Как никогда прежде еврейские движения старались восстановить свою базу в Польше, даже рассылали эмиссаров по вокзалам уговаривать «азиатов» встать в их ряды. Цивья вернулась в Варшаву, чтобы работать с выжившими, организовывать коммуны и привлекать евреев в «Свободу». Как всегда, она была фигурой, олицетворявшей мать, на которую все взирали с почтением, но свои чувства она держала при себе.
В 1945 году страдавшая от истощения Цивья наконец подала заявление на алию. Сионистка-социалистка из Бытеня прибыла в Палестину – сбылась ее долго откладывавшаяся мечта. Это было как чудесное воскрешение из мертвых, особенно после стольких опубликованных некрологов, но жизнь все равно не была легкой. Жила она в маленьком домике в кибуце, из которого британцы совершали набеги на руководителей ишува, – эти эпизоды напоминали «акции», проводившиеся в гетто[888]. Она видела, что кибуцники недостаточно делают для того, чтобы помочь освоиться новоприбывшим. Хотя ее сестра жила рядом, у Цивьи не было времени встречаться с родственниками и друзьями, все ее время было посвящено работе в движении, и еще она скучала по Антеку, скорее всего, опасаясь, что он со своим игривым характером заводит романы с женщинами[889]. Депрессия и чувство вины овладевали ею все больше. Она должна была быть тогда в доме номер 18 на улице Мила, она должна была умереть.
Цивью тут же послали в поездку по стране с выступлениями – «бродячий цирк», как она это называла[890]. Она получала приглашения от бесчисленного количества групп и чувствовала, что не может отклонить ни одного из них: слишком много организаций желали получить поддержку с ее стороны, жаждали погреться в лучах ее героизма.
В июне 1946 года шесть тысяч человек собрались в кибуце Ягур, чтобы послушать Цивью, которая выступила с пламенным, решительным восьмичасовым свидетельством на иврите, она говорила без бумажки, формулируя мысли, кипевшие у нее в голове и в сердце. Все слушали ее неотрывно и были потрясены. «Она стояла перед аудиторией, как королева»[891], – писал один из присутствовавших на выступлении Цивьи и отмечал, что она словно бы излучала святость. Ее речь была о войне, о сопротивлении, о ŻOB’е – и ни слова о себе самой и своих чувствах. Цивья защищала еврейские массы, оказавшиеся в гетто, и призывала сочувствовать тем, кто выжил, но большинство слушателей хотело услышать о восстании. Ее опыт бойца гетто использовался некоторыми левыми политиками для продвижения своих программ. Бойцовская позиция Цивьи вторила воинствующим философам зарождавшегося государства. Она смягчала свою критику в адрес ишува за то, что он не посылал в Варшаву более существенную помощь, – видимо, так от нее требовали. Апеллируя к женщинам, убеждая в важности вооруженной борьбы и героизма, она вызывала восхищенное обожание и помогала партии расширять поддержку, но эта деятельность выматывала ее самоё. Каждая такая речь бередила раны, снова и снова пробуждала страдания и чувство вины.
На следующий год Цивью выбрали в качестве одного из главных докладчиков на Сионистском конгрессе в Базеле. В Швейцарии они встретились с Антеком и тайно поженились. В Израиль она вернулась беременной – в том же платье, которое носила в Ягуре, но теперь оно сидело на ней в обтяжку[892]. Антек приехал к ней через несколько месяцев. Однако, несмотря на героическую репутацию этой влиятельной пары – они были последними осколками сионистов – руководителей восстания в Варшавском гетто, – в Израиле они так и не заняли высоких политических позиций, вероятно потому, что политики ишува чувствовали для себя угрозу в их овеянных легендой биографиях. Антек работал в поле, Цивья – на птичьем дворе. Она избегала появляться на публике. По словам тех, кто был в ее близком кругу, она не считала себя особенной, просто делала то, что до́лжно было делать.
В своих воспоминаниях Цивья подчеркивает, что она была натренирована на это. Многие евреи просто не знали что делать, но еврейскую молодежь учили ставить цели и добиваться их. Когда дочь Хаси спросили, какие факторы обусловили образ действий ее матери во время войны, ответ последовал незамедлительно: выдержка у нее от отца[893], а сила – от «Юного стража». Как шестьдесят лет спустя вспоминала сама Хася: «Мы умели всем делиться, работать вместе, уступать друг другу, преодолевать преграды, превозмогать себя. Мы не осознавали тогда, как остро понадобятся нам [эти умения] в предстоявшие годы». Молодежные движения возникли в ответ на постоянное чувство угрозы, которое испытывали евреи. В них молодых людей учили справляться с экзистенциальными проблемами и одновременно жить и работать вместе, сотрудничать на всех уровнях.
