Вдруг отовсюду послышались крики, стрельба, собачий лай.
А потом – команда собаке по-немецки: «Взять проклятых евреек, Рекс! Фас!»
Девушки бросились бежать, пытаясь спастись. Несколько минут их преследовали двое полицаев с собаками, а поймав, опознали Йохимович как еврейку. Девушек препроводили к избе, отведенной для кондукторов поездов, где уже находились другие пойманные евреи. Еще с улицы Реня услышала крики, доносившиеся из подвала.
Она твердо решила, что ни за что туда не пойдет.
– У вас есть дети? – спросила она полицая.
– Да, четверо.
– Я – тоже дочь, у меня есть мать и отец. А еще сестры и братья, – умоляла его Реня, между тем как немецкий офицер торопил его отвести девушек в подвал. – Неужели вы действительно думаете, что я – еврейка?
– Нет, – ответил полицай, терзаясь сомнениями. – Ты выглядишь и разговариваешь, как полька. Ты – из наших. Уходи, быстро! И подружку свою забери.
Девушки попытались было уйти, но идея оказалась неудачной. Вид у Йохимович был неподходящий. Обузой или опорой была для Рени подруга? Следовало ли Рене оставить ее?
Порой вопросы отвечают на себя сами.
Реня услышала выстрелы. Обернулась.
Посмотрела на землю перед собой.
Йохимович была мертва.
В 1942 году восемнадцатилетние девушки в Нью-Йорке осваивали взрослую жизнь, пялясь влюбленными глазами на Хамфри Богарта или подпевая Бингу Кросби, исполнявшему «Белое Рождество», и одновременно потягивая молочные коктейли в какой-нибудь угловой аптеке-закусочной. В Лондоне ровесницы Рени танцевали под джазовую музыку на отполированных полах танцзалов, вошедших в моду. Даже в арийской части Варшавы молодые люди отвлекались от войны, прогуливаясь по паркам, катаясь на музыкальных каруселях и флиртуя друг с другом. Реня за несколько недель до своего восемнадцатого дня рождения, в лесу, встречала совершеннолетие совсем по-другому.
«Отныне и впредь, – написала она позднее, – я могла полагаться только на себя самое»[276].
12 сентября 1942 года
Чудесная ночь. В небе торжественно сияет луна. Я лежу в поле между картофельными грядками, дрожа от холода и вспоминая все, что случилось со мной за последнее время. Зачем? Зачем мне терпеть столько страданий?
Тем не менее я не хочу умирать[277].
Реня проснулась перед рассветом. Дни и ночи в полях, кругом – небытие, лишенное звуков, если не считать редкого собачьего лая… И вдруг она осознала, что не может больше оставаться здесь, грызя зерна, подобранные с земли. Нужно двигаться, найти место, где еще существуют евреи. Где она сможет снова стать личностью. Она едва волочила ноги, словно налитые свинцом, чувствовала себя потерянной, тосковала по друзьям. Выносить такие тяготы в одиночку – это слишком. После нескольких часов скитаний она набрела на маленькую деревушку[278].
Реня отчаянно попыталась привести себя в должный вид – сейчас от этого зависело все, – прежде чем искать ближайшую станцию, чтобы сесть на поезд до города, где она знала одного железнодорожника, клиента магазина ее родителей. Сойдя с поезда, она, несмотря на крайнюю истощенность, пошла очень быстро. Девушка не могла думать ни о чем другом – только о том, как ей хочется принять душ и стать похожей на людей, которых она видела вокруг.
И вдруг – чудо. На земле лежала женская сумочка. Реня порылась в ней и нашла немного денег. Но что гораздо важнее, там лежал паспорт владелицы. Реня схватила его, понимая, что это ее счастливый билет, он поможет ей обрести какое-то положение. Реня почти бегом пересекла город из конца в конец и постучала в дверь своего знакомого[279] рукой, дрожавшей от усталости и страха. Он открыл ей, и она увидела теплое, чистое, уютное жилище – картину из другой жизни. Хозяин с женой обрадовались ей и были потрясены ее храбростью и ее видом.
– Ривчу, ты выглядишь ужасно! – воскликнули они вместо приветствия.
«Кожа у меня на лице стала дряблой, – писала впоследствии Реня, – но какое это могло иметь значение?»[280] Супруги накормили ее томатным супом с лапшой, дали чистую одежду и белье. Потом они сидели в кухне и плакали по своей любимой подруге Лие.
Именно тогда они услышали через окно, как их маленький сын рассказывал соседу, что к ним приехала Ривчу, девочка из семьи, у которой его родители бывало покупали одежду и носки.
– Странное имя, – заметил их дородный сосед.
– Так она еврейка, – простодушно сообщил мальчик.
Хозяева сорвались с места и затолкали Реню в шкаф, забросав кучей одежды. Реня услышала стук в дверь и приглушенный гневный голос.
