[776] – погребальную молитву евреев.
Потом вспомнила, что Лонка завещала ей продолжать жить. «Во все годы моей жизни, – напишет позднее Бэля, – образ Лонки сопровождал меня повсюду».
Но в этой жизни Бэля осталась одна.
Сейчас, выполняя какую-то дурацкую работу в катовицкой тюрьме, Реня бросила последний взгляд на Ильзу[777]. «Иди за мной!» – эхом звучало у нее в ушах. Вот и ее очередь настала. Ильза ответила ей смущенным, сочувственным взглядом.
Реня поднялась на несколько лестничных пролетов на последний этаж и вошла в кабинет тюремного начальника. Перед глазами висела пелена, девушка ощущала сильную слабость. Находившийся в кабинете гестаповец смотрел на нее суровым взглядом выпуклых глаз.
– Иди одевайся, – приказал начальник, тот самый, который сидел за столом, когда их с Ильзой только доставили сюда.
Куда ее повезут?
Реня надела юбку и свитер, ничего не стала брать с собой. Гестаповец с надзирателем обсуждали ее ситуацию. Гестаповец что-то сказал шепотом, а потом добавил вслух:
– Сейчас она представляется Выдучевской, но на допросе запоет, и мы узнаем ее настоящее имя.
По иронии судьбы, второе значение слова «кукелка» на польском – кукушка, птица по-своему певчая, но одинокая и скрытная.
Начальник спросил, вернут ли Реню в тюрьму. Гестаповец ответил, что не знает.
И снова Реня шагала по улице, ведомая на цепи гестаповцем.
– Посмотри на свое платье и запомни его хорошенько, – сказал он ей на немецком, на языке, которого она якобы не понимала. – После того как тебя допросят, оно превратится в лохмотья.
Реня сама себе удивлялась. Она не чувствовала страха. Его слова не пугали ее – словно он говорил о чем-то безобидном. Готовясь к испытанию, она словно отрешилась от собственных телесных ощущений.
Снова здание гестапо. Реню спросили, понимает ли она по-немецки. Она ответила – нет. Последовали две оглушительные пощечины. Реня стояла спокойно, словно ничего не случилось.
Вошли еще четыре гестаповца и переводчица. Герингер, заместитель начальника катовицкого гестапо, тот самый, который привез ее сюда в первый раз, был главным следователем.
Начался интенсивный перекрестный допрос. Мужчины старались перещеголять друг друга в стремлении ее запутать.
Но она твердо стояла на своем, неуклонно придерживаясь легенды: ее документы подлинные. Ее отец был польским офицером, попавшим в плен к русским. Мать умерла. Она кое-как существовала, работая в офисе и продавая семейные ценности, пока они не закончились. Один из гестаповцев достал из ящика стола стопку документов и сообщил, что все их владельцы были схвачены на границе. Документы Рени точно такие же, с той же липовой печатью.
Реня похолодела. Хорошо, что щеки ее все еще горели от пощечин, а то бы они увидели, как она побледнела.
Немцы ждали ответа. Разумеется, она знала, что фальсификатор продавал такие документы всем, кто был готов платить. Но она даже не моргнула.
– Документы этих людей могут быть поддельными, но это не доказывает, что мои тоже не настоящие. Компания, где я работаю, подлинная. Я работаю в ней уже три года. Проездные документы мне выписал служащий фирмы. Печать – из варшавской мэрии. Мои документы настоящие.
Распаляясь, гестаповец продолжил копать.
– Все владельцы этих документов говорили то же самое, а в конце концов оказалось, что они евреи. И их всех на следующий день расстреляли. Если ты признаешься, мы можем гарантировать тебе жизнь.
Реня иронически усмехнулась.
– У меня много талантов, но вранье не входит в их число. Мои документы подлинные, поэтому я не могу сказать, что они фальшивые. Я католичка, поэтому не могу сказать, что я еврейка.
Ее слова разозлили немцев, один из них злобно ударил ее. Переводчица, по собственной воле, поручилась, что Реня не еврейка, – у нее арийские черты лица, подчеркнула женщина, и безупречный польский язык.
– Тогда ты шпионка, – сказал гестаповский начальник. Все согласились с ним.
Новая линия допроса. На какую организацию ты работаешь курьером? На социалистов или на людей Владислава Сикорского (покойного премьер-министра польского правительства в изгнании)? Сколько тебе платят? Что ты перевозишь? Где находятся партизанские заставы?
Один из них играл хорошего копа.
– Не будь наивной, – сказал он ей. – Кончай выгораживать своих начальников. Они не станут тебя выручать, узнав, что ты провалилась. Скажи нам правду, и мы тебя освободим.
Реня прекрасно понимала, чего стоят эти «добрые» слова.
– Ладно, – медленно выговорила она. – Я скажу вам правду.
Они все обратились в слух.
– Я не знаю, что такое курьер. Это тот, кто разносит газеты? – Она напустила на себя вид самой искренней наивности. – Я не знаю никаких Сикорских – только мельком слышала, как кого-то с такой фамилией упоминали в разговорах. Единственное, что мне известно о партизанах, это то, что они живут в лесах и нападают на безоружных людей. Если бы я знала, где они прячутся, я бы с радостью вам рассказала. А если бы я хотела вам соврать, то я бы уж как-нибудь подготовилась и имела в запасе нужные сведения.
