Если Фрумка была самым первым членом «Свободы», вернувшимся в Варшаву, чтобы позаботиться об оставшихся там товарищах, то Тосю выбрали руководителем в «Юном страже». Она не была авторитетным идеологом, но ее любили за страстность, энергию и способность ладить с людьми разных возрастов, а также за ее сияющие голубые глаза и цветущий «нееврейский» вид. Она согласилась принять пост без колебаний, умом понимая, что деятельность движения выше личной жизни. Однако в душе она испытывала сильное эмоциональное волнение. Она жаловалась ближайшим друзьям на то, как ей грустно покидать Вильно и отказываться от своей мечты – переезда в Палестину. Несмотря на это, она энергично принялась за дело и, хотя ей понадобилось три попытки, чтобы пересечь границу, в конце концов добралась до Варшавы. Со своей внешностью очаровательной блондинки, беглым польским языком и, как выразился ее израильский биограф, «железной мягкостью»[215], она очень скоро стала главной связной «Юного стража» и постоянно путешествовала по стране, чтобы налаживать связи между разными отделениями организации, собирать информацию, устраивать семинары и стимулировать подпольную просветительскую деятельность, – ее широкая улыбка и копна курчавых волос радовали и взбадривали всех, кто ее принимал. Часто Тося одевалась как деревенская девушка, напяливая множество нижних юбок, чтобы в их складках прятать контрабанду. В ее работе случались неудачи, но дерзость молодой женщины, ее бравада и острая интуиция обеспечивали ей относительную безопасность. Однажды в Ченстохове ее схватил нацистский пограничник, но она вывернулась у него из рук и босиком пробежала пятнадцать миль до фермы близ города Жарки.
В многочисленных воспоминаниях товарищи рассказывают о том, как в какое-нибудь гетто «прибывала Тося». Ее появление было как лучик солнца, пробивший тьму их повседневной жизни, как «удар электрического тока»[216]. Люди не ощущали ее двойственного внутреннего состояния, они радовались, восклицали и крепко обнимали ее. Она приносила им тепло, «неиссякаемый оптимизм»[217], чувство единения, облегчения от того, что о них не забыли и что все, может, еще будет хорошо. Даже во время войны Тося преподавала товарищам урок «искусства жить»[218] и уметь веселиться, отвлекаясь на время от тягот.
Так же было и теперь, в продуваемом ветрами Вильно. Дорога сюда была особенно суровой: длинной, опасной, нашпигованной контрольными пунктами. Сколько бессонных ночей провела Тося в ледяной слякоти, сжимая пачку фальшивых документов. По прибытии ей понадобилось немного времени, чтобы отмерзнуть, но очень скоро она снова стала собой привычной – задорной и бодрой. «Тем, кто не был с нами, внутри стен гетто, просто не понять, что значил для нас этот “феномен” – девушка из-за пределов гетто, – писала Ружка Корчак, жившая в Вильно участница движения “Юный страж”. – Тося приехала! Как долгожданная весенняя радость, эта весть распространялась от человека к человеку: приехала Тося из Варшавы – и как будто исчезали вокруг нас и гетто, и немцы, и смерть, словно опасность больше не таилась за каждым углом… Тося здесь! Источник любви и света»[219].
Тося вошла в штаб «Юного стража», где ее товарищи спали на столах и снятых с петель дверях[220]. Полная необъяснимой радости и юношеской страсти, она рассказывала им о Варшаве – о терроре и голоде, но также и о том, как варшавские товарищи продолжают свою работу. «Она открывала перед нами новый, почти неправдоподобный мир[221], – вспоминала позднее Ружка. – Мы услышали исполненную мощной решимости новую песню, родившуюся во мраке Варшавского гетто». Даже через два года нацистской оккупации и нечеловеческих условий жизни они не были сломлены и по-прежнему верили в высшую цель.
Тося принесла новости, как приносила их во все гетто, которые посещала. Но той ночью в Вильно она должна была также проверить кое-какие сведения. Она была послана сюда одновременно с двумя курьерами «Свободы». В Варшаве ходили слухи о массовых казнях. Правдивы ли они? И что она может сделать, чтобы помочь? Она была готова способствовать переброске виленской группы в Варшаву, где, как считалось, было безопаснее.
На следующий вечер Абба Ковнер, руководитель местного отделения «Юного стража», созвал общее собрание, в котором участвовало 150 молодых людей, представлявших разные движения. Первое массовое собрание проводилось в сырой, освещенной свечами комнате юденрата под видом новогоднего праздника. Когда все собрались, Абба прочел листовку на идише, а потом указал рукой на Тосю и попросил ее сделать то же самое на иврите, чтобы показать, что представительница Варшавы придерживается радикальных убеждений. Она была обескуражена тем, что должна была пересказать.
