Голя Мирэ, схваченная нацистами в типографии польской организации Сопротивления и тоже посаженная в эту камеру, переживала период «духовного подъема» и «сестринской солидарности»[816]. Голя постоянно писала стихи на идише и иврите, зачастую посвящая их своему мужу и умершему ребенку. От жестоких избиений на частых допросах, тело ее было серым, ногти и волосы вырваны, глаза временно ослепли, но, возвращаясь в камеру, она брала карандаш и через некоторое время читала сокамерницам новые стихи.
Густа, в промежутках между избиениями, тоже писала – свои воспоминания. Она садилась в дальнем углу камеры, и ее плотно окружала группа еврейских женщин, чтобы заслонить от тех заключенных, среди которых были не заслуживавшие особого доверия уголовницы. На треугольных листках туалетной бумаги, сшитых нитками, выдернутыми из юбок, карандашом, подаренным польками, которые получали их в тайно передававшихся им пакетах с едой, скрюченными от пыток пальцами Густа писала историю краковского Сопротивления. Ради безопасности всем в ней давались вымышленные имена, о себе она писала в третьем лице, используя свою подпольную кличку «Юстина».
Много материала она черпала из чужих рассказов, особенно Шимшона и своих сокамерниц, все они вносили свой вклад. Опять же из соображений безопасности она описывала только прошлые события, уже известные гестапо. Писала до изнеможения, пока боль не становилась невыносимой, потом передавала карандаш кому-нибудь другому и продолжала диктовать. Соузницы по очереди записывали ее рассказ, стараясь сохранять ее уникальный литературный слог и индивидуальность интонации, точно воспроизводить созданные ею психологические портреты бойцов, людей, которые прятали участников движения, и даже врагов. Чтобы заглушить ее голос, женщины пели, несколько человек стояли на страже. Густа проверяла каждую страницу, правила ее раз по десять, не меньше, требовала абсолютной точности изложения. Лелея фантазию, что их истории когда-нибудь увидят свет, женщины одновременно делали четыре копии этого дневника. Три из них прятали в тюрьме – в печке, под обивкой дверей, под половицами – одну с помощью еврея, работавшего в гестапо автомехаником (и снабжавшего Густу карандашами и туалетной бумагой), тайно переправляли на волю. После войны отрывки этого текста, спрятанные под полом камеры, были найдены.
На 29 апреля 1943 года Густа с подругами по камере запланировали побег[817], потому что знали: в этот день их отправят на смерть, и так же, как Реня, решили – сейчас или никогда. Когда их вели к поезду, в какой-то момент, прямо посреди запруженной людьми городской улицы, Густа, Голя, их подруга Геня Мельцер и еще несколько заключенных остановились и отказались двигаться дальше. Гестаповские охранники пришли в замешательство. Один достал пистолет. Геня моментально метнулась ему за спину и толкнула под локоть, дуло подскочило вверх.
В этот момент девушки побежали, прячась за двигавшимся конным экипажем. Гестаповцы прямо посреди людной улицы стали стрелять по ним, маневрировавшим за разными укрытиями.
Выжили только Густа и Геня. Геня спряталась за дверью, Густа была ранена в ногу.
Независимо от женщин Шимшон в тот день тоже бежал из тюрьмы. Они с Густой встретились в маленьком городке неподалеку от Кракова, где скрывались несколько членов «Акивы». Они возобновили партизанскую борьбу, организовали несколько боевых отрядов, стали выпускать и распространять подпольные листовки. Несколько месяцев спустя, примерно тогда же, когда Реню бросили в тюрьму, Шимшона снова схватили; они с Густой тогда готовились тайно перебраться в Венгрию. Шимшон потребовал, чтобы к нему привели жену. Нацисты явились туда, где пряталась Густа, с запиской от него, и Густа сдалась без единого слова. Трижды не повезло. Обоих расстреляли.
В мгновение ока девушки помогли Рене переодеться в новое платье и туфли[818], набросили на плечи шаль. Сара и Реня держали под наблюдением одну, Галина – другую сторону площади.
Если им суждено быть пойманными, Реня не хотела, чтобы пострадала и Галина.
Потом они побежали так быстро, как не бегали никогда, задыхаясь, пыхтя.
Сестры подбежали к месту, где улица уходила вверх – Рене было не под силу преодолеть подъем. Никак. Никак!
И снова чудо: мимо проходил заключенный-итальянец.
– Сюда, – сказал он, протянул Рене руку и помог.
Она с трудом перелезла через колючую проволоку, окружавшую площадь. Девушки оказались на улице, на открытом месте. Это была самая опасная часть побега и самый критический момент в жизни Рени. Они не знали, куда бежать, и побежали прямо. Платье Рени было испачкано в грязи после подъема, но она продолжала бежать – откуда только брались силы. Быстрее, быстрее! Реня оглянулась, чтобы удостовериться, что их не преследуют. Ветер холодил вспотевшее лицо и тело. Она ощущала присутствие родителей так, словно они действительно были рядом, защищали ее.
По дороге приближалась машина.
Сара обхватила голову руками.
– Сейчас нас поймают! Это конец.
