Реня ехала в группе из десяти человек. Фотографии у большинства из них в паспортах были настоящие, а именами некоторые пользовались ложными. По иммиграционным палестинским документам Реня была «также известна как Ирена Глик, а иногда Ирен Ньюман». Среди документов имелось подписанное заявление, что ее брак с Ицхаком Фишманом, также известным как Вилмос Ньюман, фиктивен – предположительно они обручились, чтобы облегчить эмиграцию. (Ицхак, который на сделанной в Будапеште фотографии группы «Свобода» стоит рядом с Реней в элегантном пиджаке с широкими лацканами, на самом деле был женат на Хане Гелбард, связной «Свободы» в Варшаве.) Каждая фиктивная супружеская пара везла с собой либо сирот, либо детей тех родителей, которые не могли выехать. Дети были в восторге, с волнением предвкушали новое приключение.
Реня доехала до границы следующим вечером. Настанет ли когда-нибудь конец этим проверкам? Осмотр багажа прошел без осложнений. В Румынии они узнали, что сотрудников палестинского консульства арестовали, однако – хоть и не без нервозности – сумели благополучно пересечь болгарскую границу. Здесь железнодорожный путь оказался перекрыт огромным валуном. Пришлось пройти полмили пешком, чтобы пересесть в другой состав. Болгары – и военные, и дорожные рабочие, и гражданские лица – охотно помогали евреям. Их доброе отношение Реня вспоминала все время, пока поезд змеился по отрезку пути до турецкой границы.
Вот-вот им предстояло покинуть Европу.
Только теперь, осознав наконец, что будущее, в котором она сможет смотреть на людей и не бояться их ответных взглядов, скоро действительно наступит, Реня испытала первые проблески радости.
Бенито ждал их на вокзале в Стамбуле с еще одним товарищем, которого Реня обозначила одним инициалом «В». Все были в приподнятом настроении. Остановились в гостинице. В. забросал их вопросами о своих знакомых. Он с радостью опекал Маниша, прибывшего с первой группой, и вообще был постоянно занят, стараясь связаться с немногими оставшимися евреями по всей Европе. Слушая рассказы вновь прибывших об их потерях, он «плакал, как ребенок». В. отчаянно хотел вырвать из Польши Цивью, но та отказывалась уезжать. Ей так много еще надо было там сделать, писала она в письмах. Она должна остаться.
Евреи свободно ходили по стамбульским улицам. Никто за ними не увязывался, никто не показывал на них пальцем. Реня провела в Стамбуле неделю, не переставая удивляться тому казавшемуся странным факту, что никто ее не подозревает и не преследует. А потом – на пароходе через пролив Босфор, на поезде через Сирию с остановкой в Алеппо – до столицы Ливана Бейрута.
Шестого марта 1944 года[842] Реня Кукелка, девятнадцатилетняя стенографистка из Енджеюва, прибыла в Хайфу – Палестину.
Часть 4Эмоциональное наследие
Интервьюер. Как вы?
Реня (после паузы). Как обычно, прекрасно[843].
Мы освободились от страха смерти, но не от страха жизни[844].
Глава 30Страх жизни
Те, кто выжили, всегда будут – как лист, приклеенный к дереву, всем чужой лист, потерявший свое родное дерево, которое умерло… И будет он летать, гонимый ветром, и не найдет себе места, не найдет ни тех листьев, с которыми вместе рос, ни клочка старого неба. Невозможно прирасти к новому дереву. И бедный листок будет скитаться, зовя старые, пусть и печальные, дни и вечно мечтая вернуться, но так и не находя своего места[845].
Март 1944 года
Реня добралась до своей исконной родины в состоянии смутном, но приподнятом. Она покинула Польшу беглянкой, разыскивавшейся гестапо, и пребывала теперь в стране, о которой мечтала. После реабилитации в санатории кибуца Гиват-Бреннер[846], где Реня продолжала писать свои воспоминания, она поселилась с Хавкой в Галилее, в зеленом кибуце Дафна. (Этот кибуц описан Леоном Юрисом в романе «Исход»[847].) По крайней мере, здесь, среди шестисот своих товарищей – кибуцников, она чувствовала себя уютно, «как если бы приехала в родительский дом»[848]. Многие выжившие участники сионистских движений, и даже те, кто не принадлежал к сионистским организациям, съехались в Израиль и вступили в кибуцы[849] – не по идеологическим соображениям, а потому, что кибуцы обеспечивали им работу, давали чувство собственного достоинства и привносили организацию в их жизнь.
