Ваш самый преданный анализируемый,
Лукас
5
Дорогой Карл!
Что ж. Вы так и не ответили. Я надеялся, что приманка в виде Эли вас соблазнит. Возможно, необходимо было еще переждать. На самом деле Вы и не могли бы так быстро прислать ответ посредством почтовой службы, но я надеялся, скажем, на записку, доставленную лично, или телефонный звонок, или мейл. Дело в том, что произошло сразу много событий, причем очень быстро, и я решил снова сесть за письмо уже сегодня. Во мне теснятся миллионы слов, жаждущих выплеснуться на бумагу. Так что за дело!
Когда я отослал предыдущее письмо, в котором появляется Эли, – нет, постойте, это, кажется, было два письма назад. В общем, когда я просунул его в щель для писем и газет в Вашей двери, я принял решение поговорить с Эли. (Да, я знаю, что говорил о почтовом отделении, но мне хотелось бы, чтобы Вы прочли мои письма как можно скорее, и к тому же я удостоверился, что никто не увидел, как я нарушаю запрет на приближение к Вашему дому, так доходчиво переданный мне полицейским Бобби.) Эли сидел в оранжевой палатке уже четыре дня, и я начал беспокоиться, не останется ли он в ней навечно.
Я шагал домой, вежливо приветствуя встречных, как мне и свойственно, и мысленно примеривал варианты беседы с этим молодым человеком. Мне не хотелось его поучать. Моей целью было скорее его разговорить, а самому – внимательно слушать, что у меня естественным образом очень хорошо выходит. Взвесив все свои возможности, я пришел к выводу, что прежде всего попрошу разрешения залезть в палатку, а потом – при условии, что получу его, – сяду внутри по-турецки и стану просто мягко смотреть Эли в глаза, как Вы делали когда-то, посылая свою душевную сущность внутрь меня или пытаясь разыскать мою сущность «на астральном уровне». Я решил, что это будет самым доходчивым способом объяснить Эли, что лучшая часть моей души любит лучшую часть его души и что я рад приветствовать его палатку в своем дворе. Что я здесь, с ним вместе. Что я собираюсь принести ему всего себя без остатка. И что я более чем готов продолжить ту работу, которую мы начали в начале года.
Но когда я проходил по Мэйн-стрит и в поле моего зрения показалась огромная черная шелковая драпировка на фасаде кинотеатра, я ощутил сильный голод, и не успел я опомниться, как уже сидел в «Кружке с ложками», а передо мной лежал сэндвич с беконом и стоял стакан чая со льдом. Однако смешной момент заключался в том, что стоило мне откусить один кусочек от лучшего блюда Джилл для послеполуденного гостя, моего самого любимого, как я почувствовал тошноту – до такой степени, что не смог бы больше поднести пищу ко рту даже и за миллион. Джилл вышла с кухни и спросила, что не так с едой, и мне пришлось признаться, что я очень нервничаю перед разговором с Эли.
Джилл сказала:
– Давай ты подождешь, пока я тут закончу. Мы закрываемся в семь.
И вот, поскольку было уже почти пять, я согласился пойти прогуляться, а потом подобрать Джилл у «Кружки», когда она выйдет.
Весна стояла теплая, и на Мэйн-стрит было полно народа, так что я немедленно свернул на улицы поменьше, чтобы не участвовать в надоевшей мне пьесе, обожествляющей главного героя Лукаса Гудгейма. Я прошел мимо Вашего дома еще восемнадцать раз, но снова не смог повернуть голову и посмотреть, не вышли ли Вы во двор или не выглянули ли в окно – или, быть может, читали мое последнее письмо. Раз или два мне послышалось, что Вы позвали меня по имени, и я останавливался, закрывал покрепче глаза и прислушивался – но скоро понял, что Ваш голос исходил изнутри моей головы.
Я также прошел мимо дома Эли ровно восемнадцать раз, в надежде увидеть его мать и получить какую-нибудь полезную информацию, которая могла бы помочь мне разрешить загадку появления ее младшего сына в палатке у меня во дворе. Но и здесь я не смог заставить себя взглянуть, чтобы узнать, не вышла ли миссис Хансен. Также по непонятной причине всякий раз, когда в моем поле зрения показывался ее дом, что-то заставляло меня перейти на бег, и в результате я так быстро носился взад-вперед перед домом Хансенов, что упарился и вскоре был весь в поту.
Как раз после восемнадцатого прохода подкатила полицейская машина, в которой сидел Бобби. Он спросил меня, все ли в порядке – ответ на что был, конечно же, утвердительным.
– Мистер Гудгейм, зачем вы носитесь мимо дома Хансенов? – поинтересовался он приветливым голосом.
– Работаю над своей дыхалкой, – ответил я, в ответ на что он предложил мне работать над ней подальше от миссис Хансен.
– Выглядит, как вы понимаете, не очень, – добавил Бобби, и от этого меня снова затошнило.
– Просто пробежка, – подчеркнул я снова.
– Конечно, – сказал он. – Но на всякий случай садитесь, я вас подкину к «Кружке».
– Откуда вы знаете, что мне туда нужно?
– Случайно угадал.
