: друзья, которых она никогда больше не увидит, алия, которой никогда не совершит.
Ицхак Каценельсон, поэт, нарушил тишину короткой речью: «Наша вооруженная борьба вдохновит будущие поколения…[389] Наши деяния будут помнить всегда…»
А потом – грубый топот сапог на лестнице. Входная дверь распахнулась. В дом ворвалась группа немецких солдат.
Один товарищ притворился, будто читает книгу Шолом-Алейхема. Немцы бросились мимо него в комнату, где Цивья и остальные сидели с видом несчастных евреев, ждущих экзекуции. В этот момент юноша, якобы читавший книгу, вскочил и выстрелил двум немцам в спины. Остальные нацисты отступили к лестничной клетке. Все бойцы выскочили из шкафов и других укрытий и набросились на них с тем оружием, какое у них было. Несколько человек стали собирать винтовки, пистолеты и гранаты убитых.
Оставшиеся в живых немцы в спешке бежали.
Почти безоружные евреи победили фашистов!
К тому же теперь у них было много оружия.
Но после нескольких минут эйфории наступил шок. Они пришли в замешательство, были сбиты с толку. Цивья не могла поверить, что они убили фашистов и остались живы. Ошеломленные случившимся, бойцы, тем не менее, понимали, что не должны терять бдительность. Нацисты вернутся. Что дальше? «Мы были совершенно к этому не готовы, – писала впоследствии Цивья. – Мы не ожидали, что останемся живы»[390].
Нужно было срочно уходить. Подняв одного своего раненого товарища, они спрятали его, вылезли наружу через слуховые окна и цепочкой, держась друг за друга, на высоте пятого этажа поползли по скатам крыш, обледеневшим и припорошенным снегом. Наконец все забрались через окно на чердак какого-то неизвестного здания, потрясенные, надеясь хоть немного передохнуть, прежде чем перебраться в какое-нибудь другое место.
Но немцы вошли и в этот дом, шаги загромыхали по лестнице. Бойцы «Свободы» открыли огонь. Двое сбросили одного немца в лестничную шахту. Один швырнул гранату в проем входной двери, отрезая нацистам путь к отступлению. Волоча на себе убитых и раненых, немцы отступили и той ночью больше не возвращались.
На следующий день они атаковали и опустевшую квартиру, и эту, вторую «базу». И опять товарищи вышли из переделки живыми. Только одного ранило. Никого не убило.
Как только стемнело, отряд Цивьи направился на улицу Мила, в дом номер 34, где располагался еще один опорный пункт «Свободы», там они встретили товарищей, прибывших с фермы и потрясенных «тишиной смерти, наполнявшей воздух»[391]. Мебель была переломана. Пол устилали перья, выпущенные из подушек. Позднее Цивья выяснила, что всех отправили в Треблинку. Немногие, в том числе несколько храбрых женщин, спрыгнули с поезда на ходу.
Группа обосновалась в стратегически наиболее выгодных квартирах. Каждому подразделению определили задание и место дислокации. Были выставлены часовые, чтобы предупреждать о неожиданных нападениях. Первый раз им удалось выработать план отступления и наметить место нового сбора. И наконец они получили возможность поспать.
На рассвете в гетто не наблюдалось никакого движения. Цивья догадалась, что теперь нацисты шныряют по домам тихо. Первым делом они послали еврейских милиционеров обеспечить безопасный доступ в квартал. Дома обыскивались теперь не так тщательно. Немцы опасались «еврейской пули».
Цивья почувствовала новый прилив сил, у нее снова появилась причина жить.
«В то время как тысячи евреев прятались по углам, дрожа от звука упавшего с дерева листика, – писала Цивья, – мы, получившие крещение кровью и огнем битвы, обрели уверенность в себе, от былого страха не осталось и следа»[392]. Один юноша вышел во двор поискать спички и хворост, чтобы зажечь плиту. Вернулся он, где-то найдя даже водку. Они сидели у огня и пили, вспоминали свое сражение, шутили и поддразнивали своего товарища, который был настолько подавлен, что готов был убить себя и всех их, взорвав гранату, – командир вовремя остановил его.
Они продолжали шутить, когда прибежал часовой.
– Во дворе целый взвод эсэсовцев, – сообщил он.
Цивья выглянула в окно и увидела их, они кричали, требуя, чтобы евреи выходили из здания. Никто не сдвинулся с места.
И снова немцы вошли внутрь и были на миг обмануты бойцом, который притворился, будто сдается, после чего остальные открыли огонь. «Ливень пуль обрушился на них со всех сторон»[393]. Нацисты начали отступать, но снаружи их тоже ждали. Цивья видела несколько раненых и убитых нацистов, распростертых на лестнице.
