В том числе Гершель Спрингер. Гершель, который дни и ночи помогал людям, спасал их, которого любили все евреи, уважала вся община. Все, включая Реню, оплакивали его, как родного отца.
Улица была устлана людьми, лишившимися сознания, людьми, корчившимися в агонии, трупами, искореженными разрывными пулями дум-дум. Родственники оттаскивали их в сторону, но, бессильные им помочь, в конце концов оставляли извиваться в предсмертных судорогах. Прохожим приходилось переступать через их тела. Никто не пытался их откачивать. Помощи не было ниоткуда. Каждый переносил свои мучения в одиночку, считая, что его боль – самая страшная. Прошитые пулями тела сваливали на повозки. Там, где люди пытались спрятаться в колосившихся полях, зерно было втоптано в землю; повсюду валялись трупы. Реня слышала последние вздохи умирающих.
Видеть это ей – как и всем – было неимоверно тяжело.
Они вернулись в дом. Кровати были перевернуты; в каждом углу на полу кто-нибудь надрывно голосил. Дети из «Атида» безутешно рыдали. Реня не могла их утешить.
Фрумка рвала на себе волосы, билась головой о стену.
– Я виновата! – кричала она. – Зачем я велела им оставаться наверху?! Я их убила, я послала их на смерть.
Снова и снова Реня пыталась ее успокоить.
Несколько минут спустя товарищи нашли Фрумку в соседней комнате с ножом[602], направленным в сердце. Они с трудом отняли у нее нож, а она все кричала:
– Я – их убийца!
Стрельба не прекращалась. Группа депортируемых стояла теперь у вокзала под охраной вооруженных солдат. Несколько человек попытались бежать и перепрыгнуть через металлическую ограду, отделявшую их от дороги. По другую сторону ограды поляки и немцы наблюдали за происходившим, судя по всему, довольные. Реня услышала, как кто-то из них сказал: «Жаль, что некоторые еще живы, но и им скоро конец. Всех сразу не уничтожишь». А кто-то другой ответил: «Тех, кого Гитлер не убьет сейчас, мы уничтожим после войны».
Подали состав. Нацисты стали запихивать людей в уже переполненные вагоны для скота. Когда места в вагонах совсем не осталось, не поместившихся в них евреев согнали в большое здание, когда-то служившее сиротским приютом и домом престарелых.
Реня смотрела, как поезд, отойдя от перрона, направился в Освенцим.
Все находившиеся в нем должны были умереть до конца дня.
Запертые в доме евреи выглядывали в окна четвертого этажа в безумной надежде увидеть спасителя. Дом был окружен гестаповцами. Милиционеры топтались вокруг, лихорадочно соображая, нет ли возможности помочь какому-нибудь члену семьи или другу. В конце концов рабочие с фабрики Росснера были освобождены. Пока он жив, сказал Росснер, он не позволит забирать своих рабочих. Но гестаповцы знали, что это не имеет значения. Рано или поздно все евреи будут умерщвлены.
Оставшихся евреев предполагалась выслать на следующее утро. Нацистам нужно было еще несколько сот человек, чтобы довести счет до тысячи, – еще целый отдельный транспорт. «Мы не могли понять, почему им требовалась круглая цифра, – писала позднее Реня. – Мы даже шутили: это, мол, минимальное количество людей, которое они могут убить за раз». Даже посреди этого дикого варварства висельный юмор помогал евреям немного рассеивать страх, отстраняться от сознания неотвратимости смерти и ощущать хоть какой-то контроль над собственными жизнями[603].
Несколько часов спустя гестаповцы ворвались в одну из мастерских и добрали нужное количество жертв. Таким образом, за два дня нацисты отправили на смерть из Бендзина восемь тысяч человек[604], не считая тех, кто был застрелен при попытке к бегству или умер от горя и страха.
После депортации Гершеля Фрумка впала в прострацию и уже не могла ничем управлять. Она была неспособна нести на себе все заботы и составлять планы на будущее. «Свобода» начала разваливаться. Никто больше не желал совершать вылазки. «Какой смысл было работать, если высылка висела у нас над головами?» – так сформулировала Реня их состояние. Товарищи понимали, что это всего лишь вопрос времени – короткого времени: все равно их всех убьют. Они начали подумывать о том, чтобы выбраться из гетто и разбежаться: каждый навстречу своей собственной судьбе.
Юденрат обратился к общине с «позитивной речью»: работа и только работа спасет жизни оставшихся евреев. Некоторые снова впали в обычное состояние и начали трудиться, неизменно пребывая в тяжелом настроении.
А через несколько дней после бендзинской высылки – маленькое чудо! Один милиционер передал записку. Реня не могла поверить своим глазам: почерк Гершеля. Неужели правда?
Реня, Ализа Зитенфельд и Макс Фишер последовали за гонцом в мастерскую, дорога была утыкана гестаповцами, проверявшими каждого прохожего. По пути они увидели милиционера, истекавшего кровью, у него было оторвано ухо и сломана челюсть. Его белый мундир сделался красным от крови, а лицо – белым. Какой-то гестаповец выстрелил в него просто забавы ради.