Я сказал, что вспотел и от меня, наверное, неприятно пахнет, но он ответил, что такие вещи его не беспокоят, и настойчиво повторил свое приглашение. Я спросил, значит ли это, что он хочет меня арестовать. На что он сказал: «С чего вы вдруг это взяли?» таким тоном, что мне сразу полегчало, и я решил все же сесть к нему в машину. В мгновение ока мы оказались около «Кружки с ложками», и Джилл сразу вынесла Бобби сэндвич с беконом «за счет заведения», потому что он меня нашел и вернул к ней. Тут я понял, что кто-то скорее всего позвонил ей и сказал, что я бегаю туда-сюда мимо Вашего дома и дома миссис Хансен.
Это не были Вы?
Я не рассержусь, если так и окажется. Но если Вы были обеспокоены чем-то, почему бы Вам тогда было не выйти и не поговорить со мной лично?
Я, разумеется, спросил у Джилл, кто ее упредил. Она сказала, что понятия не имеет, о чем это я, но ее левая бровь при этом выгнулась немного, что с ней случается всегда, когда она врет. Мы отправились домой в ее пикапе, и я решил, что эту загадку я временно отставлю в сторону, поскольку прежде всего надо разобраться с Эли, и это потребует всех моих умственных сил без остатка.
Поскольку я не смог поесть тогда, Джилл принесла с собой мне на обед немного супа – своего знаменитого, фасолевого – и ломоть хлеба с хрустящей корочкой. Я попытался в себя это впихнуть, но не преуспел. Джилл сказала, что это просто нервы перед разговором с Эли, «и неудивительно», от чего мне стало еще хуже. Потом она сказала: «Боже, Лукас, ты прямо позеленел», и меня стошнило в раковину, и тогда Джилл отвела меня в постель и дала какое-то лекарство, от которого я немедленно заснул.
Посреди ночи меня разбудил жуткий звук.
Я сел на постели и огляделся, все еще в полусне. Прошла пара минут, прежде чем мои глаза привыкли к темноте, а мое сознание включилось, но когда это произошло, я встал и подошел к окну, которое Джилл, вероятнее всего, открыла перед уходом, потому что ни я, ни она не любим по ночам гонять кондиционер. (От него потом в горле сухо.) Я ясно видел светящуюся оранжевым палатку. Она казалась мне очень яркой, потому что ночь была безлунной. И тут я снова услышал стон, холодящий кровь, который немедленно вызвал в моей памяти кинотеатр «Мажестик» в тот момент, когда стрельба прекратилась. Как будто кто-то производил операцию над Личностью без анестезии. Как будто у Эли там, в палатке, удаляли душу.
Потом я обнаружил, что спускаюсь по лестнице, а Джилл следует за мной по пятам, повторяя: «Надо звать полицию. Мальчику срочно нужна помощь».
Я, разумеется, никак не мог ей рассказать, что Дарси сказала мне об Эли и пути вперед, поэтому я в ответ только повторял: «Никакой полиции».
– Соседи вызовут, если еще не вызвали, – ответила на это Джилл, но я продолжал спускаться. Когда я дошел до двери, она развернула меня лицом к себе и сказала:
– Мне кажется, ты к этому еще не готов.
Я видел, что ей было страшно, но не совсем понятно, чего именно. Мне бы хотелось докопаться до основания ее страха, но тут было необходимо выбирать, что важнее, и стоны Эли имели достаточный приоритет, так что я вышел из дома и устремился по направлению к оранжевому сиянию.
Эли, скорее всего, услышал звук открывающейся двери и постарался заглушить свои страдания. Ему удалось только уменьшить громкость, и я по-прежнему слышал, как он всхлипывает – только тише. Я подумал, что он, скорее всего, зарылся лицом в свой спальный мешок, но когда я расстегнул полог и засунул голову внутрь, то увидел, что он сидит, обхватив лицо руками и слезы буквально струятся у него между пальцев. Я коснулся его плеча, так же, как Исайя много раз касался моего. Он вздрогнул, я отнял руку, и тут мне вспомнился разработанный мной план.
Я залез в палатку, застегнул за собой молнию, сел по-турецки лицом к нему, расфокусировал взгляд и постарался найти его на астральном уровне. Минут через пять или около того он опустил руки, его глаза уставились в мои, дыхание начало замедляться, и я почувствовал, что он начал расслабляться.
Наконец он выговорил:
– Я не знаю, что мне делать. Мне больше некуда идти.
– Хорошо, – сказал я, продолжая делать то же, что Вы делали со мной так много раз в своем кабинете: проникали в меня психологически, обволакивая лучшую часть моей души лучшей частью своей души.
– Что вы делаете? – спросил он, но уже тише, и я объяснил ему, что пытаюсь его успокоить, и что мне это в целом удается, и было бы неплохо, если бы он не сопротивлялся, на что он, к счастью, не стал протестовать.
Мы долго сидели молча, просто глядя друг на друга. Я знал, что там, снаружи, Джилл волнуется и пытается понять, что происходит в палатке, но у нее хватило ума не разрушать наш мужской заговор словами или вторжением, за что я был ей очень благодарен. Я также слышал звук величественных крыл Дарси где-то в вышине и ощущал ее ангельски благосклонный взгляд, направленный на меня, – поскольку для ангелов тонкая материя палатки вовсе не помеха. Мне стало интересно, не догадается ли Джилл закинуть голову назад, пытаясь определить источник этого мерно повторяющегося звука, но удивленного вскрика от нее так и не последовало, так что похоже, что она и не взглянула вверх. Жалко, но вместе с тем и к лучшему.