Уроженка Варшавы (известная также под именем Ванда Маевская), она была высокой, сдержанной, не похожей на еврейку связной; ее лицо, на котором всегда играла легкая улыбка, венчали две темно-рыжие косы. Тэма рано потеряла мать и была независимой и практичной; дома у нее говорили по-польски, и она посещала государственную школу, прежде чем стать медсестрой. К «Свободе» присоединилась благодаря своему жениху Мордехаю Тененбауму и выучила идиш. В начале войны они изготавливали поддельные документы для эмиграции и отправляли людей в Палестину. Для собственного фальшивого удостоверения личности Мордехай взял ее фамилию; он обожал Тэму, но посылал ее на самые опасные задания. Ее доклады печатались в подпольных бюллетенях, и она написала эссе для польской подпольной газеты, предназначенной для немцев, в котором рассказала об ужасах войны. Тэма работала в тех краях как курьер и проводник для беженцев.
Бэля привела Тэму к себе на работу, открытка с соболезнованиями все еще висела на доске объявлений. Тэма тоже от души посмеялась.
Коллега, влюбленный в Бэлю, пригласил ее на рождественский вечер, устраивавшийся у них на службе. Она не могла отказаться. В тот вечер Тэма и Лонка ночевали у нее, поэтому она взяла их с собой. Все трое разоделись и явились на гестаповскую вечеринку, там их сфотографировали, и этот снимок стал символическим изображением женщин-связных[454]. Каждой дали по фотографии.
Вскоре после этого подполье послало Бэлю в Вильно. Она сказала начальнику, что должна на две недели лечь там в больницу, и села в поезд. Пассажирский вагон был набит нацистскими солдатами, с которыми она непринужденно болтала, притом что в бюстгальтере у нее были спрятаны деньги, а в кармане пальто лежала звезда Давида. В Виленское гетто она вошла, смешавшись с группой женщин-работниц, – предложила одной из них помочь нести сумки с картошкой. Несколько кварталов пути показались ей многими милями.
Потом Бэля оказалась в Белостокском гетто. Там они с Лонкой вместе пронесли спрятанного в тюке ребенка, родившегося в Гродно. Бэля была так счастлива находиться среди друзей и не скрывать своего еврейства, что решила остаться. В это время в Белосток прибыла Фрумка для проведения трехнедельного семинара, после которого, как предполагалось, местные товарищи продолжат самостоятельно учиться и думать. Лонка и Бэля целыми днями прочесывали обширный район, отыскивали евреев и привозили их на семинар тайком, замаскированных, на машинах, на поездах, пешком. Участие в семинаре позволяло этим людям на время почувствовать себя так, словно они живут нормальной жизнью.
Вильно, Белосток, Волынь, Ковель… Следующие месяцы Бэля путешествовала безостановочно, успешно избегая ликвидаций – однажды пряталась даже среди цементных блоков, – и в конце концов, добравшись до дома, обнаружила, что в нем живут теперь украинцы и в комнате ее матери висят иконы. Бэля выдала несколько антисемитских реплик, а потом поинтересовалась, что случилось с жившими здесь евреями.
– Их больше нет.
Бэля убежала и, только оказавшись на расстоянии, откуда ее уже не могли услышать, завыла от горя. Девушка поняла: если она хочет жить дальше, то выбор у нее один – жить ради мести.
Весной Лонку отправили на задание в Варшаву – отвезти четыре револьвера.
Она пропала.
В белостокском руководстве решили, что кто-то должен ее найти. Вызвалась Бэля. «Иди, только возвращайся целой и невредимой», – сказали ей, все нервничали.
Ханох, кавалер Бэли, проводил ее на вокзал. Сильный, мускулистый мужчина, отбиравший оружие у нацистов, он вселял в нее мужество. Они собирались пожениться после войны и переехать в Палестину.
Он дал ей два пистолета, которые Бэля спрятала в своих бездонных карманах. Подпольную сводку новостей, отпечатанную на тонкой бумаге, она вплела в косы. На пути до Варшавы она чувствовала себя уверенно и прошла все проверки со своими фальшивыми документами.
И все было хорошо, пока поезд не остановился в деревне Малкиня-Гурна.
В вагон поднялся офицер и подошел к ней.
– Да?
– Следуйте за мной, – сказал он. – Мы давно вас ждем.
Не говоря ни слова, Бэля встала и вышла вслед за ним.
Поезд ушел.
Офицер отвел ее в маленькую комнату на вокзале, обыскал ее чемодан и устроил личный досмотр, нашел оружие. Она ничего не могла сделать. Глядя на офицера, державшего ее оружие, она понимала: ее расстреляют, и решила вести себя так, словно не происходило ничего необычного. Пришли конвоиры, которые повели ее в лес, они стали орать, чтобы она бежала, и бить прикладами в спину. Но она не желала быть застреленной в спину. Чтобы успокоиться, стала мурлыкать какую-то мелодию.
Потом ее привели в маленькую тюрьму в каком-то богом забытом месте. Бэля запаниковала: как быть с материалами на идише, спрятанными в волосах? Они считают, что она контрабандой проносит оружие, но не могут – не должны – знать, что она еврейка. Она попросилась в туалет. Ее отвели в кабинку без дверей с дыркой посередине. Каким-то невероятным образом ей удалось вытащить из волос сводки и бросить их в эту дырку.
В маленькой комнате ей приказали раздеться. Это был конец. И никто даже не узнает, что с ней случилось. Бэля принялась голосить. Офицер рявкнул:
– Заткнись, или я убью тебя!
Начался допрос. Она лгала напропалую, говорила только по-польски, отчаянно рискуя обнаружить свой акцент.
– Да, мой отец был двоюродным братом известного польского политика Лимановского… Проездные документы я купила у какого-то мужчины в поезде за двадцать марок… Оружие – мое.
Били ее безжалостно. Потом стали спрашивать о польских офицерах, и она догадалась, что они думают, будто она – из Армии Крайовой.
Внезапно один из них сказал:
– Ты знаешь Кристину Козловскую?
Лонка!
– Нет.
– Говори правду, или я убью тебя.
Мужчина достал фотографию и ткнул ее Бэле под нос – это был снимок, на котором Лонка, Тэма и Бэля были запечатлены на рождественской вечеринке в гестапо. Наверное, Лонка была так уверена в себе, что носила фотографию с собой, даже отправляясь на задание. И они нашли ее.
– Узнаешь себя?
Она ответила, что встречалась с Лонкой всего один раз, на той самой вечеринке. Они не поверили и снова начали избивать ее, выбили зуб.
После шести часов допроса, когда у Бэли не осталось никаких сил, ее оставили лежать на холодном грязном полу. Всю ночь в комнату пытались зайти охранники. Она отпугивала их, начиная истошно кричать. В пять часов утра на нее надели наручники и под конвоем посадили в поезд. Прохожие бросали на нее жалостливые взгляды, но Бэля высоко держала голову.
Ее привезли в штаб-квартиру гестапо в Варшаве на аллее Шуха. «Шух», как называли этот главный нацистский офис, располагался в монументальном здании, где раньше находилось одно из польских министерств. Глядя на роскошные окрестности с простирающимися вдаль бульварами и престижные жилые дома в стиле ар-деко – в том числе первый в Польше жилой дом, оборудованный лифтом, – никто представить себе не мог, что в подвале здания с белыми колоннами устроены пыточные камеры. Арестованные ждали допроса в темных «трамвайных» камерах, где сиденья были действительно расположены, как в трамваях, тесно друг к другу, и развернуты в одну сторону. Радио громыхало музыкой, чтобы заглушить вой и крики, удары дубинками и битами. Бетонные стены были исцарапаны отчаянными надписями[455].
В крохотной комнатке, куда поместили Бэлю, на стене красовался лозунг на немецком: «Смотри только вперед, назад дороги нет». Три часа она слушала приглушенные крики и стоны. Потом ее повели на третий этаж. На этот раз допрос вел офицер с бегающими глазами; она снова врала напропалую.
– Если ты немедленно не скажешь, где взяла оружие, мы заставим тебя сказать.
Пинками в спину ее снова погнали в подвал, долго и жестоко избивали. Офицер-гестаповец заставил ее раздеться и лечь на дощатый настил посреди камеры, после чего взял дубинку и стал избивать, не пропуская ни одного места на ее теле. Он затыкал ей рот кляпом, пока она не потеряла сознание. Очнулась она вся в крови. Не в состоянии пошевелиться, с почерневшим распухшим телом, она пролежала три дня. Потом офицер вернулся, велел ей одеться, и ее повезли в Павяк, тюрьму для политических заключенных, располагавшуюся внутри гетто, прямо напротив улицы Дзельна. Специальная машина перевозила заключенных между двумя местами пыток по нескольку раз в день; находившиеся снаружи наблюдали за их проездом с ужасом.
Все знали, что Павяк – это ад, но Бэля была счастлива.
Она выяснила, что Лонка – там.
– Когда Лонку арестовали, она выбросила записку из окна тюрьмы[456], – объясняла Рене Ирена Адамович, пока они целеустремленно шли по варшавским улицам. – Товарищи нашли ее и таким образом узнали о местонахождении Лонки.
Несмотря на подстерегавшие на каждом углу опасности, Ирена и Реня вышли в город. Преданно связанная с женщинами – участницами Сопротивления, Ирена приняла Реню с распростертыми объятиями. Ирена была высокой, стройной, с тонкими чертами лица. Ее светлые волосы, испещренные сединой, были собраны в узел на затылке. На ней были длинная темная юбка, белая блузка и тяжелые ботинки[457]. По дороге Реня умоляла ее помочь ответить на те отчаянные вопросы, которые мучили их в Бендзине.
– Правда ли, что Цивью убили?
Ирена, уверенная и сдержанная, много лет занималась тем, что передавала адреса, поддерживала связи, организовывала молодежные акции по всему арийскому сектору Варшавы, но теперь наступили особо трудные времена. Уже несколько дней у нее не было никаких контактов с гетто. Однако, объяснила она, насколько ей известно, до Бендзина дошли ложные слухи.
– Цивья жива. В настоящее время она продолжает борьбу в гетто.