Польские еврейки, как ни парадоксально, оказались в более выгодном положении «благодаря» своей бедности. До войны им приходилось работать, и на работе они обзаводились знакомствами среди неевреев, общались с ними, дружили. Женщины знали своих польских соседей, знали их кухню, видели, как они воспитывают детей, им были знакомы польские обычаи, как религиозные, так и мирские. Например, они знали: если евреи чистят зубы каждый день и многие из них носят очки, то поляки не делают ни того ни другого[438].
Варшавские специалисты, например из салона «Институт красоты»[439], помогали евреям менять внешность. Они проводили операции по коррекции формы носа (и по восстановлению крайней плоти), давали консультации по макияжу, обесцвечиванию и укладке волос. Челки, вьющиеся волосы, кудряшки вызывали подозрение, поэтому они рекомендовали, чтобы волосы были гладко зачесаны со лба назад на арийский манер. Но кроме этого они давали уроки хороших манер, обучали еврейских женщин готовить свинину и пить самогон, меньше жестикулировать и больше молиться Богу. Приезжая в Бендзин[440], Тося призывала своих товарок учиться читать католические молитвы – на случай, если их остановят и решат проверить.
Евреи изучали катехизис и праздновали дни святых покровителей[441] – своих друзей и свои. Чисто еврейские выражения (например, «Ты с какой улицы?») следовало заменять их польскими аналогами («Из какого ты района?»). Нюансов было бесконечное множество.
Может, потому, что они чувствовали себя уютнее, чем мужчины, в польской среде, или потому, что женщин с детства учили сопереживать, подстраиваться, улавливать невербальные сигналы, у евреек была сильно развита интуиция[442]. Эти женские качества наряду с хорошей памятью помогали им угадывать побуждения других людей. Этот человек надежный контакт или нацистский коллаборационист? Не может ли этот поляк меня выдать? Неизбежен ли обыск? Можно ли подкупить этого часового? Не слишком ли внимательно она на меня смотрит?
Благодаря обучению, которое они прошли в своих молодежных движениях, женщины были отлично подготовлены к такой работе. Они усвоили основные принципы: самоанализ, независимость, коллективное сознание и преодоление искушений[443]. Они умели быть несгибаемыми и не поддаваться импульсам, естественным для юношеского возраста. Однажды в поезде[444] Тося, изображавшая деревенскую девушку, заметила привлекательного мужчину, и ей вдруг захотелось, чтобы он обратил на нее внимание. Она стала флиртовать с ним, и он пригласил ее к себе домой, в свой особняк. Тосе так захотелось рискнуть всем ради хотя бы одного дня нормальной жизни и удовольствия, что ей пришлось собрать все силы, чтобы отказаться.
У кашариотов были фальшивые документы, фальшивые биографии, фальшивые цели, фальшивые волосы, фальшивые имена и – что так же важно – фальшивые улыбки. Нельзя было расхаживать с печальным лицом – мгновенно вычислят. Девушек-курьеров учили смеяться, смеяться громко, смеяться много. Они должны были смотреть прямо, впитывать в себя окружающее, притворяться легкомысленными, будто их родителей, братьев и сестер вовсе не замучили до смерти, будто они не умирают от голода и не несут в банке джема мешочек пуль. Им даже приходилось радостно участвовать в антисемитских разговорах попутчиков в поездах. Было нелегко, писала Густа Давидсон, «изображать беззаботность, утопая в горестных мыслях… это выматывало до предела»[445]. Хася Бельская описывала, как приходилось подавлять естественные проявления чувств: «Мы не могли плакать по-настоящему, испытывать боль по-настоящему или выказывать подлинные чувства. Мы были актерами в спектакле, не имевшем антрактов, даже минутных – беспрерывное представление на сцене без подмостков. Актрисы без передышки»[446].
Поскольку кашариоты постоянно выходили из гетто и возвращались, они были первоочередными мишенями для шмальцовников[447]. Они даже носили с собой деньги, специально предназначенные для вымогателей. Однажды, выходя из Варшавского гетто со спрятанными документами и деньгами, Хайка Гроссман заметила, что за ней следит такой шмальцовник, и начала громко кричать, ругаться и грозить, что сдаст его в гестапо. Владка Мид тоже пользовалась наступательной стратегией[448]: она отзывала шантажиста в сторону (чтобы не устраивать сцену на виду у всех), предупреждала, что собирается донести на него, и спокойно направлялась в сторону нацистского постового, пока шантажист не убегал в испуге.
Для Густы каждая минута пребывания за пределами гетто была сплошным кошмаром, «каждый шаг по ту сторону колючей проволоки ощущался так, словно идешь через простреливаемое пулями пространство… каждая улица была непроходимыми джунглями, которые нужно было расчищать с помощью мачете»[449].
