Настало утро, и пытки возобновились. Их не кормили. Они просили воды. Тщетно. Проходившие мимо евреи могли бы им передать немного, но они держались подальше и отводили взгляд. И это народ, за который она хотела умереть? А потом она опять-таки поняла: нацисты сделали этих людей такими.
Наконец немец-часовой сжалился над ними и приказал встать. Он дал им воды, а детям из «Атида» немного еды.
Во второй половине дня снова явились нацисты и увели четырех мужчин. Хайка решила, что их будут расстреливать по четверо.
Оказалось – нет. Мужчины вернулись, они что-то несли на руках.
Тело Цви.
Им хотели показать, что ждет любого, кто осмелится бежать.
Сестра Цви завыла. Хайка хотела, чтобы она замолчала, чтобы гордо смотрела им в лицо.
Но у нее самой внутри что-то выло. «У меня онемела кожа на голове… Я думала, что это седеют мои волосы». У парней, которые несли тело, казалось, вот-вот откажут ноги. Лицо Цви выглядело ужасно, «тело его было так обезображено и изрешечено пулями, что напоминало сито». И это был их обожаемый, их праведный друг. Гершель зарыдал.
Мужчин повели рыть ямы – собственные могилы, как они поняли. Раз десять за день они думали, что немцы явились их убивать. «Ожидание было хуже смерти», – писала Хайка. Вечером пришел приказ: Хайку отправляли в барак, к другим евреям. Значит, на следующий день ее повезут в Освенцим.
Девушку обуял страх. Она вспомнила о своем обещании ни за что не попадать в Освенцим. Чего ждать? По крайней мере, там, на воле, будет шанс спастись. Смешаться с толпой и попробовать бежать. Гершель успокоил ее: транспорт будет не так скоро.
Утром евреи взяли полотенца и пошли умываться, словно это был обычный день. Хайка кипела от ярости. Бога ради, бунтуйте! Выпрыгивайте из окон… Почему все так спокойны? Прошел слух, что состав прибудет в десять часов.
Или она просто была недовольна собой? Это ей нужно было бежать.
Среди тех, кто подлежал депортации, она заметила молодого находчивого человека, Берека. Хайка доверилась ему – у него был честный взгляд. Он часто распределял наряды на работу, в тот день тоже. Желая помочь, он предложил сопроводить девушек для работы на кухню. Израненное лицо Хайки было слишком приметным, чтобы она могла пойти с ними. Группу мужчин собирались тоже вести на работу, Хайка подбивала Гершеля смешаться с ними. Но он остался.
Почти десять. Берек с лошадьми стоял возле барака.
Надо решаться.
Сколько можно ждать, ждать, ждать подходящего момента?
Вдруг началась какая-то суматоха. Берек подмигнул ей.
Пора.
И она решилась: пошла к нему.
– Ступай в здание кухни, – шепнул он.
– Идем со мной.
– Нет. Иди одна.
И Хайка пошла.
Перед входом стоял солдат.
Он пропустил ее внутрь.
В кухне Хайка увидела Ализу, Песю, Хавку, варшавянина и Сару, сестру Рени. Потом пришел начальник. Хайка понимала, что, увидев ее лицо, ее сейчас же отправят обратно. Ализа спряталась, а Хайка не захотела: она больше не могла это терпеть.
Начальник долго разглядывал лицо Хайки, качая головой.
– Новые лица, – сказал он. – Ну ладно, пусть остаются.
В десять часов транспорт отправился в Освенцим. Гершель уехал в нем. «Как странно, – размышляла впоследствии Хайка. – Две минуты ходу от барака до кухни спасли меня тогда от Освенцима, от смерти. Как непредсказуемо порой поворачивается наша жизнь!»
Меир рассказывал Рене, что после того как остальных вывели из бункера, они с Нахой прятались в доме под кроватями еще несколько дней, прежде чем прийти сюда, в дом поляка-механика.
– У нас пока есть немного денег, – сказал он, – но что будет, когда они закончатся?[746]
Они знали, что в Бендзине, выдавая себя за неевреек, еще остаются две девушки из «Юного стража». Больше Шульманы не знали ничего, в том числе и о тех, кто спасся, перейдя из барака в кухню.
В записях Рени 1940-х годов нет упоминаний о сестре Саре – быть может, из соображений безопасности, а может, Реня так обезумела от горя, что ей трудно было писать о сестре, или, вероятно, из уважения к движению, где не принято было выделять своих кровных родственников среди остальных товарищей. Но что случилось с Сарой? Была ли она мертва? Выжил ли кто-нибудь еще из Кукелков? Или Реня оказалась единственной?
Она действительно была на пороге безумия.
К счастью, именно в тот момент в дом механика приехала Ильза. Со слезами она обняла Реню, слова хлынули из нее потоком, сведений было столько, что Реня не могла все уместить в голове. «Фрумка умерла, наши товарищи мертвы».
Ильза села рядом с Реней и рассказала ей историю «бойцовского» бункера[747], того, что располагался под маленьким домом на склоне, под скромным уродливым строением, стоявшим посреди заросшей травой земли. Фрумка и еще шесть товарищей из «Свободы» находились в отлично закамуфлированном подвале под этим домом. Это было самое хорошо оборудованное тайное сооружение с идеально замаскированным входом в стене, в нем были электричество, вода и обогреватель.
