[417] была воплощением твердости, суровости и непреклонности, тем человеком, за которым Хайка последовала бы, не задумываясь, в огонь и воду. «Сейчас нельзя поддаваться чувству любви, – говорила Идзия. – Прошло то время, когда сентиментальность была самой важной заботой»[418].
Идзия настаивала, что бендзинская группа должна сплотиться так же, как варшавская, и хотела любой ценой добраться до бывшей польской столицы. «Я должна собственными глазами увидеть, как они работают, – сказала она. – Потом я вернусь и посею семена восстания здесь. А еще я привезу подарок: первую партию оружия». Товарищи отговаривали ее – внешность у нее неподходящая, и близорука она, что, по мнению Хайки, было причиной ее постоянной нервозности, – но остановить не смогли. Идзия хотела вдохновить других девушек последовать ее примеру. В феврале 1943 года она уехала – и не вернулась. Добраться до Варшавы и рассказать там о желании бендзинцев бороться она сумела, удалось ей даже раздобыть три пистолета и гранаты, но на обратном пути, в Ченстохове, она попала в руки нацистов.
Выдвигались разные предположения относительно ее гибели[419]. Одни говорили, что Идзия привлекла внимание тайного агента, который следил за ней. Заметив слежку, девушка решила петлять по улицам, чтобы оторваться, но, не зная арийской части города, направилась в гетто. Агент, увидев это, последовал за ней. Она побежала – и из буханки хлеба, которую она несла, выпал спрятанный револьвер. Идзию застрелили на месте. По другой версии, поняв, что ее преследуют, она решила для отвода глаз пофлиртовать с преследователем. Он пригласил ее к себе домой, и ей не оставалось ничего другого, как пойти с ним. Ее ченстоховский связник заметил, с кем она идет, и покинул условленное место встречи. Когда тайный агент сделал попытку напасть на нее, она выхватила револьвер и выстрелила в него, но ему удалось убежать и привести полицию. Какими бы ни были обстоятельства смерти Идзии, всю группу глубоко опечалила ее гибель – не следовало им отпускать лучшую среди них.
Место Идзии заняла Астрид[420]. Известная также как А., Эстерит, Астрит и Зося Миллер, Астрид не была «типичной разведчицей», но имела много связей и знала все поезда, дороги и тропинки между Варшавой и провинциями. Каждый раз, выходя за пределы гетто, она принимала новый облик – деревенского мальчишки, например, или городской учительницы в широкополой шляпе. Она переносила оружие, деньги, письма, информацию, поддельные документы и подробные планы обороны, пряча все это под одеждой. Пистолеты она прятала в огромном плюшевом медведе (и выглядела очаровательно, прижимая к себе свою мягкую игрушку), в большой жестяной банке джема с потайными отделениями, в хлебных караваях или просто в карманах пальто; и даже жаловалась, что, все раздав, чувствует себя «пустой». Когда бы Астрид ни приехала в Бендзин, местные устраивали вечеринку с водкой, как «требовал варшавский обычай»[421]. Переводила она и людей через границу.
Хайка отмечала, что Астрид, с ее стройной фигурой, была очень привлекательна, однако немного легкомысленна и тщеславна, любила хорошо одеваться и покупала новые наряды для каждой своей вылазки, поскольку, как она объясняла, в арийской части города очень важно выглядеть опрятной и модной. Красивая арийская внешность сочеталась в ней с отчаянной храбростью. По словам Хайки, она была настоящей «сорвиголовой» и без страха, глядя прямо в глаза тайным агентам с дерзостью и озорной улыбкой, спрашивала, не желают ли они проверить ее документы. Очень долго ей везло, но, как большинство девушек-связных, в конце концов Астрид оказалась в тюрьме. А там – пытки, смерть. Трагедия.
А потом – шквал сообщений. Письмо о Ханце: ее отъезд из страны откладывается, пока она остается в Варшаве. Еще одно письмо. Ситуация ужасная. Всеобщая депортация может начаться в любой момент. «Если от нас больше не будет никаких сведений, значит, “акция” началась, – писал один из членов ŻOB’а. – Но на сей раз им будет намного труднее. Немцы не готовы к тому, что мы для них припасли». В Бендзин прибыла связная, сообщившая, что гетто охвачено страхом, но товарищи в боевой готовности. Она тут же бросилась обратно в Варшаву, чтобы убедиться, что сможет держать связь с гетто со своей базы в арийской части города.
Через несколько недель связная вернулась[422]. Единственное, что она могла сообщить на сей раз, это что в Варшаве случилась кровавая бойня. Сражение было яростным, погибло очень много людей. Из арийской зоны пришла телеграмма: «Цивья и Тося мертвы».
Потом – глухое молчание из Варшавы. Ничего. Ни телеграмм, ни писем, ни посланцев. Никакой информации. Никаких новостей. Неужели погибли все? Неужели их всех убили?