Но машина проехала мимо.
Сара закричала:
– Реня, быстрее! Последний рывок. Если преодолеем, останемся живы.
С каждой минутой сил у Рени оставалось все меньше. Она старалась, старалась, но у нее подкашивались ноги, и в конце концов она упала. Сара, вся в слезах, подняла ее.
– Реня, – умоляла она, – пожалуйста, иди. Если остановишься, это будет конец нам обеим. Сделай над собой усилие. Ведь у меня никого, кроме тебя, нет. Я не могу потерять тебя. Ну, пожалуйста!
Ее слезы капали на лицо сестры, возвращая ту к жизни. Реня немного постояла, и они двинулись дальше.
Но Рене не хватало воздуха, во рту пересохло, она не чувствовала собственных рук, словно у нее случился удар. Ноги были резиновыми, подгибались под ней.
Каждый раз, когда слышался звук приближавшегося автобуса, у обеих замирало сердце. Прохожие, замедляя шаг, глядели на них так, словно они были сумасшедшими.
Очередной автобус остановился рядом с ними. Реня была уверена: вот оно. Они ничего не смогут сделать. Гестапо легко поймает их, это может случиться в любой момент. На сестрах была грязная одежда, грязной была и обувь, они выглядели в высшей степени подозрительно.
Автобус снова тронулся.
Сара прошла вперед футов сто, Реня едва тащилась за ней. Непривычно было идти одной, без охраны. Так, медленно, девушки дотянули до Катовице, проделав четыре мили.
Смочив платок слюной, Сара вытерла Рене лицо и стряхнула грязь с платья. Она светилась от счастья. Тут у нее была знакомая немка. Наха Шульман, жена Меира, выдававшая себя за католичку, работала у нее швеей. Сестры не могли сесть в трамвай, чтобы не нарваться на какого-нибудь жандарма, но идти было уже недалеко. Всего еще четыре мили.
Реня двигалась медленно, шаг за шагом, по обочине. И вдруг впереди – группа жандармов. В форме. Реня задрожала. Разворачиваться было уже поздно.
Мужчины поравнялись с ними, оглядели девушек и… пошли дальше. Реня заставляла себя двигаться. Ей приходилось останавливаться через каждые несколько шагов, чтобы передохнуть. Она тяжело дышала, все тело пылало.
– Уже недалеко, – подбадривала ее Сара. Если бы могла, она понесла бы сестру на руках.
Реню качало, как пьяную. Сара тащила ее вперед. Одежда у них взмокла от пота.
Реня делала над собой невероятные усилия – ради сестры.
Наконец они подошли к первым домам на окраине города Семяновице. Реня не могла уже пройти больше двух шагов, чтобы не остановиться и не прислониться к стене. Она не обращала внимания на прохожих, да и едва различала их – перед глазами все расплывалось.
Остановившись в чьем-то дворе у колодца, она освежила лицо водой, чтобы очнуться.
Сестры пошли через город, Реня из последних сил старалась держаться прямо, чтобы не вызывать подозрений. Перейдя несколько широких аллей, они добрались до маленькой улочки. Указав на двухэтажный дом, Сара сказала:
– Это здесь.
Нагнувшись, она подхватила почти невесомую сестру на руки и понесла ее наверх по лестнице, как вносят невесту в новый дом. «Не знаю, откуда она взяла силы», – писала потом Реня. Дверь отворилась, но Реня даже не успела заглянуть внутрь – потеряла сознание.
Очнувшись, она выпила таблетку, которую ей дали, но лихорадка не прекращалась. Она сорвала с себя грязное тряпье и легла в чистую постель – это было удовольствие, какого она уже не рассчитывала испытать вновь. У нее стучали зубы, кости казались полыми, и тело сотрясалось от холода даже под одеялами.
Сара и Наха сидели у ее постели и плакали. Наха совсем не узнавала Реню. Но Сара успокаивала обеих.
– Забудь обо всем, – говорила она Рене. – Самое главное, что ты на свободе.
Но где была Галина?
Хозяйке дома Сара сказала, что Реня – ее подруга, она больна и нуждается в отдыхе. Однако та ответила, что не может оставить Реню в доме. Обычный рефрен.
К ночи Реня каким-то образом смогла снова встать на ноги. Две с половиной мили до Михаловице. Теперь, по крайней мере, темнота помогала скрывать их хромоту и петляние.
К одиннадцати часам они добрались до деревни и направились в польский крестьянский дом. Пан и пани Кобилец встретили их тепло. Они слышали о Рене и высоко ценили таланты Сары. Реню накормили, но она не могла долго оставаться в доме – ей было предназначено жить в бункере. Проскользнуть в окошко под лестницей, ведущей в подвал, было нелегко даже вконец истощенной Рене. Потом она спустилась по приставной лестнице. Тридцать товарищей приветствовали ее внизу так радостно, словно она только что родилась на свет.
Они желали немедленно узнать все.
Реня была слишком слаба, ей пришлось лечь, но Сара сама рассказала им о побеге во всех подробностях. У Рени кружилась голова и колотилось сердце: она здесь, среди друзей, со своей сестрой, в безопасности – пусть и временно.