Эти семеро слышали все звуки, доносившиеся снаружи. В тот день командир боевой организации «Свободы» Барух Гафтек стоял на страже возле небольшой расщелины в стене. Вдруг послышалась немецкая речь – нацисты находились прямо над ними и громко разговаривали. Может, они увидели свет, пробивавшийся сквозь щель? Недолго думая, кипя яростью, Барух крикнул: «Давайте поторгуемся, прежде чем мы падем!», вскинул винтовку и начал стрелять прямо сквозь расщелину. Два немца рухнули, от падения их плотных тел сотряслась земля над бункером.
Его подруга подошла сзади и обняла его так крепко, что остальные, казалось, услышали треск костей.
Эхо выстрелов привлекло внимание. Громко топая, куча немцев окружила дом на некотором расстоянии. Они унесли трупы, в бешенстве от того, что еще остались евреи, готовые сражаться.
Фрумка, курившая одну сигарету за другой, несмотря на запрет, действовавший в бункере, возвышалась над всеми. Она держала оружие твердо и хладнокровно, в ее давно потухших глазах снова вспыхнули искры. «На рожон не лезьте, – выкрикнула она, – но убейте хоть несколько из них и умрите с честью!»[748] Товарищи вскинули оружие и начали стрелять.
Десятки нацистов забросали дом гранатами и дымовыми шашками. В бункере стало темно. От дыма шашек и горевшего наверху дома у бойцов защипало глаза, все стали задыхаться, хвататься за горло и кричать, что не могут стрелять. «Варвары!» – завопил кто-то и швырнул гранату в расщелину, но нацисты успели отскочить. Потом они притащили специальный насос, привезенный из Освенцима, и стали закачивать в бункер воду, чтобы всех утопить.
– Дом был охвачен огнем, – рассказывала Ильза. – Черный дым вздымался до неба и вместе с ним – запах горелой плоти и волос. В оглушительный рев сливались выстрелы, крики, стенания, проклятия, немецкая речь, в воздухе носились перья из подушек. И повсюду – море огня[749].
Гестаповцы велели еврейской милиции погасить пожар; приставив ствол револьвера к виску милиционера Абрама Поташа, служившего в корпусном соединении[750], один из них приказал ему вытащить из бункера все трупы. Абрам забрался в бункер через дыру, проделанную получасовым обстрелом из пулемета. Там на земле лежали черные обгоревшие тела, уже мало похожие на человеческие, некоторые, еще полуживые, дергались и извивались. Абрам видел раздробленные черепа, из которых вывалились мозги. «Нечеловеческие стоны, напоминавшие рев целой эскадрильи самолетов, вырывались из груди поверженных халуцим [первопроходцев]»[751], – так впоследствии описывал он увиденное. Подушки и стеганые одеяла загорелись от обстрела, выпустив столбы густого дыма. Стиснув зубы, Абрам вытаскивал изуродованные тела одно за другим наверх. Полуобугленная Фрумка продолжала крепко сжимать в руке шестизарядный револьвер.
Семь пузырившихся скелетов, разбитых голов, обнажившихся черепов, остекленевших глаз. Абраму велели уложить трупы лицами вверх и раздеть женщин догола.
Фрумка приподняла верхнюю часть тела – нижняя была полностью обгоревшей, – гордая, она хотела что-то сказать, но лицо ее было ужасно, она казалась слепой. Пробормотав что-то, она бросила последний взгляд вокруг и уронила голову. Один из гестаповцев наклонился, чтобы расслышать, что она говорит, – видимо, рассчитывал на какую-то полезную информацию. Но другой тут же подскочил и со смехом ударил ее в лицо сапогом. Он топтал ее тело «с истинно стоическим садистским спокойствием»[752]. Потом ей прострелили голову и сердце, не оставляя в покое уже мертвое тело.
Гестаповцы из семи автоматов выпустили очереди в семь трупов. Даже мертвые, «изрешеченные, как сита», бойцы вызывали у них жгучую ненависть. Хайка рассказывала, как гестаповцы топтали трупы, прыгали по ним, «набрасывались на них, как гиены на падаль», пока лица мертвых не превратились в «липкое кровавое месиво», а тела – в «синие окровавленные раздавленные ошметки плоти»[753].
На следующий день то, что осталось от тела Фрумки, отправили в Освенцим для сожжения.
Примерно в то время, когда Реня вернулась в Бендзин и сидела в квартире механика, Хайка была жива и работала на кухне ликвидационного лагеря[754], стряпая для тех, кто расчищал от пожитков освободившиеся еврейские квартиры, – последняя из активистов «Юного стража» и всего бендзинского Сопротивления. Она была изранена так, что остальные евреи сочувствовали ей, однако язвили и хотели, чтобы она бежала, – боялись, что их всех убьют, если гестапо вспомнит, кто она. Когда бы избивавший ее гестаповец ни появлялся на территории лагеря, Хайка пряталась под ванной.