Анну взбудоражила новость о восстании. Она вступила в «Юный страж» еще в Варшавском гетто; для нее это было духовным спасением. (Поскольку она не знала ни иврита, ни даже идиша, в организации ей дали прозвище Агарь – женщины из другого племени.) Каждый вечер она и Эстер вместе с группой пели песни, рассказывали истории и размышляли о восстании. Анна была свидетельницей восстания в гетто и мечтала о более активном участии в Сопротивлении. Теперь она прослышала, что Армия Крайова организует восстание в Варшаве и налаживает связь с подпольем в Освенциме. Они планировали атаковать лагерь извне, а те, кто находились в лагере, услышав позывной, должны были поддержать их атаку изнутри. Мужчины и женщины начали готовиться. Анна со своей группой собирала необходимые материалы – спички, бензин, тяжелые предметы, которые прятали в условленных местах. Раздобыв ключи от фермерского сарая с инструментами, они рассчитывали похитить там грабли и мотыги. Примерно по пять женщин из каждого блока участвовали в этой работе, их действия координировал один активист; связь при осуществлении этой секретной операции поддерживали только руководители групп. Каждый день на работе Анна проходила мимо мужчины, работавшего слесарем, и он всегда ей улыбался. Однажды утром она отважилась и спросила, нет ли у него ножниц с изоляцией для разрезания проволоки (чтобы резать колючую проволоку, по которой пропущен ток). Он удивленно посмотрел на нее и ничего не ответил. Несколько дней девушка не находила себе места от тревоги: что, если она проявила непростительную беспечность и ее схватят? Но как-то утром мужчина положил на ее рабочий стол коробку. Работавшие рядом девушки закудахтали: «О, это твой ухажер!» – так они называли мужчин-покровителей[787]. Анна сунула коробку под стол и заглянула в нее. Большущий ломоть хлеба! Она обрадовалась, но и была разочарована. К счастью, в тот день обошлось без проверки, поэтому ей удалось пронести хлеб в лагерь, спрятав его в мешочке под одеждой.
Покровители часто приносили девушкам подарки. Это было запрещено, поэтому в случае чего отвечать следовало: нашла. Вечером, когда сестры уселись на кровать, прижавшись друг к другу, Анна показала Эстер хлеб. Ломоть оказался пустым внутри, и там лежали ножницы, чудесные ножницы с обмотанными красной изоляционной лентой ручками. Девушки спрятали это сокровище в матрас и – на случай, если их не будет на месте, когда раздастся позывной, – сообщили об этом друзьям, в том числе Але Гертнер, бендзинке, своей элегантной соседке по койке; на довоенной фотографии она кокетливо позирует в модной женской фетровой шляпке и пальто с воротником.
Через несколько дней Аля передала сообщение от подруги, двадцатитрехлетней девушки из «Юного стража», работавшей в «одежной команде», которая сортировала личные принадлежности, одежду и белье убитых евреев. У Розы Роботы[788] был покровитель в рабочей бригаде, известной как зондеркоманда, она состояла из евреев-мужчин, обслуживавших крематорий и убиравших трупы. Он сообщил ей, что его группу скоро ликвидируют. (Зондеркоманды периодически «отправляли в отставку» – то есть уничтожали.) Восстание, сказал он, приближается.
Оружия у них не было, но Анну осенило: ведь на фабрике имеют дело с порохом. Анна попросила Эстер, одну из немногих женщин, определенных на работу в Pulverraum (пороховую комнату), украсть немного пороха. По другим свидетельствам[789], это мужчины обратились к Розе с предложением попросить женщин украсть порох, и та без колебаний согласилась.
Украсть порох из Pulverraum? Фабрика представляла собой сплошь открытое, насквозь просматривавшееся помещение, специально устроенное так, чтобы никакие секреты были невозможны: все столы окружались проходами для надзора. Охранники сидели в кабинках, из которых было видно все. Туалет, еда, перерывы в работе были запрещены. Любое нарушение истолковывалось как диверсия. Собственно Pulverraum имел площадь всего десять на шесть футов.
– Это невозможно, смешно, забудь, – сказала сначала Эстер, но не переставала думать об этом.
Несмотря на беспрерывный надзор, сводящую с ума жажду, невыносимые мучения и постоянную угрозу коллективных наказаний, еврейские женщины в концентрационных лагерях бунтовали. Когда Франческе Манн, знаменитой еврейской танцовщице из варшавского театра-кабаре «Дворец мелодии»[790], в Освенциме приказали раздеться, женщина швырнула туфлю в глазевшего на нее нациста, выхватила у него пистолет и выстрелила в двух охранников, убив одного из них. Пятьсот женщин[791], которым выдали палки и велели избить двух девушек за то, что те украли немного картофельных очистков, отказались это делать, несмотря на то, что их самих избили и заставили всю ночь голодными простоять на морозе. Во вспомогательном лагере Буды, основанном на базе сельскохозяйственной фермы[792], группа женщин организовала попытку коллективного побега. В Собиборе[793] женщины крали оружие у эсэсовцев[794], в чьих домах прислуживали, и передавали его подпольщикам.