Милиционер, принесший записку, сопроводил их на верхний этаж, в загроможденный зал, и раздвинул две стопки ящиков с товарами. Между ними, как в гнезде, прятался Гершель.
Реня бросилась к нему. Гершель был жестоко избит, почти неузнаваем: все лицо исцарапано, рана на ноге. Но он посмеивался и по-отцовски обнимал их, по его ввалившимся щекам текли слезы. Он взбодрил их, сообщив, что с ним не произошло ничего слишком страшного. Пусть у него переломаны ноги, но «главное, что я жив и вижу вас всех. Ничто не потеряно». Он показал им, что у него в карманах, и поведал свою историю:
– Нас затолкали в вагон… Все мы были избиты… Я стал искать способ побега. У меня были перочинный нож и долото. С огромным трудом, но мне удалось оторвать доски от окна и открыть его. Из-за тесноты в вагоне никто ничего не заметил, но когда я уже приготовился прыгать, люди схватили меня за руки и за ноги с криками: “Что ты делаешь?! Из-за тебя нас всех перебьют, как скотину!”
Поезд продолжал двигаться. Йоэль и Гутек достали припрятанные лезвия для бритвы, намереваясь покончить с собой. Я не позволил им это сделать, велел ждать, пока все не отвлекутся, и после этого прыгать. Неожиданно представилась такая возможность. Я прыгнул, не раздумывая. Следом за мной прыгнул кто-то еще… Я предпочитал погибнуть так, чем закончить жизнь в Освенциме. За спиной у меня послышались выстрелы – стреляли немцы, охранявшие дорогу. Я бросился в какую-то яму. Поезд проехал мимо. Вдалеке я увидел лежавших на дороге людей, вероятно, это были выпрыгнувшие, но убитые немцами. Неподалеку в поле работала какая-то полька. Она оттащила меня подальше от железнодорожного полотна.
Ступни у меня были изранены, я не мог идти. Она сказала, что мы находимся недалеко от Освенцима, так что я спрыгнул с поезда вовремя, потому что всех евреев повезли на смерть. Потом принесла мне из дому поесть, разорвала мою куртку на бинты, перевязала мне ноги и велела уходить, потому что крестьяне из деревни видели меня и сдадут немцам. К тому времени наступила ночь. Я встал на четвереньки и пополз в направлении, которое она указала. В дневное время я отлеживался в полях, ел морковку, свеклу, жевал листья. И вот спустя неделю я приполз сюда.
Той ночью с помощью милиционера, который им помогал (такие были, признавала Реня), Реня перевела Гершеля в дом кибуцников. Чтобы не попасть в руки гестапо, ему приходилось то и дело спускаться в бункер. Люди не могли поверить: их отец восстал из мертвых. Жизнь может каким-то образом наладиться. Впрочем, они понимали, что радость их будет недолгой. В юденрате стали замечать происходившую в кибуце активность и заподозрили неладное. Гетто в Камёнке, после того как многих его жителей убили, изобиловало пустыми квартирами, и члены «Свободы», разделившись на три группы по десять человек, расселились в разных его частях. Тем не менее они продолжали поддерживать тесные связи друг с другом. «Мы – одна семья» – эта мантра всегда вдохновляла их.
Глава 19«Свобода» в лесах – партизаны
Реня, Фая, Витка, Ружка и Зельда
Июнь 1943 года
Заканчивалась весна 1943 года, когда голубоглазый блондин Марек Фольман[605] вернулся в Бендзин из Варшавы в возбуждении от недавнего восстания и собственного успеха. Несколькими месяцами раньше Марек с братом под видом поляков вступили в партизанский отряд, действовавший на территории Центральной Польши. Партизаны нападали на немецкие казармы, закладывали мины под военные составы, поджигали административные здания. Брат Марека трагически погиб – был убит в перестрелке, – но погиб сражаясь. Реня слушала рассказы Марека, и каждое слово ей казалось чудом.
Теперь у Марека был план. Его партизанский отряд не принимал евреев, но он был на связи с польским офицером по кличке Соха, тот хотел помочь заглембским евреям присоединиться к местным отрядам, которые согласились бы их принять. Соха с семьей жил в Бендзине.
Весь кибуц пришел в возбуждение. Поначалу их философией было – бороться в гетто как евреи. Но по мере того как ликвидации набирали силу и шансы на эффективное восстание иссякали, у товарищей оставался небогатый выбор. Присоединиться к партизанам означало получить золотую возможность действовать. Они пытались войти в контакт с партизанскими отрядами, но ни одна попытка не увенчалась успехом.
Кем был этот поляк, выразивший желание им помочь? Мареку и Цви Брандесу поручили прояснить ситуацию. Они отправились в скромную квартиру Сохи. Дети, плачущие от голода, жена – типичная крестьянка, обычное трудовое семейство. Соха произвел на ребят положительное впечатление.
И они сказали – да. Мы пойдем с тобой.
ŻOB решил послать по нескольку членов от каждого движения. Только мужчин, у некоторых было оружие. Им предстояло выйти из гетто, снять свои еврейские звезды и в условленном месте встретиться с Сохой, который должен был вывести их в лес. Ребят попросили дать знать, когда они прибудут на место.