Тем не менее различия и трудности имелись. Какое бы облегчение ни испытывала Реня от того, что настал конец ее скитаниям и она может теперь петь песни, которые много лет петь запрещалось, ее все равно тяготили мучительные воспоминания о тех, кого она потеряла. «Нам кажется, что мы меньше и слабее людей, нас окружающих, – писала она вскоре после приезда. – Как будто у нас нет такого же права на жизнь, какое есть у них»[850].
Как и многие выжившие, Реня чувствовала, что ее не всегда понимают. Она ездила по всей Палестине, выступала перед разными аудиториями, от римского амфитеатра в Хайфе до столовых местных кибуцев, рассказывала о своем военном опыте, об истреблении польских евреев. Свидетельствуя перед посетителями Национальной библиотеки Израиля в 1980-х годах, Реня вспоминала, как однажды выступала в кибуце Алоним. Она вела свой рассказ по-польски и на идише; вдруг в зале началось какое-то движение. Как только Реня замолчала, слушатели принялись сдвигать стулья и столы. В чем дело? Оказалось, они готовились к танцам. Тут же грянула музыка. Реню это настолько оскорбило, что она бросилась прочь, так и не разобравшись: то ли они просто не понимали языка, на котором она говорила, то ли им было безразлично то, о чем она рассказывала.
Есть много причин, по которым истории еврейских женщин – участниц Сопротивления не приобрели широкой известности. Большинство женщин-бойцов и связных – Тося, Фрумка, Ханце, Ривка, Лия, Лонка – были убиты, не успев ничего рассказать. Но и повествования выживших женщин замалчивались как по политическим, так и по личным причинам – в каждой стране и общине они были разные.
На заре становления Израиля, когда складывалась нация, политики оказывали влияние на то, как следует излагать миру историю Холокоста[851]. Когда пережившие Холокост евреи начали прибывать в ишув (еврейская община Палестины) в середине и конце 1940-х годов, рассказы о бойцах гетто были очень популярны в левых политических партиях. Информация об антинацистской деятельности была выигрышнее, чем просто описание чудовищных страданий[852], она помогала поддерживать престиж партий и призывала бороться за новую страну. Так же как Рене, многим женщинам – бойцам гетто предоставляли всевозможные трибуны – и они много выступали и писали, – но порой их слова подвергались редактуре в соответствии с партийными требованиями, поскольку некоторые выжившие обвиняли ишув в пассивности, в том, что он не оказывал должной поддержки польским евреям. Именно тогда Хана Сенеш стала символом. Хотя она так и не исполнила своей миссии, если не считать поддержки боевого духа, история о том, как она уехала из Палестины в Венгрию, чтобы там принять участие в борьбе, должна была свидетельствовать о том, что ишув играл активную роль в помощи евреям Европы.
Вскоре после этого, как объясняют ученые, первые израильские политики попытались создать разграничение между европейскими и израильскими евреями. Евреи Европы, говорили израильтяне, слабы, наивны и пассивны. Некоторые сабры, то есть евреи, родившиеся в Израиле, называли вновь прибывающих «мылом», основываясь на слухах, что нацисты варили мыло из трупов убитых ими евреев. Израильские же евреи, по их собственным представлениям, напротив – новая, сильная волна. Израиль – это будущее; Европа, более тысячи лет служившая колыбелью еврейской цивилизации, – прошлое. Память о бойцах Сопротивления – евреях Европы, бывших какими угодно, но точно не слабыми, – стиралась, чтобы усилить негативный стереотип.
История Сопротивления все больше уходила в забвение. Через десять лет после войны люди были готовы слушать о концентрационных лагерях, и эта национальная травма вызывала общественный интерес. В 1970-х политический ландшафт сместился, и на смену рассказам о примерах личного героизма пришли истории «обыденного сопротивления». В начале 2000-х участница восстания в Варшавском гетто Пнина Гриншпан (Фример) была приглашена в Польшу для получения награды. Она стояла на сцене уязвленная, безразличная. «Почему я должна ехать в Польшу, чтобы получить награду? – спрашивает она в одном документальном фильме, вспоминая, что когда-то бегством спаслась из этой страны. – Здесь [в Израиле] мы так ничтожно мало значим»[853].
Споры продолжаются и по сей день. Мордехай Палдиель, бывший директор отдела Праведников народов мира в Яд Вашеме, крупнейшем израильском мемориале жертв Холокоста, был обеспокоен тем, что евреи, спасавшие евреев, не получили такого же признания, как неевреи, делавшие то же самое