В три часа утра перекличка. Босые ноги, вязнущие в грязи, десятки тысяч женщин, полусонных, постукивают друг друга по спинам, чтобы согреться. Стоять приходится не один час. Вооруженные охранники с собаками на поводках. Пить не дают. Потом – маршировка, маршировка под ритм ударов резиновыми дубинками. Падавших от слабости женщин избивали. Охранников бесило, что женщины не понимают по-немецки. Лил дождь. Бэля промокла насквозь. Всех отвели фотографироваться, чтобы их можно было поймать в случае побега: одна фотография в платке, другая без. На фотографии, сделанной для предполагаемого розыска, Бэля улыбается и даже выглядит здоровой.
Весь день – ожидание, маршировка, голод. Бэля спала на верхних нарах, наименее доступных для крыс, в ногах у других шести женщин, вдыхая запах горящей плоти, доносившийся от крематория. Она лежала в мокрой одежде, без одеяла, всю ночь не имея возможности пошевелиться. Но по крайней мере тепло лежавших рядом женщин согревало ее. Что-то острое, торчавшее из матраса, кололо, словно кости предыдущих узниц. Таким был ее первый день в Освенциме.
Бэлю и Лонку назначили на полевые работы. Они решили было, что это удача: проводить часть времени вне лагеря, но даже в поле они оказались в плотном окружении охраны. Как выяснилось, женщины-охранницы были куда свирепее мужчин: чем больше они мучили узниц, тем вероятнее была перспектива повышения по службе. За каждое убийство они получали нашивку. Бэлю охраняла пятидесятилетняя женщина по фамилии Бурман, с собакой Тролли на поводке. Тролли бросалась на каждую узницу, которая в строю выбивалась из ритма. Бэле вручили мотыгу, и она должна была работать с семи утра до четырех дня; остановишься – двадцать пять ударов плетью. У нее болели руки, но она продолжала мотыжить – по крайней мере, это согревало.
В конце дня женщины помогали более слабым оказаться в середине колонны, чтобы не дать Бурман добраться до них своей плетью. Kommandos, то есть отряды, возвращаясь в лагерь, обязаны были петь. У ворот их ждали духовой оркестр[772], а также тотальный обыск. (Оркестр был составлен из узников и предназначен для увеселения нацистов, а еще для того, чтобы вводить в заблуждение вновь прибывающих.) Однажды Бэлю поймали с четырьмя картофелинами. Ее заставили всю ночь простоять на коленях, не поворачивая головы под страхом смерти. «Наверное, я была очень сильной, – вспоминала она впоследствии. – Видимо, закалка, которую я в свое время прошла у мамы, помогла мне выдержать эту пытку».
Ночи напролет Бэля и Лонка вместе перебирали идеи – как получить другую работу. Однажды утром, после переклички, они спрятались в душевой, которую узницы с язвительной иронией называли «общественным центром» или «кофейней»[773]. Десятки женщин разных национальностей, говоривших на разных языках, укрывались там от работы. После того как отряды отбыли, девушки подошли к своей начальнице и заговорили по-немецки, чем огорошили ее. Лонка уверяла, что говорит на многих языках и могла бы работать в конторе, а Бэля – что она опытная медсестра. Это сработало. Лонку послали в контору в качестве переводчицы, а Бэлю – в лазарет.
Женский лазарет был разделен на три части: польскую, немецкую и еврейскую. Бэлю определили в немецкое отделение. Хотя ей не доставляло радости помогать немцам, она была счастлива тем, что теперь работает под крышей. На каждую койку приходилось по три пациентки, у большинства были тиф, дизентерия или диарея. Все страдали недержанием, многие кричали от боли. Лекарств в наличии не имелось.
Как к единственной в отделении польке больные-немки относились к ней плохо, швыряли ей в голову скомканные замаранные простыни. Ей поручали самую трудную работу – например, возить из кухни тележки, груженные дюжиной галлонов воды. Однажды ей приказали принести ужин для всего медицинского персонала. Она подняла поднос, но сил удержать не хватило, и она уронила его. За это ее несколько раз пнули в живот ногами, а когда она упала на пол, избили. Бэля безутешно рыдала и просила отправить ее обратно в поле, где, по крайней мере, от деревьев и ветра не приходилось ждать жестокости.
Вернувшись в поле, она наслушалась антисемитских разговоров полек, обвинявших «грязных евреев» во всех своих мучениях. Она жила в страхе, что ее еврейство откроется, что она может во сне заговорить на идише. Работая, девушка вспоминала товарищей, еврейские песни, высматривала возможности побега, но он был невозможен. Когда она возвращалась, Лонка, целыми днями старавшаяся помогать еврейским женщинам в эсэсовской конторе, ждала ее с заначенными кусочками хлеба.
