[923], ни о коллективной травме тогда еще не знали. В Ха-Огене к выжившим относились так же, как ко всем, никто их прошлого не обсуждал. По правилам кибуца, единственное, что имело значение, это настоящее и роль, какую исполняет в нем каждый член коммуны.
Своего сына она назвала Цви в честь Цви Брандеса.
В окружении Хайки не было выживших, с кем она могла бы разделить воспоминания или даже пофантазировать о мести. Друзей у нее было крайне мало. (Большинство членов кибуца говорили по-венгерски.) Кроме того, бывшая подруга Бенито тоже жила рядом. Хайку послали работать на птицеферме, а вовсе не продолжать образование, чтобы получить ученую степень, как мечтала она. Важная работа предназначалась мужчинам. Ее карьерные цели – цели свободного и смелого ума – превратились в зыбкие иллюзии.
Хайка выяснила, что одна из ее сестер жива, это придало ей надежду и некоторую стабильность. Но затем глава «Юного стража» решил, что Бенито, который по-прежнему работал по оказанию помощи беженцам, должен вернуться в Европу. Хайке предлагалось отказаться от всех утешений, которые она наконец нашла для себя, и вернуться на пропитанный кровью континент, с которого едва спаслась.
Долго она там оставаться не смогла и вернулась в Израиль, чтобы родить своего второго сына, Авиху, ставшего ученым. Она страдала от тяжелой послеродовой депрессии, неделями не могла встать с постели, отказывалась от лекарств – боялась, что ее хотят отравить, – и была принудительно госпитализирована. Впоследствии о ее болезни никто не заикался – это было табу.
Вернувшись в кибуц, Хайка все больше отдалялась от своих бендзинских друзей и не могла найти выхода своим талантам. Потом, во время третьей беременности, ее дневники были использованы без ее разрешения в статье, критиковавшей руководство «Юного стража», что снова поставило ее в центр жарких споров и заставило справляться с внутренним конфликтом между собственной правдой и преданностью движению. После родов она опять впала в депрессию и оказалась в больнице. В качестве психотерапии Хайку заставляли говорить о пытках в гестапо. Травмированная таким вторжением в психику, она отказалась от дальнейшего лечения.
У Авиху сохранилось много счастливых воспоминаний о матери, но помнит он также и эпизоды, когда она сидела молча, безучастно, обмотав голову полотенцем. Она выжила и чувствовала себя обязанной исполнить роль, которую предначертали ей в «Юном страже»: рассказать людям о том, свидетельницей чего она оказалась. И в конце концов Хайка смирилась с тем, что «обречена на жизнь». После нескольких приступов еще более тяжелой депрессии она, в возрасте сорока двух лет, согласилась вернуться в больницу. Однажды вечером Хайка появилась в детском доме кибуца в длинном пальто; она пришла попрощаться.
На следующее утро, в апреле 1958 года, в пятнадцатую годовщину восстания в Варшавском гетто, Хайка Клингер повесилась на дереве неподалеку от детского дома, где играли три ее сына.
Не каждый способен пережить выживание[924].
Глава 31Забытая сила
1945 год
Могло так случиться, что Рене и не выпало бы выступать именно перед этой группой членов кибуца, но лекционный тур так или иначе приводил ее к удивительным открытиям. Однажды несколько бывших связных, выступая в лагере для перемещенных лиц, упомянули ее имя, и мужчина в зале потерял сознание.
Это был брат Рени[925].
Цви Кукелка сбежал в Россию и вступил в Красную армию. Их младший брат Аарон тоже спасся; он выжил в трудовом лагере благодаря своим светлым волосам, миловидности, обаянию и мелодичному голосу – он пел в церковном хоре. Цви содержался в убогом лагере для перемещенных лиц на Кипре вместе с беженцами. Оба брата в конце концов добрались до Палестины[926].
Несмотря на предчувствия, Реня в глубине души лелеяла надежду, что Сара жива, – ведь никогда нельзя было знать наверняка. Но, прибыв в Палестину, она узнала, что сестру схватили в городе Бельско, неподалеку от словацкой границы, вместе с группой товарищей и сирот[927]. «Пожалуйста, позаботьтесь о моей сестре Рене»[928], – такова была ее последняя засвидетельствованная просьба.
В 1945 году Реня нашла новую аудиторию в лице читателей ее книги. Воодушевленная поэтом и политиком Залманом Шазаром[929], она закончила свои воспоминания на польском языке. Издательство «Hakibbutz Hameuchad», опубликовавшее мемуары многих выживших участников движения, заказало перевод ее книги на иврит Хайму Шалому Бен-Авраму, знаменитому израильскому переводчику[930]. Ивритское издание было хорошо встречено; первые бойцы Пальмаха, элитной бригады подпольной армии ишува, носили ее с собой в рюкзаках[931].