Одну виленскую девушку, Сару, увезли в Понары[222], некогда популярное место отдыха. Теперь оно превратилось в место массовых расстрелов, где на протяжении следующих трех лет семьдесят пять тысяч евреев были раздеты догола и расстреляны[223] над рвом глубиной в двадцать футов[224], послужившим им общей могилой. Раненная, но не убитая, Сара очнулась среди заледеневших трупов, голая, и уперлась взглядом в мертвые глаза своей матери. Она дождалась темноты и выбралась изо рва, потом два дня пряталась в лесу, прежде чем добраться до Вильно; раздетая, в истерике, она поведала о бойне, свидетельницей которой оказалась. Глава юденрата не поверил ей или, во всяком случае, сделал вид, что не верит, и предупредил, чтобы она больше никому обо всем этом не рассказывала – во избежание паники.
Сару положили в больницу. Там ее навестил Абба Ковнер. Он ей поверил; у него нацистский план истребить всех евреев сомнений не вызывал. На том предновогоднем собрании Тося прочла его воззвание: «Не верьте тем, кто пытается ввести вас в заблуждение… Гитлер планирует истребить все еврейское население Европы»[225]. Заканчивалось оно тем, что скоро стало знаменитой мантрой Сопротивления: «Не дадим согнать нас на бойню, как овец!» Абба настаивал, что все евреи должны быть предупреждены и дать отпор. Единственным ответом на насилие может быть самозащита.
Тося, человек действия, никогда долго не сидела на одном месте. Теперь ей предстояло объехать все гетто, чтобы сообщить не утешительные сведения о деятельности движения, а ужасную и срочную новость: нацисты планируют убить всех евреев. Всех!
Настала пора оказать сопротивление.
Как вы реагируете на новость, что вас собираются убить? Пытаетесь сохранять оптимизм, обманывать себя, чтобы не сойти с ума? Или смотрите прямо в глаза тьмы, на пулю, летящую вам в лицо?
Когда Цивья узнала новость[226] от Тоси и связных «Свободы» – те же сведения доходили через религиозных евреев и польских активистов, – она не колебалась ни секунды. Вильно был лишь подтверждением. Евреи, которым удалось бежать[227] из лагерей смерти, таких как Хелмно, рассказывали чудовищные истории. Угрозы Гитлера, которые они – да и все вообще – воспринимали как «пустые декларации самонадеянного безумца», вдруг оказались душераздирающей правдой.
Ее накрыла волна ужасного чувства вины. Разумеется, это уже происходит. Как она могла не понять этого раньше? Почему не догадалась, что нацисты давно и последовательно воплощают отвратительный план уничтожения еврейского народа? Почему она трусливо уклонялась от руководства всей общиной, сосредоточившись только на молодежи, считая, что те, кто старше, справятся сами? Почему не сконцентрировала усилия на самообороне и добывании оружия? Почему не озаботилась этим раньше? Драгоценное время было потеряно.
Цивья пыталась оправдать эти упущения. Откуда кто-то мог знать, какое задумано злодеяние, тем более что нацисты старались держать это в секрете, чтобы избежать ответного удара и осуждения мировой общественности? Как может угнетаемое меньшинство бороться с армией, покоряющей целые страны? Как могут люди, страдающие от голода и болезней, составлять тактические планы военных действий? Если бы в первые годы они целенаправленно не сосредоточились на сохранении собственного достоинства, образовании и поддержании товарищества, возможно, они не сохранили бы свой дух, взаимное доверие и идеалы, которые придавали им сил бороться. И тем не менее ее глодало чувство вины.
Многочисленные девушки-связные, в том числе Фрумка[228], распространили ужасную весть о массовых расстрелах в Понарах и о том, что подразумевалось под «окончательным решением». Свидетели-беглецы подтверждали это перед собраниями руководителей общин. Но им зачастую по-прежнему не верили[229]. Во многих еврейских общинах отказывались признавать правдивость рассказанного ими на том основании, что такой чудовищный план, казалось, просто невозможно осуществить. Они гнали от себя мысль, что такие же зверства могут произойти в Западной Польше, где, несмотря на мучительные условия существования, не было и намека на массовые убийства. Их общины снабжали рейх столь необходимой ему рабской рабочей силой; с экономической точки зрения, нацистам не было никакого смысла уничтожать ее.
Многие евреи лелеяли иллюзию, что все еще возможно выжить. Они стремились верить в лучшее и отчаянно хотели жить. Никто не допускал мысли, что их матери, братья, сестры, дети будут насильно отправлены на бойню и что их предстоящая депортация почти неминуемо означает смерть. К тому же Варшава находится в самом центре Европы. Как можно депортировать целый столичный город? Польские евреи веками жили обособленно, они и представить себе не могли, что гитлеровские гетто являются частью машины убийства. Психологически евреи были готовы к тому, что уже знали по опыту Первой мировой войны. К несчастью, нынешняя война была совсем другой.