Обед Холландерам Реня подавала в состоянии приятного возбуждения, носилась как на крыльях, щеки разрумянились, сердце учащенно стучало. Миссис Холландер заметила ее радость – это было так необычно для Рени.
В тот вечер, обговорив все с семьей милиционера, Реня подошла к хозяйке.
– У меня заболела тетя, – объявила она. – Мне нужно срочно уехать на несколько дней, чтобы ухаживать за ней.
Миссис Холландер, разумеется, все поняла. Но почему бы не поверить своей лучшей работнице?
Солнце заволокли тучи, пошел дождь, затем опустилась ночная тьма. Все тихо. Реня, под именем Ванда, указанным в найденных документах, ждала на перроне. Сердце бешено колотилось. Даже когда она вместе с другими пассажирами уже мчалась в поезде, каждый миг казался часом. Снова и снова она мысленно проигрывала предстоявшую радостную встречу: как засияют лица ее родителей, когда они ее увидят.
Но почему от зловещих предчувствий у нее сжималось все внутри?
Поезд прибыл на маленькую станцию.
– Это Мехув? – тихо спросила Реня свою провожатую, нееврейку.
– Еще нет. Но уже скоро, скоро.
И вот оно, это «скоро».
– Мехув?
– Да, но мы не можем здесь сойти.
– Что? Почему? – Реня похолодела.
– Это слишком затруднит ваш путь, – прошептала провожатая. Реня хотела было запротестовать, но женщина добавила: – У меня нет времени вас сопровождать.
Реня умоляла. Она не желала принимать отказ.
– Обещаю, – сказала провожатая, чтобы успокоить ее, – как только доставлю вас в Бендзин, я вернусь в Мехув, заберу ваших родителей и брата и привезу их к вам в Бендзин.
– Нет! – твердо заявила Реня. – Я должна увидеть их сейчас.
– Послушайте, – сказала провожатая, наклонившись к ней, – Сара предупредила, что вы ни за что не должны сходить в Мехуве. Я не могу вас туда повести.
Пока паровоз пыхтел мимо полей и лесов, мысли вихрем проносились в голове Рени. Времени на принятие решения было мало. Может, оставить тут свою провожатую, соскочить с поезда, задержаться здесь, а потом, позднее, постараться как-то перейти границу? Но Сара старше, умнее, лучше разбирается в ситуации. И, конечно, есть смысл в том, чтобы Реня пересекла границу быстро, проскочить наиболее опасный участок пути нужно без задержки.
Пока они выезжали из Мехува, Реня сидела на месте, как приклеенная, на душе лежала свинцовая тяжесть, голова была как в тумане.
Несколько дней она провела в доме своей провожатой в Ченстохове – ела, спала, тосковала, резко просыпалась от безумных мыслей. Уже несколько лет она не видела сестру – целую вечность. Как выглядит сейчас Сара? Узнают ли они друг друга? Сможет ли она перейти границу? Реня чувствовала себя странно уютно в этой части Польши, где была посторонней. Ее чужеродность здешним местам казалась преимуществом: никто не мог ее тут узнать. Здесь ее еврейство было похоронено еще глубже.
Переход границы прошел без эксцессов, и, оказавшись в Бендзине, Реня пошла по улицам, поднимавшимся к за́мку, мимо свидетельствовавших о довоенном великолепии[290] разноцветных декоративных фасадов с закругленными балконами в стиле ар-деко, искусно выполненными гаргульями и балюстрадами – к кибуцу «Свободы»! Оптимистично настроенная восемнадцатилетняя девушка взлетела по лестнице и распахнула дверь. Перед ней открылась прихожая, сверкающая в солнечном свете, и комната, в которой находились юноши и девушки, чисто одетые, сидевшие за столами и читавшие. Это выглядело совершенно нормально.
Но где Сара? Почему она не встречает сестру?
Из-за стола встал и представился ей молодой человек – Барух. Он, как и все тут, знал, кто она. Реня сделала глубокий вдох. Какое же удовольствие – быть самой собой.
Барух произвел на Реню впечатление доброго, инициативного и жизнерадостного человека. Он проводил ее на два лестничных пролета вверх, к спальням. В комнате было тихо и темно. Реня осторожно вошла и в следующий миг издала приглушенный стон.
На кровати лежала Сара. Сара!
Барух взял Реню за руку и подвел поближе.
– Сара, – тихо позвал он, – можно Рене войти?
Сара выпрыгнула из постели и закричала:
– Реня! Ты – единственное, что осталось у меня в этой жизни. Я так о тебе беспокоилась.
Реня почувствовала теплоту объятий и поцелуев Сары. На матрас закапали слезы. Несмотря на слабость, Сара первым делом повела сестру на кухню – кормить. Там, при ярком свете, Реня увидела, каким истощенным стало лицо сестры – кожа да кости. Она старалась не думать о том, что несколько лет назад Сара получила документы для эмиграции в Палестину. Хозяин обувного магазина, где она работала, даже предложил ей финансовую помощь для переезда, но их отец был слишком горд, чтобы попросить своих родственников добавить недостающее. Поэтому Сара осталась. Как она постарела, с тревогой отметила про себя Реня. На вид Саре никак нельзя было дать ее двадцать семь лет. Но глядя, с каким энтузиазмом и любовью сестра выставляет для нее еду, Реня подумала: Зато душой она все еще молода.