Отрывки из нее были переведены на идиш и напечатаны в книге «Женщины в гетто» Советом работниц (теперь – «Наамат»). В 1947 году полную версию книги на английском под названием «Побег из преисподней» выпустило «Sharon Books», издательство с тем же адресом в центре Манхэттена, что и у Совета работниц. Предисловие написал Людвиг Льюисон, писатель, переводчик классических произведений европейской литературы и один из основателей Университета Брандайза[932].
В конце 1940-х о «Побеге из преисподней» писали журналисты: в одной статье книга упоминалась в связи с (избыточным) распространением литературы о Холокосте в Америке, в другой – рекомендовалась для чтения студентам[933]. В свидетельствах по меньшей мере одного из людей, переживших Холокост[934], содержалась критическая отсылка к книге как сосредоточенной только на деятельности «Свободы». Участвовала Реня и в издании «Заглембской книги памяти»[935], составленной из воспоминаний выживших, и в антологии, посвященной Фрумке и Ханце. Писательство было для нее целительным занятием. Оно направляло ураган ее чувств в словесное русло. Испытав таким образом катарсис, Реня могла двигаться дальше[936].
Английское издание ее книги, однако, со временем ушло в тень. Вероятно, потонуло в лавине американских публикаций о Холокосте, или, по некоторым предположениям, когда в 1950-х евреи стали испытывать «усталость от переживания травмы», ее книга «вышла из моды»[937]. Возможно также, история Рени утратила свою притягательность потому, что в отличие от Ханы Сенеш и Анны Франк Реня осталась жива. Живых славословить труднее. Реня не рекламировала свою книгу, не становилась «лицом кампании»; если она чего и добивалась ее публикацией, так это того, чтобы оставить Польшу позади.
Обновление было для нее очень важно[938], ее девиз звучал так: «Это случилось, и это прошло». Реня поддерживала близкие отношения с братьями и товарищами, особенно с Хавкой. Но при этом она окунулась с головой в жизнь кибуца, занималась физическим трудом, участвовала в общественной работе и – впервые – начала изучать иврит.
Потом Реню познакомили с Акивой Гершковичем из Енджеюва, совершившим алию в 1939 году, до войны. Еще в Польше Реня дружила с его сестрой и знала их состоятельного отца. Акива помнил Реню симпатичной девочкой-подростком. Они сразу влюбились друг в друга. Теперь она больше не была одна: в 1949 году она официально стала Реней Гершкович.
Акива не хотел жить в кибуце, и, хотя Рене жалко было терять дух товарищества, царивший в обожаемом ею кибуце Дафна, она выбрала любовь. Они переехали в Хайфу, главный порт страны, живописный город на берегу моря, расположенный на горе Кармель. Реня с энтузиазмом работала в Еврейском агентстве, встречавшем и опекавшем прибывавших на кораблях иммигрантов, в 1950 году она ушла с работы всего за два дня до родов. После всего того, что она перенесла, ее постигло еще одно несчастье: Яков, названный в честь ее убитого младшего брата Янкеле, родился частично парализованным. Реня бросила работу, полностью посвятила себя излечению сына и преуспела в этом.
Через пять лет она родила дочь Лию, названную так в память о матери, и девочка оказалась похожей на нее и внешне, и строгой манерой поведения. Реня в шутку называла ее впоследствии «клавта», что с идиша можно перевести как «мегера». Реня молила бога, чтобы он послал ей дочку, и, называя ее в честь матери, чувствовала, что это единственное, чем она может по-настоящему почтить ее память. Многие дети выживших рассказывали, что испытывают такое чувство, будто являются «заменой» погибших родственников[939], особенно бабушек-дедушек, которых они никогда не видели. «Недостающие родственники» оказали влияние на семьи выживших. Зачастую, оставшись без бабушек, дедушек, тетушек, дядюшек или кузин и кузенов, другие члены семьи брали на себя необычные роли, изменив структуру родственных связей на поколения вперед[940].
Пока дети были маленькими, Реня не работала. Она была веселой, жизнерадостной[941], остроумной и хорошо разбиралась в людях. Харизматичная, как всегда, она по-прежнему любила хорошо одеваться. У нее были десятки костюмов и к каждому – своя пара обуви, сумка и аксессуары. Когда волосы поседели, она запаниковала, несмотря на то, что было ей уже семьдесят два года. (Маминого старения ей увидеть не довелось