Тем не менее, много девушек-связных прошло через эти джунгли до нее.
Настала и очередь Рени.
Глава 14Внутри гестапо
Бэля
Май 1943 года
Реня знала, что одной из самых успешных и дерзких связных была девушка из «Свободы» Бэля Хазан[450], раньше работавшая на востоке. Бэля и ее сообразительные, ловкие, сугубо «арийского» вида «коллеги» были легендой, им поручали самые трудные задания.
В соответствии с именем, Бэля была красавицей блондинкой. В соответствии с фамилией, ее отец был хазаном[451] в маленьком, почти сплошь еврейском городе на юго-востоке Польши; семья жила в темной комнате полуподвального этажа синагоги. Отец умер, когда Бэле было шесть лет, и мать в одиночку растила шестерых детей, она учила их не рассчитывать на подаяние или жалость, а полагаться только на себя и не ронять гордости. Мать Бэли была уважаемым в общине человеком; не имея образования, но отличаясь житейской мудростью и опытом, она сделала все, чтобы ее дети получили то, чего не смогла получить сама, и отправила их в еврейскую школу, отказавшись от финансовой помощи и посещая все школьные мероприятия, даже если для этого ей приходилось закрывать свой магазин. Она каждый вечер стирала их одежду, чтобы наутро они выглядели такими же опрятными, как богатые дети. Когда Бэля окончила школу, она нашла для нее место частной учительницы и всячески поддерживала ее посылками с едой и письмами, исполненными «материнской любви и нежности».
Мать Бэли была религиозной сионисткой и посещала мероприятия, устраивавшиеся движением, – если они не происходили по субботам. В 1939 году местное отделение направило Бэлю на специальные курсы самозащиты в порядке подготовки к жизни в Палестине. Бэля научилась пользоваться разными видами оружия, а также отбиваться палками и камнями, слушала лекции и была особенно воодушевлена теми, которые читали Цивья и Фрумка. Ее, сдавшую экзамены на отлично, назначили инструктором по самообороне в кибуц «Свободы» в Бендзине, куда она прямиком и направилась, опасаясь, что мать не позволит ей туда поехать, если она сначала заглянет домой. Мать и впрямь рассердилась, три месяца не отвечала на ее письма, но в конце концов попросила прощения у Бэли. К тому времени, в конце лета, она пыталась собрать нужные документы для совершения алии всей семьей.
Когда в Польшу вторгся Гитлер, Бэля преподавала самооборону. Они с товарищами, сидя на кухне, слушали радио и ожидали, что нацисты появятся в их пограничном городе с минуты на минуту. Руководство решило перевести членов своего отделения в глубь Польши – всех, кроме нескольких мужчин и Бэли, которая должна была остаться, чтобы присматривать за бендзинским кибуцем. Немецкие бомбардировки, однако, оказались настолько массированными, что, спасая свои жизни, Бэля и ее товарищи вынуждены были бежать. Дороги, как и платформы товарных поездов, были забиты пребывавшими в панике, отталкивавшими друг друга людьми. Вокруг беспрестанно рвались бомбы. После многих дней изнурительного бегства Бэля вернулась в Бендзин, где у нее, по крайней мере, была крыша над головой. Увидев знакомые вещи, она заплакала – это был ее дом.
Но вскоре после этого «Свобода» срочно отправила ее в Вильно, откуда еще можно было уехать в Палестину. В этом сумбурном путешествии ей пришлось ночью переплывать реку на лодке и три недели провести в русской тюрьме, где ее заставляли день и ночь стоять на ногах, не давая присесть ни на минуту. После многодневных ходатайств ее отпустили, и она отправилась домой к начальнику тюремной охраны; рыдая, она умолила его отпустить и ее товарищей. Продолжая свой путь в Вильно, она заехала навестить мать, которая уже считала ее погибшей. Однако радостная встреча продлилась всего два часа: Бэле нужно было отправляться дальше на восток, на попутках и пешком, в надежде добраться в конце концов до Палестины. Она пообещала, что, как только доберется, вытащит к себе всю семью. Это была их последняя встреча.
В Вильно Бэля влилась в продолжавшее свою работу, хоть и голодавшее, молодежное движение, там сельскохозяйственная и культурная деятельность не прекращалась даже под русскими (хотя и немного притихла). Нападение немцев в 1941 году повергло Бэлю в ужас. С первых дней оккупации у нее перед глазами стояла одна картина: еврей с отрезанным пенисом, прибитый к дереву. Очень скоро после вторжения все обычные антиеврейские законы были введены в действие и здесь: обязательное ношение звезды Давида, расстрелы, гетто.