ь. Она ничего не сказала, как всегда притворившись, что не понимает по-немецки.
Они всё не возвращали ей документы.
По-немецки, очень строго ей велели собрать вещи и следовать за ними.
Она сделала вид, что не поняла.
Какой-то вежливый попутчик перевел.
Реня смело посмотрела прямо в глаза военному, между тем как в голове у нее в тот же самый момент вертелось: это конец.
Реня сконцентрировалась. Ночь. Повсюду жандармы. Как можно незаметнее она открыла сумку, достала бумажку с адресами, сунула ее в рот и целиком проглотила. Сбросила пачку денег. Ее немецкие документы с отпечатками пальцев и еще несколько варшавских адресов были зашиты в пояс для чулок, избавиться от них на глазах у людей никак не возможно.
Ее отвели в помещение таможни. Там она увидела Ильзу в окружении жандармов.
Реню спросили, знакома ли ей эта женщина.
– Нет.
Лицо Ильзы вспыхнуло. В ее взгляде явно читалось: «Вот мы и в руках палачей».
Реню отвели в маленькое помещение для обысков. «Толстая немка-полицейская, носом изрыгавшая хрипы, как ведьма», ждала там, чтобы провести обыск. Она ощупала одежду Рени – жакет, блузку, юбку, ножом вспорола швы. Реня постаралась не отпрянуть, когда нож прошел близко к коже, слишком близко.
И наконец эта тетка нашла их, Ренины документы и адреса, в поясе для чулок.
Реня попыталась воззвать к ее милосердию:
– Прошу вас!
Никакого ответа.
Она сняла часы и предложила их женщине при условии, что та уничтожит документы.
– Нет.
Немка отвела Реню обратно в большой зал и не только выложила найденные документы и адреса, но и доложила о попытке подкупа.
Жандармы окружили девушек и стали смеяться. Кто они? И что с ними делать?
Реня была босиком. Ее туфли раскурочили, жакет распороли, сумку изрезали на куски. Она видела, что проткнули даже тюбик с пастой – видимо, искали какие-то вещества, – разбили зеркальце, разобрали часы. Осмотрели все.
Сначала допрашивали Ильзу, потом перешли к Рене. Где она взяла документы? Сколько заплатила за них? Как вклеила свою фотографию в паспорт? Из какого гетто бежала? Еврейка ли она? Куда едет? Зачем?
– Я католичка. Документы подлинные. Мне выдали их в компании, где я работаю служащей. – Реня строго придерживалась своей легенды. – Ехала проведать родственницу, которая работает в Германии, но повстречала женщину, сообщившую мне, что моя родственница переехала, поэтому я возвращаюсь в Варшаву. Жила здесь у незнакомых людей. Просто за деньги.
– Ладно, начнем сначала, – сказал какой-то офицер. – Покажите нам, где вы жили.
Реня не пропустила удар.
– Я впервые была в тех местах. Людей, у которых жила, не знаю. У меня не слишком хорошая память, название города и где точно находится дом, я забыла. Если бы помнила, сразу написала бы вам на бумажке[761].
Ответы Рени разозлили жандармов. Один из них ударил ее и лягнул ногой. Потом схватил за волосы и потащил по полу. Он велел ей перестать лгать и сказать им всю правду. Но чем больше они орали на нее и били, тем тверже становилась Реня.
– Больше десятка евреев с точно такими же документами только на этой неделе были застрелены, как собаки, – заявил один из жандармов.
Реня усмехнулась.
– Что ж, тогда можно сказать, что все паспорта, выданные в Варшаве, поддельные, а все их владельцы евреи. Но это неправда, поскольку я – католичка и документы у меня настоящие.
– Будет лучше для тебя, если ты скажешь все честно, – сказали ей и пригрозили: – Когда нам нужно узнать правду, мы всегда ее узнаём.
Реня стояла на своем.
Тогда они стали действовать по протоколу. Сравнивали ее лицо с фотографией. Заставляли много раз расписываться и сличали подписи с подписью на паспорте. Всё в ее документах было в порядке, кроме печати, которая чуть-чуть отличалась от подлинной.
У Рени стучало в висках. На полу валялся клок волос, вырванный у нее из головы. Допрос продолжался три часа. Было уже четыре утра.
Ее заставили скрести полы.
Реня озиралась в поисках возможности удрать – хоть какого-нибудь проема. Но двери и окна были забраны металлическими решетками, и ее охранял вооруженный часовой.
В семь часов у жандармов начался новый рабочий день. Реню бросили в узкую камеру. Раньше ее никогда еще не запирали. Неужели расстреляют? Какие нечеловеческие пытки ждут ее? Мысли пошли по нисходящей. Она завидовала тем, кто погиб в бою, хотела, чтобы ее расстреляли прямо сейчас, избавив от мучений.
В изнеможении Реня на секунду задремала, сидя на полу. Ее разбудил звук поворачивавшегося в замке ключа. Вошли два жандарма, один старый, другой молодой, и повели ее в главный зал для дальнейшего допроса. Молодой улыбнулся ей. Минутку: она же его знает! Он много раз проверял у нее паспорт при переезде через границу. Всегда, когда перевозила контрабандные вещи из Варшавы в Бендзин, она просила его подержать ее сумку у себя, пока идет проверка, объясняя, что перевозит продукты и не хочет, чтобы пограничный контроль их конфисковал.