На сей раз гестаповцы пришли в ярость. Допрос продолжался уже три часа – и ничего.
Когда ее спросили об образовании, Реня ответила, что ходила в общеобразовательную школу до седьмого класса.
– Неудивительно, что она не хочет говорить, – загоготали они. – Она слишком глупа, даже чтобы понять, что собственная жизнь дороже чужой.
Один вставил:
– Да врет она насчет образования, так же как и насчет всего другого. Простая девица, не окончившая старшую школу, не смогла бы так изворачиваться.
Все с ним согласились.
Осознав, что все его старания были напрасны, гестаповский начальник приказал отвести Реню в другую комнату, просторную и пустую. За ней туда вошли несколько гестаповцев с толстыми хлыстами.
– Вот после этого урока ты запоешь, как птичка. Ты нам все расскажешь, – ухмыльнулся один из них.
Ее сбили с ног. Один стал держать ее ноги, другой голову, остальные принялись избивать ее. Было невыносимо больно. После десятого удара Реня закричала: «Мама!» Как бы крепко ее ни держали, она извивалась, как рыба в сети. Один из убийц намотал ее волосы себе на кулак и стал таскать ее по полу. Теперь удары приходились не только на спину, но и по всему телу – по лицу, шее, ногам. Реня слабела с каждой секундой все больше, но ничего не говорила. Она не покажет им своей слабости. Не покажет! А потом ее накрыла тьма, и боль ушла. Реня потеряла сознание.
Очнувшись, она чувствовала себя словно бы плавающей в пруду. На ней не было ничего, кроме юбки. Вокруг стояли ведра, из которых ее окатывали водой, чтобы привести в чувство.
Двое гестаповцев помогли ей встать. Она пошарила в поисках свитера, чтобы прикрыть им наготу.
Допрос возобновился.
Они проверяли, нет ли расхождений в ее показаниях. Почему она не признается?
Угрожая пистолетом, один из гестаповцев сказал:
– Не хочешь говорить – иди за мной. Пристрелю тебя как собаку.
Реня пошла за ним вниз по лестнице. Сверкнул пистолет. Реня почти обрадовалась – слава богу, конец ее мучениям.
Она в последний раз повернула лицо к закату и впитывала его в себя, ощущая каждый оттенок цветовой гаммы, каждую тень. Как прекрасна природа, с точностью и изяществом разграничивающая каждый переход, каждое превращение.
На улице гестаповец с искренним любопытством спросил:
– Ты что, не понимаешь, что это чудовищное расточительство – умирать такой молодой? Как ты можешь быть настолько глупой? Почему ты не говоришь нам правду?
Не задумываясь, Реня ответила:
– Пока на свете есть такие люди, как вы, я не хочу жить. Я сказала вам правду, а вы стараетесь выколотить из меня ложь. Я не буду лгать! И умру с радостью.
Он несколько раз ударил ее, потом привел обратно и передал сослуживцам. «Похоже, ему до тошноты надоело возиться со мной», – вспоминала потом Реня.
Один из гестаповцев пододвинул ей стул. Реня догадалась, что он решил действовать по-другому – задабривать. Гестаповец пообещал: если она скажет правду, ее отправят в Варшаву в качестве гестаповской шпионки. Она согласилась, но показаний своих не изменила.
Начальник приказал своим людям кончать эти игры.
– Дайте ей еще двадцать пять плетей, пока сама не начнет умолять, чтобы мы выслушали правду.
Двое гестаповцев стали безжалостно, яростно избивать ее. Кровь хлынула у нее из носа, из головы. Переводчица, не в состоянии видеть эту пытку, вышла из комнаты. Под ударами Реня отскакивала из одного конца комнаты в другой. Начальник велел продолжать избиение и сам несколько раз пнул ее ногой.
У Рени потемнело в глазах. Она ничего не помнила, ничего не чувствовала. Через некоторое время кто-то разжал ей зубы и влил в рот воды́. Глаза у нее оставались закрытыми. Кто-то говорил, склонившись к ее лицу:
– Да она уже окочурилась. Холодная, и пена изо рта идет.
На нее вылили еще несколько ведер воды. Реня была почти голая и мерзла, но притворялась бесчувственной. Гестаповец проверил пульс, несколько раз похлопал ее по щекам.
– Да нет, жива еще, сердце бьется.
Они склонились над ней, прислушиваясь, не скажет ли она чего, заглядывая в ее выпученные безумные глаза.
– Она окончательно спятила.
Девушку положили на скамейку. С нее капали кровь и вода. В тот момент она сожалела, что ее вернули к жизни: ведь снова начнут бить, и в этот раз она может не выдержать. Сердце тяжело стучало в ребра. Она утешалась тем, что, ничего не добившись от нее и осознав это, ее просто пристрелят.
Сама Реня встать не могла. Один из гестаповцев перевязал ей голову грязной тряпкой, натянул на нее свитер и, поддерживая под руку, подвел к столу. Пододвинув к ней протокол, сказал:
– Подпишись под этой наглой ложью.