[517]. Этот кошмар, писала она, происходил в то время, как за стенами гетто поляки катались на каруселях, наслаждаясь весенним днем.
Бойцы ŻOB’а больше не могли ни воевать изнутри зданий, ни перебегать от дома к дому по крышам: все чердаки и переходы были обрушены. Они обматывали головы мокрой одеждой, ноги – мокрыми тряпками, чтобы защититься от жара, и переходили к бункерным боям, используя бункеры, оборудованные гражданскими лицами, поскольку своих не приготовили. Многие евреи с радостью пускали их к себе и повиновались их приказу не выходить наружу, чтобы не привлекать внимания немцев. Но в конце концов пожары одолели и самых стойких. Дым, жар, целые улицы были объяты пламенем. Цивья продолжала каждую ночь обходить гетто «среди бушующего огня, грохота обрушивающихся домов, звона лопающихся стекол, поднимавшихся до неба столбов дыма, – писала она. – Мы сгорали заживо»[518].
Люди группами выбегали из огня на открытое пространство, и пламя опаляло им лица, выжигало глаза. Сотни бойцов и тысячи гражданских лиц собрались в оставшемся еще дворе на улице Мила, взывая к ŻOB’оцам, чтобы те указали им путь: «Tayerinke, wohin?» — «Милые, куда нам идти?» Цивья чувствовала свою ответственность, но у нее не было ответа на вопрос – что теперь? Планы ŻOB’а сорвались; последний бой лицом к лицу, о котором они мечтали, стал невозможен. Они готовы были выжидать, проливать нацистскую кровь, раз за разом нападая из засады, но они просто не могли себе представить, что будут уничтожены вот так – с большого расстояния, безопасного для их убийц. Как позднее подчеркивала Цивья: «Нам приходилось сражаться не с немцами, а с огнем»[519].
Цивья перебралась в дом номер 18 по улице Мила. За несколько недель до того Мордехай Анелевич перевел штаб ŻOB’а в огромный подземный бункер, еще раньше оборудованный воровским сообществом еврейского преступного мира. Занимавший пространство под тремя разрушенными домами, этот бункер имел длинный коридор с выходящими в него спальнями, кухней, гостиной и даже «салоном» с парикмахерским креслом посередине и своим парикмахером, который помогал людям приготовиться к выходу на арийскую сторону[520]. Каждая комната носила название одного из концентрационных лагерей. (В израильском музее кибуца Яд-Мордехай посетители могут осмотреть копию бункера. В помещении с кирпичными стенами много деревянных двухъярусных кроватей, на длинных веревках развешена одежда, в кухне – кастрюли и сковороды, есть радио, столы, стулья, шерстяные одеяла, телефон, туалет и ванны.)
Поначалу в бункере были колодец и водопроводные краны, выпекался свежий хлеб, имелась водка, контрабандой пронесенная туда ворами. Грузный главарь банды, уважавший Анелевича, отвечал за размещение и распределение – и выполнял свои обязанности честно. Он посылал своих людей на помощь бойцам, они показывали им немецкие позиции, более-менее безопасные темные переулки и боковые улочки, даже когда бо́льшая часть территории была уже разрушена. «Мы умеем обращаться с замками»[521], – говорил он Цивье. Здесь жили командование организации, 120 бойцов, которых огонь выгнал из их укрытий, а также гражданские лица. Предназначенное для нескольких десятков преступников, помещение по адресу Мила, 18 к моменту прибытия Цивьи насчитывало более 300 насельников, теснившихся во всех закоулках. «Безбилетные пассажиры» начали действительно страдать от перенаселенности, нехватки кислорода и сокращающегося рациона питания. В письме к Антеку Анелевич писал, что из-за недостатка воздуха невозможно зажечь свечу[522].
В дневное время бункер на Мила, 18 был переполнен, бойцы маялись от тоски, ворочались во сне, изможденные, голодные. (Днем готовить еду запрещалось, чтобы дым не пробился наружу.) Цивья лежала рядом с Хелей Шюппер, курила самокрутку. Однако по ночам, когда у нацистов заканчивался рабочий день… пробуждалась жизнь. Приходили курьеры из других бункеров; совершались вылазки для поисков оружия и контактов, раздавались звонки все еще работавшего телефона. (До пожара Тося каждую ночь связывалась с соратниками в разных концах; не один месяц бойцы пользовались бункерными телефонами, чтобы получать информацию от товарищей с арийской стороны.) Другие обшаривали опустевшие бункеры в поисках чего-нибудь полезного – хоть бы окурков сигарет. Более сотни бойцов отчаянно нуждались в оружии; все знали, что немцам известно их местоположение, и тем не менее по вечерам они говорили о своей мечте – о Палестине. Люди с риском для жизни поднимались из бункера, чтобы размять затекшие мышцы, ходили свободно, дышали глубоко, «пусть это был всего лишь воздух гетто, пронизанный треском искр и шипением догорающих в темноте углей»[523], – писала Цивья. Евреи, днем прятавшиеся в канализационных сетях, с наступлением темноты тоже вылезали на поверхность. Гетто становилось по-ночному оживленным, «даже посреди опустошения и пепелища»[524].
Цивья продолжает: «А потом, после восхода солнца, немецкие патрули выходили на улицы, принюхиваясь, как голодные псы в поисках добычи: где эти проклятые евреи, эти последние евреи?»[525] Передышки были короткими, и это еще мягко сказано.
Дней через десять после начала восстания ŻOB принял решение уходить на арийскую сторону через немногочисленные туннели и канализационные коллекторы. Кое-кто из бойцов уже пытался это сделать, но безуспешно: они либо были убиты, либо потерялись в подземелье и погибли от жажды и отчаяния. Но теперь другого выхода не оставалось. Гетто было едва ли не полностью разрушено, улицы перекрыты огромными бетонными блоками, и почти невозможно было дышать от дыма, не говоря уж о запахе обугленных тел. Выходя на поверхность, Цивья боялась где-нибудь споткнуться о трупы, иногда принадлежавшие целым семьям.
Стремясь зачистить все бункеры, нацисты устраивали настоящую охоту, прятались, подслушивали разговоры евреев и даже брали в заложники измученных, умирающих от голода людей. Каждую ночь все меньше народу выходило подышать воздухом. В организации обсуждался вопрос: спасать гражданских или спасаться самим? Они посылали гонцов, в том числе семнадцатилетнего юношу по имени Казик[526], проверить тоннели ЕВС – Еврейского воинского союза[527]: не сохранилось ли в них свободных проходов на арийскую сторону. (ЕВС вел ожесточенную борьбу внутри гетто под собственным флагом и использовал свои заранее подготовленные пути отхода за пределы гетто, где его участники намеревались присоединиться к партизанам. Большинство из них были убиты[528].) Несмотря на множество секретных переговоров, которые Антек вел в арийской части города, дело почти не продвигалось – убежищ, где могли бы спрятаться бойцы ŻOB’а, найдено не было.
Во время сражений в гетто Анелевич испытал вкус мести, однако теперь пребывал в удрученном состоянии. Что дальше? Он провел совещание с Цивьей, Тосей, своей подругой Мирой Фюхрер (еще одной отважной активисткой ŻOB’а, которая должна была спастись вместе с Ханце) и другими командирами, чтобы обсудить ситуацию. Из-за пределов гетто помощи не поступало, связь с ПРП была ненадежной. Их кампания закончилась.
«Не осталось почти ничего, чем можно было бы сражаться, и никого, против кого вести войну»[529], – написала Цивья. Они ощущали удовлетворение от выполненного долга, но голодали и не ждали ничего, кроме медленной смерти. Никто из них и представить себе не мог, что они выживут в боях, будут еще держать в руках оружие и ждать неизвестно чего. Товарищи обращались к Цивье за ободрением, утешением и указаниями. При всем своем пессимизме, она умела отрешиться от своего настроения и предложить хоть какое-то действие. Теперь единственное, что она могла предложить, была разветвленная система варшавской канализации[530].
Цивья сопровождала первую группу – бойцов арийской внешности, в том числе Хелю, – отправившуюся в бункер «сборщиков мусора», который был соединен с подземными коммуникациями. Она намеревалась уговорить главу этого бункера дать проводника, который, руководствуясь имевшимся у них планом, вывел бы евреев на поверхность.
Сначала нужно было пересечь гетто. Участники группы были внешне спокойны, шутили, но сжимали пистолеты и, прощаясь, понимали, что, скорее всего, прощаются навсегда. Они выползли по-пластунски, как змеи, из-под дома номер 18 по улице Мила в кромешной тьме – увидят ли они еще когда-нибудь солнечный свет? Ребята вдыхали прокопченный дымный воздух, прислушивались, чтобы избежать столкновений с патрулями, ноги у них были обернуты тряпками, чтобы заглушать звук шагов, они шли по боковым улицам, не спуская пальцев с курка, среди «скелетов выжженных домов»[531], в полной тишине, если не считать хлопавшего на ветру окна. Они наступали на битое стекло и обуглившиеся трупы, ноги вязли в расплавившемся от жара гудроне. Наконец Цивья привела их в нужный бункер, где договорилась с главой и проводником, который знал минимум четырнадцать маршрутов по коллекторам.
Прибывшим дали самую малость еды, кусок сахара и снабдили инструкциями. В ту же ночь они двинулись в путь. Цивья прилагала все силы, чтобы контролировать свои эмоции; она слышала плеск воды под ногами каждого прыгавшего в нее, потом – затихающие шаги. Спустя два часа проводник вернулся и сообщил, что вся группа выбралась на арийскую сторону через люк на одной из улиц. Согласно инструкции, они спрятались в ближних развалинах, пока Хеля и еще несколько «правильного вида» товарищей отправились искать связную. (Только позднее Цивья узнала, что на них напали немцы. Проводник вывел их не через тот люк; Хеля, успевшая привести в относительный порядок одежду и умыть лицо, убежала. Она оказалась единственной выжившей