В бараках становилось все теснее. Свирепствовал тиф, переносившийся вшами, и через месяц после возвращения на полевые работы Бэля тоже подхватила его. Четыре дня она пролежала в бараке. Когда спросила свою надзирательницу, нельзя ли ей не выходить на перекличку, та ударом сбила ее с ног. Наконец температура поднялась у нее до сорока градусов, и это означало, что ей разрешено лечь в лазарет. В лазарете, теперь смешанном из-за перенаселенности, на каждую кровать приходилось по шесть больных, утыкавшихся друг в друга и едва ли не слипавшихся от многонедельного пота. Воды в ду́ше не было, бинтов не было, не было места, чтобы прилечь. Бэле приходилось сидеть. Порой она не могла найти собственных ног. Сквозило отовсюду, и все старались перетянуть простыню на себя. Немки били Бэлю и крали у нее еду. Постоянный шум, крики, мольбы о помощи. Бэля была уверена, что умрет от жажды, и все же не могла пить дождевую воду, которую ей давали. Она прижималась к соседкам, не замечая иногда, что они уже мертвы.
Бывало, польские приятельницы молились за нее, принимая за покойницу. Некоторые рассчитывали заполучить ее еду. Но случилось чудо: она выздоровела. Однажды Бэля открыла глаза и не смогла ничего вспомнить, испугалась, что в горячечном бреду выдала себя, и больше обычного стала пересыпать свою речь восклицаниями «Езус Мария» (вместо «Бог»).
Когда Лонка пришла ее навестить, Бэля поняла, что та тоже больна и сильно ослабела. И физически, и морально Лонка теряла волю к жизни, но, собрав последние силы, старалась ободрить подругу. По мере того как состояние Бэли улучшалось, состояние Лонки ухудшалось, и ее отправили в тот же госпитальный блок, к тому времени она была почти неузнаваема. Бэля умолила врача поместить их на одну кровать, и они днем и ночью сидели в обнимку.
Через полтора месяца Бэля почувствовала себя лучше. Обмотав каким-то тряпьем распухшие ноги, могла ходить. Начала есть, и ей даже нравился вкус супа. Она понимала, что должна выйти из лазарета и начать работать, иначе ее отправят в газовую камеру. Но в то же время не могла бросить Лонку, она была обязана вы́ходить ее. И Бэля решила вернуться на работу в госпиталь. Будучи «нелегальной сотрудницей», она получала самые трудные задания, например, ножом выскребать грязь между плитками пола, выносить ведра с испражнениями.
Тем временем Лонка горела в тифозном огне, а потом подхватила еще свинку и дизентерию. Бэля превосходила самое себя, делая все, что только было возможно: мыла подругу растаявшим снегом, рискуя жизнью, воровала для нее питьевую воду и доставала лекарства из мужского лагеря через знакомых ассенизаторов – один из них был братом ее подруги.
Однажды Бэля прослышала, что Менгеле[774], эсэсовский врач, проводивший бесчеловечные эксперименты над узниками и известный как Ангел Смерти, должен прийти в лазарет для проведения селекции. Она понимала, что Лонку в ее тяжелом состоянии отправят в газовую камеру, поэтому на руках перенесла ее в их барак, объясняя всем, что ее подруга просто очень устала от изнурительной работы. Но скрыть тиф было очень трудно, как трудно было и поддерживать Лонку в вертикальном положении долгие часы переклички, поэтому вскоре она отнесла ее обратно в госпиталь. Девушке становилось все хуже, глаза провалились и сделались бесцветными, от нее, казалось, остались одни кости.
Лонка подозвала Бэлю к своей кровати и прошептала:
– Я очень беспокоюсь, что, когда останешься одна, ты не сможешь сохранить свой секрет. Не смей признаваться, что ты еврейка.
Четыре часа Лонка не отпускала от себя Бэлю – говорила, плакала, вспоминала товарищей по «Свободе», своего брата. Ей было невыносимо горько, что она одинока, оторвана от всех. Сжав руку Бэли, она сказала:
– Нить моей жизни протянута до узелка, но ты должна продолжать жить и рассказать нашу историю. Доведи это дело до конца. Оставайся такой же милой и доброй. Смотри всем прямо в глаза. Не теряй себя, и ты выживешь[775].
Лонка прошептала «прости» и испустила последний вздох.
Бэля не могла пошевелиться, отказывалась отпустить руку Лонки. Как ей теперь жить в этом аду без своей самой дорогой подруги? На кого опереться? С кем поговорить?
Единственный человек во всей вселенной, знавший, где она, кто она, ушел навсегда.
Женщины-польки подошли, стали молиться, вкладывали молитвенные карточки и иконки с изображением Иисуса между пальцев Лонки. Бэле было невыносимо видеть, что ее подругу провожают как христианку. Ей понадобились все силы, чтобы сдержаться и прикусить язык.
Прибыла бригада, собиравшая трупы; обычно они грубо хватали их и швыряли на деревянные носилки животом вниз, со свисающими головой и ногами. Бэля не могла позволить, чтобы Лонку унесли вот так. Она попросила у врача разрешения одолжить настоящие носилки, сказав, что девушка – ее родственница и она хочет подобающим образом перенести ее на «кладбище», где трупы складывали штабелями перед кремацией. Сначала врач и слушать ничего не желал о том, чтобы допустить подобную «дискриминацию среди мертвых», но в конце концов смилостивился.
Собрались все польки, знавшие Лонку по тюрьме Павяк. Дрожащими руками Бэля переложила тело с койки, незаметно приподняв одеяло и убрав все карточки и иконки. Четыре женщины несли носилки; остальные пели скорбные погребальные песни. На могильнике Бэля еще раз приподняла одеяло с лица Лонки. Она смотрела и смотрела на нее, не в силах пошевелиться. Мысленно прочла Кадиш