И опять она и ее товарищи были потрясены тем, что остались живы. Не было даже раненых. Собрав оружие мертвых немцев, бойцы ушли по чердакам; в одном из них они наткнулись на замаскированное укрытие. Прятавшиеся в нем евреи горячо их приветствовали, а ребе осыпал похвалами – за их ратный труд. «Если у нас есть еще такие, как вы, – сказал он, – молодые евреи, сражающиеся мстители, то теперь нам будет легче умирать».
Цивья сморгнула слезу.
Немцы вернулись в здание, из которого были изгнаны. Но убивать там было уже некого: евреи ушли.
Январская «акция» длилась всего четыре дня. В конце концов у ŻOB’а не осталось боеприпасов, нацисты прочесали все их потайные места, многие товарищи пали. Тысячи евреев схватили на улицах. Даже Тосю поймали и отправили на umschlagplatz, но милиционер – двойной агент, помогавший «Юному стражу», – спас ее.
В целом, тем не менее, это был большой успех. Группа Цивьи и другие боевые группы сорвали намерение фашистов очистить все гетто. Один бундовец во время сортировки в помещении мастерских Шульца выстрелил в эсэсовского командира и убил его. В ходе такой же селекции на мебельной фабрике Хеллмана[394] бойцы ŻOB’а в масках облили кислотой нацистского офицера, под дулами пистолетов связали охранников и уничтожили списки подлежавших депортации[395]; один товарищ прыгнул на нациста, накинул ему на голову мешок и выбросил из окна. Другой вылил кипяток на головы немцев, стоявших внизу[396]. Операция, которую нацисты рассчитывали провести за два часа, длилась несколько дней[397]. Притом немцы набрали только половину квоты. У евреев почти не было еды, зато появилась надежда. Это маленькое восстание способствовало укреплению их единства, самоуважения и морального духа – а также подняло их статус. И в еврейской общине, и среди поляков было признано: то, что немцы отступили, – заслуга ŻOB’а.
Бойцы были воодушевлены своим успехом, но и глубоко опечалены. Почему им понадобилось столько времени, чтобы начать действовать, если это оказалось даже не так уж трудно? Так или иначе, у них не оставалось другого выбора: только продолжать борьбу и умереть с честью. С другой стороны, люди поверили, что можно выжить, прячась. Гетто превращалось в единый боевой пост. То был «золотой век» Варшавского гетто.
Если в Варшаве испытывали воодушевление и надежду, волны которых расходились по другим городам, то в Бендзине положение было «буквально катастрофическим», как писала Реня. После огромного внутреннего подъема, который она испытала от возвращения, зима стала для нее «пыткой» – физической, бытийной, эмоциональной. «Голод был постоянным гостем в нашем доме. Болезни множились, лекарств не было, и смерть копала свои могилы»[398]. Каждый день колонны евреев старше сорока лет, видимо, считавшихся непригодными для работы, куда-то уводили. Малейшая провинность становилась поводом для экзекуции: переход улицы по диагонали, хождение по неправильной стороне, нарушение комендантского часа, курение, торговля чем бы то ни было, даже приобретение яиц, лука, чеснока, мяса, выпечки или смальца. Полицейские входили в дома, проверяли, что стряпают евреи. Юденрат и еврейская милиция помогали им, строго исполняя все немецкие приказы. Они были безжалостны, в своих белых кепках, писала Реня, и если прознавали, что еврей что-то спрятал, требовали денег за молчание. Они штрафовали людей за самые ничтожные нарушения распорядка и складывали деньги в карман.
Ханце заболела. Днем и ночью ее мучили кошмары. Потрясенная ужасами, которые ей довелось видеть в Грохове и по дороге из Варшавы в Бендзин, она горела в лихорадке. Тем не менее, у нее не было иного выбора кроме как, стоя на подкашивающихся ногах, работать в прачечной. Продуктов в кибуце почти не осталось. На Рене тоже стали сказываться последствия голода: усталость, путающееся сознание, одержимость едой.
Плюс ко всему продолжались облавы, и Реня была одной из мишеней. Ей приходилось проявлять двойную осторожность, поскольку она была «некошерной»[399]. По ночам жандармы и еврейская милиция охотились за ней и другими беженцами из Генерал-губернаторства. Дать приют некошерному означало для хозяев немедленную депортацию. Реня, Ханце, Фрумка, Цви и еще один юноша ночевали в потайных местах, мучимые ночными ужасами. Не выспавшись, утром все они отправлялись на работу в прачечную, чтобы кошерные члены могли заняться общественными работами. «Но мы воспринимали все это с терпением и благодарностью, – позднее напишет Реня. – Наше желание жить было сильнее всех пыток».
Однажды утром, сидя в общей комнате, Реня услышала разговор группы кибуцников о том, как им нужна небольшая металлическая пластина для печки. Семнадцатилетний юноша, Пинхас, решил поискать ее у себя на работе. Увидев то, что нужно, «малыш Пинк» поднял этот валявшийся кусочек металла и стал рассматривать его. Этого оказалось достаточно. Немец-хозяин заметил, и парень был депортирован. Убит.