В Освенциме бельгийка по имени Мала Циметбаум, говорившая на шести языках[795], работала в СС переводчицей, что давало ей свободу передвижения. Свой привилегированный статус она использовала, чтобы помогать евреям: доставать лекарства, осуществлять связь между членами семей, подделывать списки прибывающих евреев, находить более легкую работу для слабых, предупреждать пациентов в больнице о предстоящих селекциях, отговаривать эсэсовцев от проведения коллективных наказаний и даже убеждать их разрешить узникам ношение носков. Переодевшись мужчиной, Мала под предлогом «служебной необходимости» сбежала из лагеря – она была первой сбежавшей из лагеря женщиной, – однако была схвачена при попытке выехать из Польши. Когда ей зачитали приговор, она разрезала себе вены бритвой, спрятанной в волосах. А когда эсэсовец попробовал ее остановить, окровавленной рукой дала ему пощечину и рявкнула: «Я умру как героиня, а ты – как собака!»
Бэля Хазан присутствовала на казни Малы. Она продолжала выдавать себя за польку и снова стала работать медсестрой. После смерти Лонки она чувствовала себя раздавленной, но однажды услышала, как духовой оркестр заиграл мелодию, напомнившую ей о бендзинских товарищах. Бэля заплакала. Это заметила одна из оркестранток. Девушки переговорили между собой, и оказалось, что музыкантша, ее звали Хинда, состояла в молодежном движении. Бэля рискнула и призналась ей, что она еврейка. Дать кому-то знать, что ты еврейка, означало быть ею. Они вместе поплакали и стали говорить об участии в Сопротивлении. Хинда сообщила, что ее группа женщин-евреек, прибывших на очередном транспорте, замышляет восстание. У одной из них есть инструмент для разрезания колючей проволоки. По ночам охранники обычно напивались. Однажды безлунной ночью девушки начали рыть тоннель, чтобы по нему выводить людей на свободу. Двое копали, четверо стояли на страже. Бэля помогала копать. Тоннель начинался от места, куда прибывали поезда, и проходил под колючей проволокой. Бэля вспоминала, что однажды они засунули в этот тоннель двух пятнадцатилетних девочек, только что прибывших из Германии[796]. Девочки пришли в смятение, когда им велели молчать и мгновенно нырять в тоннель, но Бэля несказанно радовалась, когда они это сделали и очутились на территории рабочего лагеря. Она научила их, как вести себя, чтобы не попасться, и снабдила одеждой умерших пациенток. Девушка, работавшая в помывочной, прятала их на время перекличек. Бэля воровала для них картошку и морковь. Девочки не могли понять, почему полька их опекает.
Бэля постоянно использовала свое положение, чтобы помогать больным еврейкам, старалась, чтобы в их мисках оказывалось побольше капусты, ласково гладила по голове, когда поила водой, и добровольно вызывалась работать в отделении, где лежали чесоточные. (Все считали, что делает она это из своих «коммунистических принципов», или, как заявляла она сама, – чтобы не дать чесотке распространиться на поляков и немцев.) Перед приходом доктора Менгеле она предупреждала больных о предстоявшей селекции и прятала самых тяжелых.
Бэля знала, что ее доброта кажется узникам-евреям не только странной, но и подозрительной. Она, разумеется, понимала, когда они бормотали на идише, что она, наверное, шпионка, и тем не менее радовалась, когда ей удалось выхлопотать для евреек, работавших в лазарете, разрешение отпраздновать Хануку. В глубине души она горько сокрушалась, что не может присоединиться к ним, но вынуждена была выглядеть стопроцентной полькой, «святее самого папы». Вместо этого она украшала рождественскую елку фигурками Санта-Клауса.
Одна из надзирательниц Бэли, Арна Кук, была злобной и жестокой коротышкой. Она вменила Бэле в обязанность убирать у нее дома, варить кофе и чистить ее обувь. Однажды утром, когда Бэля явилась выполнять свои обязанности, Арна не услышала, что она пришла, и Бэля увидела, что она лежит на кровати, раскинув ноги, и совокупляется со своим псом – немецкой овчаркой. Бэля закрыла дверь и убежала, перепугавшись, что ее убьют, если застанут на месте.
В тот день Арна избила Бэлю за то, что та не явилась на работу, и отправила в Биркенау копать траншеи – чрезвычайно тяжелая работа: не разрешалось передохнуть ни минуты, девушек постоянно избивали, а тех, кто падал, обессилев, пристреливали. Остальные должны были уносить тела – и все это под звуки духового оркестра.
Однажды во время смены эсэсовцы утащили одну из девушек в ближний лес. Бэля слышала, как та кричала. Девушка так и не вернулась. Оказалось, что ее заставили совокупляться с собакой. Она умоляла, чтобы ее застрелили. Эсэсовцы смеялись, и Бэля слышала, как они говорили: «Этот пес нашел себе отличный объект для удовольствия». Такое случалось не раз. Еще одна выжившая узница Освенцима рассказывала