Сейчас он отрабатывал смену в тюрьме. Какая удивительная удача! Он погладил ее по голове и сказал, чтобы она не волновалась.
– Вам не причинят никакого вреда. Выше голову, глазом моргнуть не успеете, как будете на свободе.
Он отвел ее обратно в камеру и запер.
Если бы ему хоть на миг пришло в голову, что я еврейка, подумала Реня, он бы не был так мил.
Она слышала, как охранники спорят в главном зале. Молодой держал свое слово.
– Нет, мы не можем считать ее еврейкой, – говорил он. – Она много раз при мне пересекала границу. Только на прошлой неделе я проверял ее документы на пути из Варшавы в Бендзин. Ее надо отпустить прямо сейчас.
Но пожилой, более суровый офицер – тот самый, что бил ее прошлой ночью, – не соглашался.
– Тогда ты не знал, что ее документы поддельные, – говорил он. – А теперь мы знаем, что варшавские документы с такой печатью – фальшивка. – Грубый смех. – Это ее последний рейд. Через несколько часов она будет петь, как канарейка, и все нам расскажет. У нас тут побывало много таких певчих птичек, как она.
Каждые несколько минут жандармы открывали дверь в ее камеру и смотрели, что она делает. Издевательски смеялись. Рене очень хотелось стереть самодовольство с их лиц, как-нибудь съязвить. И она не смолчала:
– Вас веселит то, что вы мучаете невинную женщину? – рявкнула она. Жандармы молча закрыли дверь.
В десять часов дверь широко отворилась. Реня увидела Ильзу. Их обеих отвели в главный зал, надели наручники и велели взять свои вещи. Часы, украшения и другие ценные вещи Рени были сложены в мешок офицера гестапо, который должен был препроводить их на вокзал.
Когда они уходили, молодой жандарм посмотрел на Реню сочувственно, словно хотел сказать: я пытался помочь, но не смог, слишком уж серьезной оказалась ваша вина.
Подошел поезд. Пассажиры глазели на то, как гестаповец заталкивал их в специальный арестантский вагон, после чего запер его. Луч света, пробивавшийся через маленькое окошко, казалось, хотел дать им недолгий отдых от тяжких мыслей о предстоявших часах.
Гестаповец предупредил их о том ужасе, который их ожидает:
– В Катовице, в штабе гестапо, мы всё узнаем, – сказал он, отвесив обеим пощечины. Всю дорогу он не дал им присесть ни на минуту.
Когда они вышли из вагона, за ними последовала целая толпа людей, желавших узнать, за что арестовали этих двух молодых женщин.
Девушек связали вместе. Наручники были тесными, впивались в кожу. Ильза была бледна и дрожала. Реня жалела ее. Напарница была такой юной – всего семнадцать лет.
– Ни за что не признавайся, что ты еврейка, – шепнула ей Реня. – И ни слова не говори обо мне[762].
Гестаповец саданул ее сапогом по ногам.
– Поторапливайся!
После получаса ходьбы, связанные, они пришли на узкую улочку, где стояло четырехэтажное здание, украшенное немецкими флагами и свастиками. Гестапо занимало его полностью.
Подгоняемые в спину гестаповцем, Реня и Ильза поднялись по лестнице, затянутой зеленой ковровой дорожкой. Из-за дверей, тянувшихся вдоль коридора, доносились стоны и завывания. Там кого-то пытали.
Гестаповец открыл одну из дверей. Реня увидела мужчину лет сорока пяти, высокого и грузного. На его орлином носу с широкими ноздрями сидели очки. Глаза навыкате были злобными.
Человек, который привел их, велел им встать лицом к стене и изложил своему начальнику их историю. Едва ли не после каждой фразы он бил Реню так, что она не видела ничего кроме ярких вспышек перед глазами. Потом положил на стол фальшивые документы. Вошел еще какой-то гестаповец, помоложе, и снял с девушек наручники. Еще несколько ударов.
– Это катовицкая тюрьма! – гаркнул тот, что привез их. Катовицкая тюрьма была нацистским заведением, центром заключения политических узников и славилась как одна из самых жестоких[763]. – Тут вас на куски порежут, если не скажете правду.
Их вещи оставили наверху, а самих отвели в подвал и заперли в разных камерах.
Стоял жаркий летний день, но Реню бил озноб. Глаза медленно приспосабливались к кромешной темноте. Она увидела две койки, села на одну из них, но тут же, почувствовав, что та покрыта свернувшейся кровью, с отвращением вскочила. Окно было защищено двойной металлической решеткой. Рене удалось вытащить внутреннюю, но окошко было слишком маленьким даже для ее головы. Она поставила решетку на место, чтобы никто ничего не заметил.
Как ей было чувствовать себя здоровой и сильной, если она была беспомощна и ждала пыток? С каждой минутой ей становилось все холоднее. «Вода каплями стекала по стене, – позднее описывала она свою темницу, – как будто плакала». Она присела на самый край койки и свернулась калачиком, пытаясь согреться. Чему быть, того не миновать