Кто-то должен поехать в Варшаву, чтобы это выяснить. Но столько женщин уже убито в дороге. Группе нужен курьер, который не был бы похож на еврея и мог добыть достоверную информацию в столь неопределенной, особо тяжелой ситуации. Фрумка и остальные члены руководства решили: Реня.
Маленькая Реня, подросток из Енджеюва.
Она не думала о без вести пропавших девушках, об исчезновениях и бесконечных смертях. К тому времени она была женщиной действия, имеющей ясную цель, решительной. В ней кипели гнев, ярость, жажда справедливости.
– Разумеется, – ответила она. – Я еду.
Глава 13Девушки-связные
Реня
Май 1943 года
Новый мир Рени, мир связных, был миром маскировки, где ценность человека определялась его внешностью[423]. Жить на арийской стороне для еврея означало постоянно кого-то изображать; подобная игра в жизнь или смерть требовала беспрерывно очень тщательно подсчитывать ходы, менять решения в зависимости от обстановки, а также иметь звериное чутье на опасность и на тех, кому можно доверять. Как хорошо знала Реня, перебраться через стену гетто было трудно, но гораздо труднее было находиться на другой стороне, работать и общаться с людьми, не выдавая своих замыслов, и заниматься контрабандой en plein air[424].
В тот же день[425] руководители бендзинского ŻOB’а связались с проводником из Ченстоховы, который к тому времени нашел самый эффективный способ выбираться из гетто. Спустя несколько часов он прибыл в дом кибуца и направился прямиком к Рене, готовый вывести девушку наружу для выполнения ее первого официального задания.
Реня отправилась в путь как обычно, день ничем не отличался от всех прочих дней в изолированном гетто, если не считать того, что на этот раз при ней были деньги. Она зашила несколько сот злотых в пояс для чулок; группа сочла, что деньги могут пригодиться варшавским бойцам. До Стшебиня она доехала на поезде с тем самым удостоверением, которое чудесным образом нашла за несколько месяцев до того на улице. Они с проводником высадились на приграничной с Генерал-губернаторством станции.
Перед ними было еще семь с половиной миль пешего пути через поля и леса до маленького пограничного пункта, где у проводника был знакомый часовой. Идти надо было быстро, стараясь избегать встреч с полицейскими. Сердце у Рени замерло, когда они почти сразу же наткнулись на солдата. Проводник вручил ему бутылку виски. «Он позволил нам пройти, не сказав ни слова, – писала впоследствии Реня. – Даже показал дорогу».
«Бесшумно и осторожно мы прокладывали себе путь между деревьями и кочками», – вспоминала она. Ее пугал любой звук, шорох листвы, мелькание света, пробивающегося сквозь кроны деревьев.
Вдруг – какой-то скрип. Что-то или кто-то – некий силуэт, причем близко. Реня с проводником бросились на землю и, проползя под ближайшими невысокими деревьями, затаились под кустом. Они слышали приближающиеся осторожные шаги. С бешено колотившимся сердцем, покрывшись испариной, Реня выглянула из своего лежбища.
К ним подходил дрожавший от страха человек. Он шел с другой стороны границы и был уверен, что Реня с проводником – жандармы, залегшие в засаде и готовые броситься на него.
В польских лесах существовал альтернативный мир.
– Отсюда дальше все спокойно, – ободрил Реню проводник, как только сам смог снова свободно дышать.
Через несколько минут она вышла из лесу там, где теперь была другая страна.
Варшава. Реня шла целеустремленно, хотя цель была не совсем ясна. Поезд доставил ее прямо в центр города, и она помедлила немного, чтобы освоиться в новой обстановке: серые и кремовые дома, пологие купола, покатые крыши. Не так представляла она себе первую поездку в большой город, потому что сейчас Варшава маскировалась так же, как она сама, даже сильнее. Ранневесеннее солнце, простирающиеся на мили ряды малоэтажных домов, большие площади и суетящиеся уличные торговцы смутно вырисовывались за миазмами дыма и пепла. Шум городского транспорта перекрывали взрывы и крики, которые, по ее словам, звучали «как вой шакалов». Улицы были пропитаны смертью, густым запахом горящих домов и волос. Пьяные немцы бешено носились на машинах по городу. Почти на каждом перекрестке стояли полицейские контрольные пункты, где у всех проверяли вещи.
Реня шагу не могла ступить без того, чтобы какой-нибудь постовой не прошерстил ее сумку. Она заучила в мельчайших подробностях свой новый документ, накануне полученный от проводника, и мысленно без конца репетировала свою новую личность, стараясь, как всегда, перевоплотиться в человека, указанного в удостоверении, оживить смутный портрет. Это удостоверение не было одной из тех специально изготовленных карточек, в которых по-польски обозначалось ее еврейское имя и место рождения, соответствующее особенностям ее произношения. Оно было получено по случайности – принадлежало сестре проводника. Нынешний документ был надежнее того, которое Реня нашла на улице, но все же в нем не было ни фотографии, ни отпечатка пальца.