Горелые следы от того пожара до сих пор видны на полах соседнего дома, где располагались организации еврейской взаимопомощи, там немало времени проводили Владка и Цивья. В этом небольшом белокирпичном здании был основан первый музей Холокоста, теперь там находится Еврейский исторический институт имени Эммануэля Рингельблюма. Одно из самых достопримечательных исторических еврейских зданий в мире, оно по-прежнему благоденствует, несмотря на свои ожоги.
Выезд из Варшавы был нелегким. Цивья молча лежала на полу в тесноте, потрясенная, изможденная, омерзительно грязная, в ужасе от того, что оставила товарищей. От всех находившихся в машине воняло. Их оружие намокло и стало бесполезным. И она понятия не имела, куда их везут. В течение часа никто не произнес ни слова. Потом они выехали из города и оказались в Ломянках, среди редколесья с низкой густой сосновой порослью, в окружении деревень и немецких военных частей – место, пригодное разве что для временного укрытия. Их встретили товарищи, сбежавшие из гетто раньше, они были потрясены тем, что вновь прибывшие живы, и шокированы их «бледными изможденными лицами». Их волосы слиплись от нечистот, одежда пропиталась грязью… (Бои, в которых они сражались, и последовавшие за ними два мучительных дня в канализационном коллекторе изменили их внешность бесповоротно.)[560]
«Старожилы» напоили вновь прибывших горячим молоком, у Цивьи от него закружилась голова и «переполнилось сердце». Стоял славный майский день; деревья вокруг благоухали весенним цветеньем – настоящая пастораль. Цивья так давно не вдыхала ароматов весны. Внезапно, впервые за много последних лет, она разрыдалась. Раньше она не позволяла себе этого, плакать было неприлично. Но теперь не сдержала слез.
Спасенные, все еще не оправившись от всего случившегося, расселись под деревьями, отдирая грязь от своей гниющей одежды, яростно, до крови, соскребая ее с лиц. Поев и наконец утолив жажду, они несколько часов молчали и лишь потом собрались вокруг костра с отчетливым сознанием, что они – последние евреи на земле. Цивья не могла уснуть, голова кружилась, в висках стучало. «Было ли что-то, что мы могли еще сделать, но не сделали?»[561]
Лесной отряд из восьмидесяти спасенных бойцов выбрал временное командование. Цивья, Тося и другие активисты соорудили сукку[562] – шалаш из ветвей – и принялись обсуждать, что делать дальше. Они провели инвентаризацию всего имевшегося у них оружия, денег и драгоценностей, которые один боец сумел вынести из гетто. Разделившись на группы, начали собирать ветви для постройки укрытий. По мере того как шло время, они сознавали, что больше никто из выживших в гетто к ним не присоединится. Два дня спустя приехал Антек, прослышавший, что Цивья жива и находится здесь[563].
Несмотря на бесконечные усилия[564], Антек не сумел найти безопасных домов на арийской стороне Варшавы; Армия Крайова не предоставила обещанной помощи. Усилия Владки тоже оказались бесплодными[565]. ŻOB принял предложение Армии Людовой переправить большинство из них в партизанские отряды, базировавшиеся в Вышкувском лесу, больных и раненых спрятали в Варшаве. Руководителей Антек разместил у себя в квартире, где за двойной стеной имелось потайное место. Туда же он перевез Цивью, хотя официально она не была командиром. «Если кто-то обвиняет меня в том, что я позаботилась о собственной жизни, пусть так и будет»[566], – сказала она впоследствии. Антек хотел, чтобы все они были у него под рукой.
Он заплатил крупную сумму владельцу целлулоидной фабрики в Варшаве, чтобы тот приостановил производство; несколько товарищей, вышедших из канализационного коллектора, были размещены внутри нее, на чердаке, куда можно было попасть лишь по приставной лестнице, убиравшейся, когда в ней не было надобности. Чердак освещался только дневным светом, проникавшим через маленькие слуховые окошки, бойцы спали на больших тюках с целлулоидом. Сторож-поляк охранял здание и приносил им еду. Фабрика представляла собой подходящее место для проведения совещания, и общий сбор руководителей был назначен на 24 мая – через две недели после выхода из канализационной системы.
Двадцать четвертого мая Тося, жившая теперь в «надежном доме», находилась на этом чердаке в ожидании совещания. Один из товарищей чиркнул спичкой, чтобы прикурить, искра попала на кипы целлулоида, вспыхнул пожар. По другой версии, Тося, раненая и нетранспортабельная, тоже жила на том чердаке и, когда начался пожар, была обмазана лечебной мазью от ран.