– Нет, нет, нет! – Муж и жена наперебой высмеивали буйное детское воображение своего сына. – У нас действительно была гостья, но вовсе не еврейка.
Той ночью хозяева вручили Рене деньги и билет на поезд. После короткой более или менее безопасной передышки, продлить которую она не могла себе позволить, Реня снова отправилась в путь. Только теперь она ехала в новой одежде и под новым именем: Ванда Выдучевская. Возможно, это было имя владелицы документа, который она нашла. По другим рассказам[281], друзья ее родителей обратились за помощью к священнику, который отдал им документы незадолго до того умершей Ванды Выдучевской, местной жительницы двадцати с чем-то лет от роду. С помощью химического карандаша хозяин замазал оригинальный отпечаток пальца и велел Рене приложить свой палец сверху.
Комплект фальшивых документов[282] для польских евреев включал удостоверение личности (Kennkarte), которое каждый должен был всегда носить с собой, свидетельство о рождении, разрешение на передвижение, рабочую и продуктовые карточки, вид на жительство и свидетельство о крещении. Большинство евреев имели смешанный набор, потому что в разных регионах требовались удостоверения личности разных образцов. Лучшими фальшивыми документами считались подлинные, доставшиеся от какого-нибудь покойного или даже живого человека. (Гестапо иногда проверяло, числится ли он в городских реестрах.) Евреи, так же, как это сделала Реня, наклеивали свои фотографии и/или прикладывали свой палец поверх оригинального отпечатка; иногда приходилось подделывать печать или ее часть, так как она могла частично накладываться на фотографию. Вторым по желательности типом удостоверения личности было подлинное удостоверение с выдуманным именем. Чтобы получить такое удостоверение, человек должен был украсть или иным способом добыть бланки, штемпели и печати, а затем подать прошение о выдаче документов в мэрию. Некоторые изготовители поддельных документов сами вырезали печати из резиновых ластиков или посылали запросы на документы в муниципалитет по почте, а получив ответ, среза́ли с конверта сургучную печать, сохраняли ее и использовали в работе.
Большинство еврейских документов были подделкой от и до. Изготовитель получал фотографию и сам должен был придумать некую личность. Лучше всего, если имя и фамилия соотносились с именем и фамилией будущего владельца (часто использовались похоже звучавшие или имеющие похожее значение имена); если указанная профессия соответствовала облику человека и, по возможности, настоящей его профессии и если место рождения было хоть отчасти знакомо будущему владельцу – скажем, для варшавянина подходящим выбором была Лодзь. Если у кого-то был явный польский акцент, изготовитель документа мог указать, что его владелец родом из Белоруссии, с востока. Сфабрикованные таким образом документы являлись ненадежными, так как могли вызвать подозрения, что их владелец еврей, а это было хуже, чем не иметь вовсе никаких документов.
Лучшим способом раздобыть фальшивое удостоверение было попросить помощи у друзей (женщинам успешнее удавалось обращаться с просьбой об одолжении) или купить на черном рынке. Но в последнем случае надежность была невелика: несмотря на большие расходы, изготовителю не всегда можно было доверять. Например, образованный молодой человек рисковал получить фальшивое удостоверение, в котором значилось, что он сапожник. Как ему было исполнять не свойственную ему роль? Обращение к черному рынку также было чревато вероятностью шантажа, поскольку приходилось открывать свою подлинную личность совершенно незнакомому человеку. А этого, как усвоила Реня, следовало избегать любой ценой.
Еще один день, еще одна маленькая деревня. Абсолютно неведомое место. Рене предложили должность домохозяйки в поместье. Но она тут же сообразила, что не сможет ее принять. Она была такой усталой и измученной и так боялась, что ее найдут. Ее документы действовали только на маленькой муниципальной территории. Зарегистрироваться по ним в другом месте было равносильно смерти.
Еще один долгий трудный переход, еще одна железнодорожная станция. Та ночь казалась особенно темной, луны не видно, звезды – такие же усталые и бледные, как она сама.
Обратившись в кассу на своем прекрасном польском, она купила билет до Казимежа-Велька, в котором, по слухам, еще жили евреи. Ей требовалось найти какую-нибудь опору, выяснить, жива ли еще ее семья.
Поезд дернулся и отошел от перрона, и вдруг у Рени кровь застыла в жилах[283].
Какой-то мужчина в упор смотрел на нее. Она узнала его – он был из Енджеюва, и он ее тоже узнал.
К ее великому облегчению, он прошел мимо, и какое-то время другие пассажиры тоже шли мимо ее места. Но потом она услышала приглушенный голос в темноте: «Да, это она… А ей нетрудно: она не похожа на еврейку».
Реня замерла. Все поплыло у нее перед глазами, она была уверена, что сейчас упадет в обморок. Ей всюду мерещились преследователи, она была окружена, она тонула.