И вот теперь, испытывая нужду в сообществе, которое бы их понимало, и чтобы увековечить память об их прошлом, Цивья и Антек решили основать собственный кибуц – задача не из легких. В движении боялись, что этот кибуц сфокусируется на травмах прошлого; бойцам гетто постоянно нужно было доказывать, что они не сломались психически. Не без трудностей, они успешно основали кибуц «Дом борцов гетто» (ДБГ), в котором собрались в основном выжившие в Холокосте. Цивья положилась на работу и материнство – постоянный компромисс, – чтобы заглушить память о прошлом и решительно двигаться вперед. Как многие выжившие, продолжавшие существовать с ощущением, что «катастрофа может разразиться в любой момент»[894], пугавшиеся грома и молнии (они напоминали им о бомбежках), насельники кибуца страдали от посттравматического синдрома и ночных кошмаров. В целом, однако, они усердно трудились, чтобы стать процветающим предприятием. Позднее Антек открыл там первый в Израиле мемориал и архив жертв Холокоста, построив для него стильное строгое здание с высокими изогнутыми потолками. Вокруг характера представления материалов возникли разногласия[895], даже среди членов кибуца. Со временем противоречия между «Юным стражем» и Яд Вашемом утратили остроту, но и по сей день ощущаются подспудно.
Цивья оставалась принципиальной, непоколебимой последовательницей идей движения. Она была весьма экономна в тратах, яростно выступала против примирения с немцами и репараций (за исключением тех случаев, когда верх брала практическая сторона ее характера), Леону Юрису пришлось заставить ее купить новое, «представительское» платье[896]. Своим детям она разрешала принимать в подарок только книги, и они были последними в кибуце детьми, получившими велосипеды. (Антек, романтик-мечтатель и бонвиван, находил удовольствие в более материальных вещах.) Если дому требовалось новое крыльцо, Цивья собирала камни, вооружалась инструментами и делала его собственноручно. Она всегда считала, что человека определяют его повседневные дела, никогда не зацикливалась на теоретических вопросах и верила: человек просто должен принимать решения и выполнять их. «Дай себе пинка под зад!»[897] – таков был ее девиз.
Цивья работала, ездила, вела финансовые дела кибуца, жадно читала новые книги, принимала гостей и растила двоих детей[898]. Как большинство переживших Холокост, они с Антеком чрезмерно опекали и перекармливали их. Многие выжившие хранили свое прошлое в тайне от детей, отчаянно желая, чтобы жизнь их отпрысков была нормальной, но это невольно порождало трещину в их отношениях. Во всем Израиле, согласно правилам кибуцизма, дети жили в отдельных «детских кварталах» и проводили с родителями только определенное время во второй половине дня, что увеличивало дистанцию между ними и создавало трудности в развитии навыков физической близости. А в ДБГ у детей были и особые проблемы: ночные кошмары, недержание. Цивье пришлось согласиться нанять психолога со стороны – расточительность, которой она при иных обстоятельствах никогда не одобрила бы. Но ее самоё преследовал образ сына, которого она вынуждена была оставлять плачущим, потому что заканчивались родительские часы в детском отделении.
Цивья предпочитала оставаться на периферии общественного внимания. Только в 1961 году она дала показания на суде над Адольфом Эйхманом и несколько раз нехотя соглашалась войти в список Израильской лейбористской партии на выборах в парламент. Она хотела поддержать партию и согласилась войти в ее список только потому, что знала: она проиграет[899]. Назначали ее и на правительственный пост, имеющий политическое влияние, но она подала в отставку, предпочтя работу в кибуце, рядом со своей семьей, птицеводство и стряпню роли «носовой фигуры корабля» в утомительных политических шарадах. Когда в 1970-х интеллектуалы сосредоточились на идее повседневного сопротивления в противовес выделению героических фигур бойцов гетто, а также в силу того, что Цивья никогда не желала быть в центре внимания, ее имя со временем померкло в коллективной памяти израильтян. Ее книга о войне была написана на основе ее лекций и вышла под редакцией Антека. Хотя она настаивала, чтобы ее писания были изданы только после ее смерти, в них не содержится никаких личных откровений. «О человеке можно многое понять, – говорила она, – по количеству употребляемых им местоимений “я”»[900].
Даже в доме таких героев, как Цивья и Антек, прошлое было тайной. Как дети всех переживших Катастрофу родителей, их дети чувствовали, что копаться в родительском прошлом небезопасно, и много вопросов не задавали. Дочь Цивьи Яэль, психолог, спрашивала себя: