[487]. Каждый вечер допоздна они тренировались на патрулировавшихся узких улицах, не пользуясь пулями, но помечая картонные мишени[488]. Учились они также разбирать и собирать свое оружие в считаные секунды[489].
Цивья, уверенная в том, что бойцы Варшавского гетто не выживут, сосредоточилась на поисках людей, которые могли бы рассказать миру, как сопротивлялись евреи. Для себя она даже не рассматривала возможность покинуть Польшу, но выбрала в качестве эмиссаров Фрумку и Ханце и написала им в Бендзин письмо, в котором настаивала на их отъезде. Никто из ŻOB’овцев не разрабатывал планов спасения, никто не готовил пути отступления, не рассчитывал отсидеться в бункерах. Они оборудовали только один, «медицинский бункер», чтобы оказывать помощь раненым – это, как они понимали, потребуется неизбежно.
И все же, когда фантазии материализуются, это оказывается сюрпризом.
Цивья не выпускала оружия из рук, она знала, что «утро будет означать начало конца»[490]. Гонцы ŻOB’а разбежались по всему гетто, распространяя новость; люди брали в руки оружие или уходили в укрытия. Паника. Со своей позиции на верхнем этаже Цивья видела, как мать с кричащим ребенком на руках, волоча за собой чемодан с пожитками, перебегала из одного укрытия в другое, пытаясь найти свободное место. Понимая, что в течение нескольких дней не смогут выйти на дневной свет, некоторые пытались в спешке сушить хлеб – чем не Песах. В бункерах люди жались друг к другу на самодельных деревянных нарах, стараясь унять детей, которые слишком громко плакали. Потом Цивья увидела, как гетто стало призрачным, безмолвным и безлюдным, если не считать пробегавшей вдали женщины, которая, рискуя жизнью, возвращалась домой за чем-то, что забыла там. Вот женщина остановилась на миг и с любовью посмотрела на бойцов, застывших на своих позициях.
Цивья была одной из тех, кто расположился на верхних этажах дома на пересечении улиц Налевки и Генься, им предстояло первыми встретить немцев. Волнение, возбуждение захлестывали боевиков. Они по-прежнему не представляли собой армии, но теперь были гораздо лучше организованы, чем в январе: стратегические пункты заняли сотни молодых людей, вооруженных пистолетами, винтовками, автоматическим оружием, гранатами, бомбами и тысячами бутылок с коктейлем Молотова, которые немцы называли «секретным оружием евреев». Многие женщины стискивали в руках самодельные бомбы и взрывчатку. У каждого бойца был персональный комплект (собранный женщинами), содержавший смену белья, еду, бинт и какое-нибудь оружие[491].
На рассвете Цивья увидела немцев, приближавшихся к гетто так, словно оно было настоящей линией фронта. Две тысячи нацистов, бронемашины, пулеметы. Аккуратно одетые солдаты, с песней, с беззаботным видом вошли в гетто, приготовившись к легкому последнему удару.
Бойцы ŻOB’а позволили им пройти через главные ворота. А потом нажали на кнопку «пуск».
Тишина взорвалась громоподобными раскатами. Это сработали мины, заложенные под главной улицей. В воздух взлетели оторванные руки и ноги.
Следом шла вторая группа нацистов. В них Цивья с товарищами начали метать гранаты и бомбы, обрушив на их головы ливень взрывов. Немцы разбежались; вооруженные боевики преследовали их. Улицы покрылись лужами немецкой крови и «кровавыми ошметками разорванных тел»[492]. Одна из бойцов, Тамар, была так воодушевлена, что, присоединившись к хору голосов, закричала голосом, который сама не узнала: «На этот раз они за все заплатят!»[493]
Отряд Цивьи сражался с немцами несколько часов, их командир, перемещаясь от одной позиции к другой, подбадривал их, укреплял их дух. Вдруг, найдя уязвимое место, нацисты ворвались в здание. Десятки бутылок с коктейлем Молотова обрушились на них сверху. Немцы «катались в собственной крови»[494].
Ни один из еврейских бойцов не был ранен.
Пьянящая радость возмездия. Бойцы были ошеломлены, у них перехватило дыхание от того, что они остались живы. Они бросились обниматься и целоваться. Хотели было найти уголок для отдыха и поесть хлеба, но, услышав свисток и сразу за ним – шум моторов, побежали обратно на свои позиции, на ходу швыряя гранаты и коктейли Молотова в немецкие танки. Прямое попадание – и дальнейшее продвижение боевых машин заблокировано. «На этот раз мы были совершенно ошарашены, – вспоминала впоследствии Цивья. – Мы сами не могли понять, как это случилось»[495].
В ту ночь[496] в бункерах свободного от немцев гетто праздновали импровизированный пасхальный седер[497]. Евреи пели об освобождении и спасении, спрашивая друг друга, почему эта ночь отличается от всех других ночей, и громким хором отвечая: «Дайену»[498] – «нам и этого было бы достаточно». Вскрыли юденратовские продуктовые склады, и люди запаслись едой.
Последующие дни, однако, оказались трудными. Многие бункеры были отрезаны от электричества, воды и газа, а почти все боевые отряды – друг от друга. Немецкая артиллерия, расположившаяся на арийской стороне, обстреливала гетто беспрерывно. Стало сложно передвигаться. Цивья, как обязывал ее авторитет, действовала на свой страх и риск, возглавляя разведывательные вылазки и ночные обходы постов[499] и бункеров, подбадривая людей, корректируя планы, пытаясь определить немецкие позиции. Эти ночные разведки были очень опасны. Однажды ее засек немецкий солдат и начал стрелять. Несколько раз она взбиралась на вершину какого-нибудь разрушенного здания, чтобы насладиться ночной тишиной. «Я могла бы несколько часов пролежать там, в тишине, погрузившись в свои мысли, над головой проносились ранневесенние облака, и было так хорошо лежать вот так, с удовольствием поглаживая пистолет»[500], – вспоминала она.
Однажды ночью Цивья с двумя товарищами, «украдкой маневрируя среди развалин», бегом пересекая улицы и переулки, стараясь держаться поближе к стенам домов, отправились установить связь с основными боевыми группами «Свободы» на улице Мила. Когда они приблизились к нужному адресу, сердце у Цивьи бешено заколотилось – там не было видно никаких признаков жизни. Совершенно подавленная, она едва выговорила пароль.
Но тут открылась замаскированная дверь – и внезапно она попала в объятия товарищей, старых друзей. В этом отряде, который атаковал входивших в гетто немцев с тыла, погиб только один человек. В бункере работало радио, по которому передавали какую-то веселую музыку. Потом музыка прервалась. «Евреи гетто, – послышался голос диктора подпольной польской радиостанции, – сражаются с невиданным мужеством».
Цивья устала, а ей нужно было побывать еще на других постах, но товарищи не хотели ее отпускать. Этот бункер был оборудован как медицинский, здесь имелись врач, медсестры, оборудование, необходимое для первой помощи, лекарства и горячая вода. Друзья настояли, чтобы Цивья приняла горячую ванну, зажарили курицу и открыли бутылку вина в ее честь. Сознавая, что́ им удалось совершить, ребята говорили без умолку, изливая свои чувства. Один из них попал бутылкой с коктейлем Молотова прямо в каску нациста, превратив его в огненный столб; другой подбил танк, над которым поднялись клубы дыма; остальные собрали винтовки с трупов немцев.
Другие отряды могли похвастаться такими же успехами: мины при входе, многочасовые бои, во время которых они были загнаны на чердаки, но продолжали сражаться, перебегая с одного на другой и прокладывая себе путь на свободу. Немецкий отряд численностью в триста человек был «разорван в клочья» электрической миной, «ошметки военной формы и человеческой плоти разлетались во все стороны»[501]. А вот как описывал еще один боец последствия взрыва их бомбы: «Разорванные тела, летающие в воздухе человеческие конечности, булыжники и осколки забора – полный хаос»[502]. В результате одного из сражений нацистские солдаты вошли в дом, размахивая белым флагом, но повстанцы не дали себя обмануть. Ципора Лерер[503] высунулась из окна, стала швырять бутылки с «коктейлем» на головы немцев и услышала, как они кричали в полной растерянности: «Eine frau kampft!» — «Женщина воюет!» и стали стрелять в нее, но она не отступила.
Бундовка Маша Фютермильх[504] взобралась на крышу. Дрожа от возбуждения[505], она чиркала спичкой, чтобы поджечь фитиль своей взрывчатки. Тем временем ее напарник метнул гранату в немцев, а следом она – свое взрывное устройство. Оглушительный грохот, падающие нацисты, и девушка услышала пронзительный крик: «Глядите, женщина! Женщина воюет!» Маша замерла в благоговении, на нее накатила волна облегчения: она сделала свою часть работы.
Схватив пистолет, она выпустила вниз все патроны до последнего.
Ханце готовилась покинуть Варшаву, как было запланировано[506]. Но женщина планирует, а Бог смеется. За несколько дней до ее отъезда началось восстание в Варшавском гетто. Было решено, что теперь Ханце не едет за границу, а возвращается в Бендзин помогать заглембскому Сопротивлению. Если ей суждено погибнуть в бою, то она хотела умереть рядом с сестрой и тамошними товарищами. На второй день восстания, во время затишья, Ханце пробиралась по маленьким извилистым улицам гетто к вокзалу в сопровождении двух вооруженных товарищей. Дорога́ была каждая минута. Они достигли открытой полосы между гетто и арийской стороной. Поле сражения осталось за спиной у Ханце, казалось, главная трудность позади. Еще один шаг.