Они закрыли за собой печную дверь. Тонюсенькая струя воздуха поступала через дырку в ней. В бункере не было даже ведра. Хайку возмутило такое унизительное положение. Мочиться там же, где спишь, казалось худшей из всех жестоких пыток.
Их убежище находилось под пересечением двух улиц. Нацисты раз за разом входили в дом и обыскивали его. Они простукивали полы, пытались открыть печь, потом, выйдя на улицу, начали разрывать землю прямо у них над головами. Цви посмотрел на свой пистолет и велел варшавянину приготовиться.
– А вы все бегите, – скомандовал он остальным. – Убежите – ваше счастье, нет – беда.
Все затаили дыхание. В любой момент они вместе с бункером могли взлететь на воздух. Неумолчная фонограмма выстрелов.
Это продолжалось полных три дня. По десять раз в сутки.
Извне не приходило ни слова. Никакой возможности связаться с другими потайными местами ŻOB’а. Они опасались, что остались последними живыми евреями. Цви решил пойти проверить, что происходит в доме кибуца «Свободы». Хайка и товарищи испугались за него, своего обожаемого и уважаемого предводителя, брата, отца.
Но он пошел. Еще один жуткий день стучащих над головами молотков и заступов, «затаенного дыхания, смертельного страха и нервного напряжения». Нацисты трудились где-то прямо над ними три часа, вскрыли половину полов, кричали, чтобы они выходили. Поднялась паника. Хайка мобилизовала всю свою силу воли, чтобы успокоить товарищей. Шепотом велела: «На пол!» Все повиновались. «Я непроизвольно приняла командование на себя, – писала она впоследствии. – Моя единственная надежда была на леность нацистов, и они меня не разочаровали – ушли».
Цви вернулся – невероятное облегчение. Но у них не было достаточно припасов. Кончилась вода. Они приподняли люк. Услышали выстрелы. Где-то в прихожей. Выйти не представлялось возможным. Но без воды им все равно грозила смерть. Они открыли печную дверь, произведя тем самым «адский шум». Все застыли от ужаса. Цви, как всегда первый, вылез с еще одним мужчиной. Они вернулись с водой. Слава богу.
Но что дальше? «Сколько еще мы могли выдержать в этой темнице?» В ней было слишком душно. Люди слабели с каждым днем. «Что бы кто ни слышал об этом и каких бы ни видел картинок», как писала Хайка, на деле это был невообразимый ад.
Они представляли собой плотную массу изнемогающих от жажды фигур с не различимыми в темноте лицами. «Видны были лишь молодые тела, полуголые, лежащие на каком-то тряпье. Ноги, прижатые друг к другу… Руки, так много рук… Ладони, взмокшие от пота, липкие, упирающиеся в тебя, – писала Хайка. – Отвратительно. И люди еще предавались любви в таких условиях[738]. Ведь это могли быть последние часы их жизни – так пусть же это будет их прощанием». Хайка не могла удержаться от того, чтобы не обратиться к Цви и его девушке с упреком в недостатке самоотверженности, в том, что все они теряют время зря.
На следующий день снова не осталось воды. На этот раз ничего найти не удалось. Нацисты перекрыли водопровод. С Песей, сестрой Цви, случилась истерика, она истошно кричала, что хочет, чтобы нацисты ее наконец убили. Все пытались ее успокоить. Но ничто не помогало.
Цви решил, что им надо перебираться в бункер кибуца «Свободы». Первыми пошли Дора и женщина по имени Кася. Потом Цви с сестрой. Хайка с товарищем, которого звали Срулик, вылезли из печи на свет. Сначала путь был свободен. Потом – внезапно – всю улицу озарили осветительные снаряды. Выстрелы, вспышки света, шрапнель и камни со всех сторон. Все бросились на землю. Сердце у Хайки бешено стучало. Почему она должна умереть вот так, ничего не сделав, одна на поле боя, но не в бою, а при бегстве? Мучения, одиночество – это было невыносимо больно. Но все же было в ее жизни и хорошее, утешала она себя, лежа на земле. Сподвижники, их сокровенная близость, чудесные моменты, проведенные с Давидом. Сейчас ее тоже убьют, ей суждено умереть так же, как умер он. «Горькая доля», – призналась она себе.
Каким-то образом Хайке все же удалось доползти до ближайшего здания и войти в квартиру. Она ощутила свое тело: значит, она еще жива? Они со Сруликом поцеловались от радости, напились воды и добрались до дома кибуца «Свободы». Было три часа. Все оказались уже там. Человек двадцать, может, больше.
Сестру Цви поместили в светлой квартире, надеясь, что открытое пространство поможет ей успокоиться, но истерика у нее не проходила. Какой-то нацист обнаружил ее.
Цви застрелил его в спину.
«Первый наш выстрел, – писала Хайка. – Я гордилась. Я была счастлива».
Однако восторг ее был недолог. Минус один немец, но не успела она перевести дыхание, как увидела, что много товарищей убиты. «Предполагалось, что мы во всем будем вместе, но не так же – как разорванные куски живой здоровой плоти. Почему? Мы же собирались что-то сделать, что-то значительное, – вспоминала она позднее. – [Это] бесит меня, кричит во мне, разрывает меня изнутри».