Огонь распространялся быстро, а поскольку лестница была убрана, а слуховые окна находились слишком высоко, вырваться было почти невозможно. Несколько бойцов проломили пылавшую крышу, выпрыгнули и спаслись. Тося, на которой горела одежда, тоже хотела сделать так, но к тому времени уже получила слишком тяжелые ожоги и сорвалась с крыши. Ее нашли поляки и сдали нацистам. В гестапо ее замучили до смерти. По еще одной версии, она сама бросилась с крыши, чтобы не попасть живой в руки фашистов[567].
Глава 17Оружие, оружие, оружие
Оружие – для тех, кто никогда прежде и не помышлял о средствах разрушения.
Оружие – для тех, кого готовили к трудовой жизни и мирным ремеслам.
Оружие – для тех, кто рассматривал пистолет исключительно как вещь ненавистную…
Для этих самых людей оружие стало святыней…
Мы использовали его в священной борьбе, чтобы стать свободными людьми[568].
Реня
Май 1943 года
– Это не твоя вина, Фрумка, – в энный раз повторяла Реня[569], видя, как ее подруга, ее лидер, рыдает и мечется. Реня благополучно вернулась с задания и принесла новости, увы, не все они были хорошими. – Пожалуйста, Фрумка, успокойся.
Страсти, бушевавшие у Фрумки внутри, вырвались из-под контроля. Узнав, что Цивья жива, она снова было загорелась, опять почувствовала прилив сил. Но все рухнуло, когда она услышала, что Ханце погибла при попытке выйти из Варшавского гетто.
– Это я виновата! – пронзительно вскрикнула она, ударив себя в грудь кулаком с такой силой, что Реня подпрыгнула в испуге. – Это я послала ее в Варшаву, – сказала Фрумка, задыхаясь.
Реня не знала, что делать: то ли держать ее, то ли оставить одну. Товарищи долго скрывали от Фрумки смерть сестры, опасаясь именно такого срыва. В своих дневниках Хайка окрестила Фрумку как одного из лидеров, не совсем подходивших для ошеломляющей военной реальности[570].
Другие товарищи поддержали Реню:
– Это не твоя вина.
– Нет, моя! – выкрикивала Фрумка снова и снова. – Я несу ответственность за смерть моей маленькой сестрички! – Она не переставала рыдать, горестные слезы градом катились из ее глаз.
«Но человек сделан из железа, не знающего страданий, – написала впоследствии Реня. – Фрумка пришла в себя даже после такого чудовищного удара». Единственным побуждением, которое владело теперь ею даже глубже и яростнее, чем скорбь о сестре, была жажда мести.
Реня видела, как горе Фрумки трансформируется в действие, в гнев, в страстное желание брать на себя самоубийственные задания по спасению людей. То же самое чувствовала она сама, когда узнала о смерти родителей. Это было маслом, подлитым в и без того пылавший огонь. Фрумка стала одержима: ни один человек, способный бороться, не должен ждать, чтобы его спасли! Самозащита – единственное средство избавления! Умри героической смертью!
Но это касалось не только Фрумки: хагана́[571] становилась основной движущей силой деятельности и Рени, и всей бендзинской группы. Полуторамесячное сражение в Варшаве было первым восстанием городского подполья против нацистов. Борцы всех гетто хотели следовать примеру, поданному польской столицей. Хайка стремилась к тому, чтобы усилия Заглембья не только повторили, но и превзошли Варшаву. Бендзинская группа разработала план сожжения всего гетто и организовала обучение пользованию оружием, которое продолжало поступать. После загадочной поимки Идзии Пейсахсон в Ченстохове политика подполья сменилась: теперь все курьеры, перевозившие оружие, должны были работать парами.
Реня стала одной из таких кашариотов[572].
Работала она на пару с двадцатидвухлетней Иной Гелбарт из «Юного стража»[573] – «живой, энергичной девушкой, – по словам Рени, – высокой, проворной, милой – типичной дочерью Силезии. В ней не было ни на гран страха смерти».
У обеих имелись фальшивые документы, позволявшие им пересекать границу Генерал-губернаторства. Полученные от лучшего мастера из Варшавы, эти документы стоили целое состояние, но, как вспоминала Реня позднее, торговаться было не время. Прибыв на пограничный пропускной пункт, девушки уверенно предъявили их: удостоверение личности с фотографией государственного образца и разрешением на транзит и внутреннее удостоверение личности со вклеенной фотографией. В те времена дорога на Варшаву охранялась не так строго, поэтому они знали: если пройти пограничный контроль, можно считать, что путешествие прошло успешно.
Полицейский, проверявший документы, кивнул.
Теперь Реня действовала в Варшаве смелее. Лучше узнав город, она чувствовала себя более опытной. Девушкам предстояло найти человека по фамилии Тарлов, еврея, жившего в арийской части