Однажды весной 1940 года Цивья вернулась на Дзельну и нашла там обычный гул деловой активности. И еще Антека.
Он тоже вернулся на оккупированную нацистами территорию. Некоторые подозревали, что он последовал за Цивьей. Храня свои чувства в тайне, Цивья ничего не писала об их личных отношениях; Антек же, напротив, вспоминал о начале их общения. Однажды, еще в Ковеле, когда Цивья заболела, он, пробравшись по раскисшей грязной дороге, принес ей рыбу и пирожное. Вместо того чтобы тепло поблагодарить, она отругала его за неопрятный вид. «Я был потрясен ее наглостью, – писал он. – Она разговаривала со мной, как жена»[121]. Спустя несколько месяцев он присутствовал на ее лекции – говорила она страстно, энергично ударяя по столу кулаком, – и влюбился[122].
Антек присоединился к Цивье и Фрумке в руководстве организации, и вместе они создавали «Свободу» в Варшаве и в провинциях. Несмотря на свой «еврейский нос» и далеко не безупречный польский[123], Фрумка поддерживала связи между варшавским штабом и польскими городами, оказывая помощь местным ячейкам и привлекая новых членов. Она разъезжала все больше и больше, чтобы вести семинары и поддерживать связи между участниками движения, а также, как кое-кто догадывался, чтобы держаться подальше от Антека и Цивьи. Антек ей очень нравился, но чем дальше, тем яснее становилось, что его романтический интерес безраздельно обращен на ее лучшую подругу[124].
На Дзельне Цивья (и Фрумка, если находилась там в этот момент, и Антек) по вечерам поднимала себе настроение, рассказывая товарищам забавные истории, случившиеся за день, или они тихо напевали какую-нибудь песню, или даже разыгрывали маленькие сценки – всё за плотно закрытыми шторами. Все черпали мужество из рассказов о примерах доблести в еврейской истории. Они читали книги, учили иврит и устраивали бурные дискуссии. В мире террора и убийств, где каждый был сам за себя, они сохраняли веру в сострадание и социальное действие. Они надеялись воспитать сильных людей, которые переживут войну (по крайней мере, большинство из них, как они еще думали тогда), и готовили себя к будущему, в которое все еще верили. Среди членов организации царило светлое настроение – «дух свободы», как сказал однажды известный поэт Ицхак Каценельсон, несколько месяцев проживший на улице Дзельна и дававший там уроки.
Имя «Цивья» стало секретным кодовым названием всего движения в Польше[125].
Глава 4Увидеть еще одно утро: террор в гетто
Реня
Апрель 1940 года
Хоть это и правда, что кошмар Холокоста наступал постепенно, маленькими шагами, каждый последующий из которых являл собой умеренную эскалацию по сравнению с предыдущим, еще одну ступеньку в лестнице, приведшей к массовому геноциду, для Рени террор начального периода войны безвозвратно расколол жизнь на «до» и «после». Работа в качестве секретаря суда[126], которую она, к своей радости, нашла, оказалась теперь для нее недоступна, надежды на будущее растаяли. Жизнь Рени была вывернута наизнанку[127].
В 1940 году во всех городах Польши, включая маленький Бендзин, стали выходить один за другим распоряжения, направленные на то, чтобы обособлять, унижать и ослаблять евреев. А также идентифицировать их. Немцы не могли отличить поляков от евреев, поэтому Реня, как и все евреи старше десяти лет, была обязана носить белую нарукавную повязку с голубой звездой Давида. Если повязка оказывалась грязной или не соответствовала стандарту по ширине, человека могли расстрелять. Евреям вменялось снимать шляпу, проходя мимо фашиста, им запрещалось ходить по тротуарам. Реня с возмущением наблюдала, как имущество евреев отбиралось и передавалось фольксдойчам: полякам полунемецкого происхождения, которое они документально подтверждали, обретая повышенный статус. Она описывала, как последние бедняки вмиг становились миллионерами, а евреи – слугами в собственных домах, как их заставляли платить ренту и учить фольксдойчей управлять их бывшими хозяйствами. А потом, в одночасье, все еврейские семьи выселили, и они превратились в уличных попрошаек. Их мастерские были захвачены, имущество, особенно золото, меха, украшения и прочие ценности, которые не удалось закопать в саду или спрятать под напольными плитками в кухне, конфисковано. Лия отдала свою швейную машинку «Зингер» и изящные подсвечники на хранение соседке-польке[128]. Реня слышала, как поляки, идя по улице и разглядывая витрины, гадали, что может следующим перейти в их собственность.