Новое укрытие, где нашли приют Меир и Наха, оказалось хуже того, которое она покинула. Оружия не было, кроме тех двух пистолетов, которые они принесли с собой[739]. Здесь было душно, потно. У всех блестела кожа. Все ходили полуголыми, в пижамах или рубашках. Большинство лежали на полу, как трупы. Хайка едва могла дышать и была рада наличию электровентилятора, чьи лопасти вращались без остановки – вжик-вжик-вжик, – он давал хоть небольшое облегчение. Плюс ко всему там была действующая кухня с электрической плиткой. Все пребывали в апатии, кроме Хавки Ленцнер[740], врача «Свободы», варившей манную кашу для Ализы Цитенфельд. Группа, включавшая сестру Рени Сару[741], имела возможность есть на обед теплую пищу, а не довольствоваться ломтем хлеба. Хайке нравилась Хавка: она и стояла у горячей плиты, и присматривала за товарищами, перевязывая им раны, раздавая тальк для кожи, заставляя мыться, чтобы не завшиветь. Хайка с любовью вспоминала: «На нее, такую чистенькую и добрую, было приятно смотреть». Поначалу она злилась на Гершеля за то, что он держал ее в бункере, в то время как она обладала идеально арийской внешностью, но он сказал, что без нее им всем будет конец.
Хайка осмотрелась вокруг: живые мертвецы. Она не желала с этим мириться.
«Я хочу сделать свой последний вздох на поверхности, еще раз увидеть небо и глотнуть свежей воды», – размышляла она. Удушье, жажда, бесконечная темнота угнетали. Я не пойду в вагон живой.
Ночью они открыли щель. Хайка с парнями вышла наружу, ее опьянил воздух – «живой, здоровый свежий воздух». Она дышала как можно глубже, словно желая вобрать в себя его как можно больше, запастись впрок.
Вдруг – стрельба.
Осветительные ракеты озарили здание. После минутного испуга Хайка, сердясь на себя за трусость, заставила ноги двигаться вперед. Она увидела яркое пламя горевших бараков, центр депортации, где немцы загоняли евреев в поезда. Прожекторы. Сторожевые вышки. Спасения не было. Опять осветительные ракеты. Хайка громко рассмеялась: это был настоящий фронт. Нацисты развязали полномасштабную войну против безоружных, измученных жаждой евреев в бункерах. Войну, которую они, конечно же, выиграют.
Парни вернулись с водой. Ради нее они рисковали жизнью, и Хайка решила, что в следующий раз пойдет с ними. Они спустились в подвал. Хайка подумала было, что лучше подышать воздухом, но это могло оказаться хуже, потому что ее легкие уже приспособились дышать ничем. Кроме того, в бункере происходила какая-то суета: женщины ссорились из-за тряпья – при открытой-то щели! Не смешно ли? Хайка так разозлилась, что у нее потекли слезы. Почему она должна сидеть здесь, с этими людьми? Где ее любимые, которые были ей так дороги? Давид. Сестры Пейсахсон. А может, и лучше, урезонила она себя, что их здесь нет, что они не видят, как рассыпаются в прах их мечты? Но потом ей пришло в голову, что, будь они живы, все обернулось бы по-другому – разумеется, по-другому! – и сердце ее опечалилось больше, чем, казалось, это вообще возможно.
Они сидят под землей. Какой в этом смысл? Они же задохнутся. Конечно, там, наверху, – юденрайн[742]. Но и здесь водоснабжение ненадежное, воздуха не хватает. Их найдут. Так или иначе они умрут здесь. Каждый день в группе тянули жребий, какая пара следующей попробует выйти на арийскую сторону. Никто не хотел идти; никто не хотел отрываться от группы. У них не было никаких адресов, никакого безопасного пункта назначения. Все жаловались, что не готовы бежать в неизвестность. «Мы думали, что уйдем вместе», – говорили они. Печаль переполняла Хайку. И гнев: все мы такие трусы! Они ведь ничего не делали. Никаких известий до них не доходило. Есть ли еще там, наверху, живые?
Один из товарищей пошел добыть хоть какую-то информацию. Вернулся через несколько часов и доложил, что небольшое количество евреев живо, они работают в ликвидационном лагере, который устроили для того, чтобы очистить территорию гетто от остатков еврейского имущества.
Настала и очередь Хайки идти. Группа сокращалась. Пополнений больше не было. Она хотела уйти с Цви или Гершелем, но Ализа Цитенфельд задерживала движение, все время откладывая свой уход. Она должна была отправляться с братом и сестрой Цви. Так идет она или нет? Прямо сейчас!
Вдруг, из ниоткуда – крик. Немцы рядом. Разгребают уголь наверху. Добираются до входной щели.
Их обнаружили.
Один товарищ, которому удалось уйти раньше, договорился с Вольфом Бомом, руководившим ликвидационным лагерем. Бом послал одного еврея привести их из бункера в лагерь, но его сопровождали два нациста.
Хайка, ничего не зная о договоренности[743], не могла понять, как их нашли.