Сестрам нужен был план спасения родителей, и они целыми днями проворачивали в голове разные идеи, но не могли придумать ничего путного. Как выяснилось, обещание провожатой Рени привезти Лию и Моше из Мехува было ложью. Об этом предательстве Реня даже думать себе не позволяла, чтобы не дать гневу пожрать ее. Перед Сарой и Реней встало множество проблем. Для начала в кибуце не было лишней комнаты для сестер Кукелков. А кроме того плата за перевод родителей через границу была запредельной. Неподъемной для них.
Потом от родителей пришло письмо, содержание которого повергло сестер в ужас.
Последние дни Лия и Моше жили на маленькой грязной окраине Сандомира, городка к востоку от Мехува, жили, как скот. Евреи теснились там в крохотных комнатенках с покрытыми плесенью стенами, спали прямо на полу, в лучшем случае на жиденьких сенных матрасах. У них не было ни еды, ни топлива, чтобы обогреть помещение. Страх постоянно одолевал их: депортация, ликвидация, казнь, просто поджог всего гетто… Любое из этих злодеяний могло совершиться в любой момент.
Янкеле написал отдельное письмо, он умолял сестер помочь им, забрать в Бендзин, хотя бы на время. Он хотел одного: быть с сестрами – единственными людьми, на которых он мог рассчитывать. Несмотря на царивший вокруг нечеловеческий ужас, он цеплялся за жизнь.
«Наши родители могут пойти на то, о чем даже подумать страшно: совершить самоубийство, – писал он. – Но пока я с ними, они не теряют рассудка». Каждый день он тайком убегал из гетто, чтобы заработать хоть немного денег. Каждый грош, который ему удавалось раздобыть, шел в счет ста двадцати злотых – платы за разрешение переночевать на дощатом настиле под открытым небом, где люди лежали в тесноте, словно сельди в бочке. Мать, отец и сын согревали друг друга собственным теплом. «А черви едят нашу плоть», – описывал Янкеле. Они месяцами не имели возможности сменить белье и одежду. У них не было ни мыла, ни проточной воды.
Водя глазами по строчкам этого письма, Реня чувствовала, как ей становится плохо. Что она может предпринять? Ночами она лежала без сна, объятая ужасом, что приходит конец им всем.
А потом – последнее письмо, последнее прости[291]: «Если мы не выживем, – писали родители, – пожалуйста, боритесь за свои жизни. Чтобы вы смогли стать свидетелями. Рассказать о том, как дорогие вам люди, ваш народ, были убиты абсолютным злом. Спаси вас Бог. Мы хотим, умирая, знать, что вы останетесь жить. Наша самая горькая боль – судьба Янкеле, нашего младшенького. На вас мы не сердимся. Мы знаем: вы сделали все возможное, чтобы спасти нас. Но такова уж наша судьба. Если это Божья воля, мы должны принять ее».
И словно этого было недостаточно, в письме сообщалось о судьбе Эстер и Бэлы. По дороге в Варшаву они остановились в Водзиславе и, почуяв облаву на евреев, спрятались в уборной у кого-то во дворе. Семнадцатилетний сын хозяйки зашел туда по своей надобности, увидел их и предупредил гестаповцев.
Сестер отправили в Треблинку.
Потеряно. Все потеряно.
Но Реня не плакала. «Мое сердце, – написала она впоследствии, – обратилось в камень».
Это были страшные дни для Рени. «Я сирота», – мысленно повторяла она, пытаясь осознать чудовищную реальность. Она чувствовала себя сбитой с толку, словно утратила вдруг память, не понимала, где находится и кто она. Ей нужно было как-то перестроить свою жизнь, внушить себе, что теперь она существует ради сестры, ради своих товарищей. Это была ее новая семья. Если они не помогут ей прибиться к их берегу, обрести чувство реальности и осознать себя, она сойдет с ума.
Потом сестры потеряли связь с Аароном. По слухам, его перевели на военный завод в Скаржиско-Каменна, где евреев заставляли выполнять тяжелейшие работы в бесчеловечных условиях: босиком, в разорванной одежде, за ломоть хлеба и холодную воду. Более двадцати пяти тысяч еврейских мужчин и женщин[292] было свезено в этот рабочий лагерь; подавляющее большинство из них не выжили из-за антисанитарии и воздействия токсинов, окрашивавших их волосы в зеленый, а кожу в красный цвет. Реня слышала, что Аарон подхватил тиф. Надзиратели относились к нему благосклонно и спасли его от немедленной казни, но здоровье его было вконец подорвано. Как «неэффективного» работника его почти не кормили.
Тем не менее.
Реня и Сара были живы. Они превратились в тени самих себя, пустые, но все еще живые тени. Как случилось с огромным количеством молодых евреев, потерявших родителей, новообретенная свобода, несмотря на горе и чувство вины, придавала им энергии[293]. Нити, привязывавшие их к нормальной жизни, были оборваны; они больше не отвечали за других. Чтобы жить и сохранять в себе остатки человеческого духа, им нужно было действовать, заглушить чудовищную боль, погрузившись в трудную и опасную работу, которая могла бы умерить невыносимые воспоминания.