В апреле были выделены особые «еврейские кварталы», многие евреи поначалу надеялись, что это их обезопасит[129]. Семье Рени – исключая Сару, которая уже жила в кибуце «Свободы», и Цви, который убежал в Россию, – было велено в двухдневный срок переселиться со всеми своими пожитками в район, находившийся в нескольких кварталах от главной площади: убогий, с маленькими приземистыми домами и узкими улочками, где раньше жил разный сброд. Им пришлось оставить не только мебель, но почти все, что не уместилось в небольшие сумки. Удалось взять лишь немного постельного белья. По воспоминаниям очевидцев, хозяйки не спали всю ночь[130], лихорадочно пытаясь упаковать как можно больше вещей, дети носились туда-сюда, стаскивая все, что можно было унести на спине или в корзинках: одежду, еду, кастрюли, домашних животных, мыло, верхнюю одежду, рожки́ для обуви, швейные принадлежности и прочие жизненно важные вещи. Сбереженные драгоценности привязали к телу под одеждой. Золотой браслет зашили в рукав свитера[131]. Деньги запекли в хлеб и булочки[132].
Теснота на новом месте была чудовищная. В каждую квартиру втискивали по несколько семей, приходилось спать на полу или на импровизированных двухъярусных койках – Реня спала на мешке с мукой[133]. В маленький дом могло набиться до пятидесяти человек[134]. На редких фотографиях геттовского жилья можно видеть многодетные семьи, обжившие святилище синагоги, людей, рядами спящих под скамьями и на биме[135]. Ни у кого нет возможности даже вытянуть руки. Никакого личного пространства не существовало. Лишь немногим выпадала удача поселиться вместе со знакомыми по прежней жизни, большинству же приходилось жить с совершенно чужими людьми, у которых были другие привычки. Вместе сводились евреи из разных окрестных деревень, разных слоев общества, что усиливало напряженность, нарушало обычный общественный порядок[136].
Даже если кому-то удавалось привезти свою мебель, ее некуда было ставить. Импровизированные кровати складывались в дневное время, чтобы освободить место для умывания и еды; вся одежда висела на единственном гвозде, вбитом в стену; маленькие тазики использовались и для мытья тела по частям, и для стирки белья, которое развешивалось для просушки на соседних крышах[137]. Столы и стулья выносились наружу, составленные друг на друга. По мере того как неделя тянулась за неделей, семья Рени использовала вещи, взятые из старой жизни, в качестве дров. Основы былой жизни сгорали в огне.
Всего немцы создали в Польше более четырехсот гетто[138] с целью сократить еврейское население посредством болезней и голода, а также концентрировать его в определенных местах, чтобы легче было собирать и отправлять на принудительные работы и в лагеря смерти. Это была массовая операция, и каждое гетто имело свои немного отличные от других правила и свойства в зависимости от местной еврейской культуры, местных нацистских установлений, ландшафта местности и внутреннего руководства. Тем не менее основные принципы организации гетто были стандартными по всей стране, от самых отдаленных городков до еще более отдаленных деревень, в первую очередь – лишение свободы.
Поначалу Кукелкам разрешалось выходить из гетто на работу и для покупки еды; равно полякам разрешалось входить в гетто через ворота и продавать хлеб в обмен на ценности. Но вскоре доступ во все гетто был закрыт. Евреи могли выходить из него, только имея особый пропуск, выданный юденратом. Начиная с 1941 года было запрещено всякое передвижение через границу гетто, как туда, так и обратно, и для евреев, и для поляков. Высокий забор закрывал доступ туда с одной стороны, река – с другой. В конце концов любой шаг за пределы гетто стал означать расстрел на месте.
Тем не менее…[139]
Реня надевала на себя одежду во много слоев: чулки, на них еще чулки, сверху платье из толстой ткани, какую ткали польские крестьянки. Эстер надевала два пальто и платок. В темноте, на ощупь, Бэла помогала сестрам застегивать и завязывать одежду, предварительно закрепив на животе несколько сложенных блузок, чтобы для маскировки имитировать беременность. Они рассовывали по карманам, повсюду подшитым внутри между слоями одежды, маленькие предметы – для продажи; всё носили на себе. Только так Реня могла помочь семье – матери и маленькому брату.
Иногда девочка уносилась в воображении далеко-далеко – а на самом деле всего на несколько миль расстояния и несколько месяцев времени – туда, где ее принадлежавшая к среднему классу семья еще не была разбросана. Она вспоминала, как ее мать, сильная натура, заботилась обо всем: готовила, убирала, зарабатывала д