[942].) По словам Якова, когда он повзрослел, самые яростные споры с матерью случались у него из-за его внешнего вида. Она считала, что он выглядит слишком неряшливо.
Когда Яков и Лия выросли, Реня пошла работать в начальную школу. Дети ее обожали. Потом она работала администратором в медицинской клинике. Самоучка, она оставалась активным членом Лейбористской партии. Акива был управляющим национальной мраморной, потом электрической компанией. Человек энциклопедических знаний, он был еще и художником – создавал мозаики и гравюры на дереве, которые висели в местных синагогах. Несмотря на то, что вырос в религиозной семье, теперь Акива уже не верил в Бога. Бо́льшая часть его родственников была убита. Он никогда больше не произнес ни слова по-польски, а идишем пользовался только тогда, когда не хотел, чтобы дети поняли, что он говорит. В доме говорили на иврите.
Реня – хоть и выступала перед учащимися в «Доме борцов гетто», поддерживала связь с товарищами по «Свободе»[943] и часами анализировала прошлое со своим чувствительным братом Цви, – с теперешней семьей о Холокосте говорила редко. Она хотела сделать детей счастливыми, пробудить в них стремление к знаниям. Их жизнь была наполнена книгами, лекциями, концертами, классической музыкой, домашней выпечкой, домашней фаршированной рыбой (приготовленной по рецепту ее матери Лии), путешествиями и оптимизмом. Реня любила губную помаду и серьги. Пятничными вечерами в их доме собиралось по пятьдесят человек. Из патефона звучало танго, комната превращалась в танцзал. Повзрослев, Яков вступил в «Юного стража» и не мог теперь участвовать в вечерах с выпивкой и танцами, которые устраивала его мать. «Жизнь коротка, – говорила она. – Надо наслаждаться всем и все ценить».
Несмотря на радостную атмосферу в доме, Яков и Лия всегда ощущали тьму, таившуюся в прошлом, и впитывали Ренину историю, даже притом что не совсем понимали бо́льшую ее часть[944]. Яков поменял фамилию Гершкович на звучавшую по-израильски Харел, чтобы дистанцироваться от родины родителей. Называвший себя пессимистом, он впервые прочел книгу матери только в сорок лет.
«Отец обращался с мамой, как с этрогом», – писала Лия, имея в виду церемониальный цитрусовый плод, используемый в обрядах на празднике Суккот, редкий и дорогой, его бережно хранят в небольшой коробочке, выстланной изнутри мягким тонким хлопком или конским волосом. «Она была сильная, но хрупкая»[945]. Реню просили выступить свидетелем в суде над Эйхманом, но Акива не позволил, опасаясь, что для нее это будет слишком большим стрессом. Реня никогда не требовала с Германии финансовой компенсации, потому что ей пришлось бы рассказывать свою историю, а она этого не хотела. Зачем ей уделять им хоть что-то – свое время или свои воспоминания? В День памяти жертв Холокоста в семье выключали телевизор. Все боялись, что воспоминания будут слишком болезненными для Рени, что она может не выдержать. Или они? «Я боялся, что ее история слишком глубоко ранит меня», – признавался Яков, такой же откровенный, как его мать.
Яков, инженер на пенсии, выпускник Техниона – Технологического института в Израиле, – первый раз увидел программу, приуроченную ко Дню памяти, только в 2018 году. Дети Рени много лет не читали ее воспоминаний; подробности они представляли себе смутно. Когда ей перевалило за шестьдесят, Реня прочла собственную книгу и сама себе не поверила: неужели она все это действительно сделала? Единственное, что она теперь помнила о том времени, это ее собственная уверенность в себе и невероятно острое желание мести. Ее взрослая жизнь была совершенно другой: счастливой, страстной, наполненной красотой.
Реня перелистнула ту страницу, и тысячу новых страниц – целую книгу.
Реня говорила по телефону с братьями каждое утро. Пятеро выживших членов белостокской ячейки, включая Хайку Гроссман, ставшую известным либеральным членом израильского парламента[946], перезванивались друг с другом каждый вечер в десять часов[947]. Фаня поддерживала связь с несколькими женщинами с фабрики «Юнион», которые когда-то написали ей пожелания в день двадцатилетия на самодельной поздравительной складной открытке, и навещала их, пересекая континенты[948]. Многие виленские партизаны годами сохраняли тесные узы. Бесчисленные лесные романы между евреями, рисковавшими жизнями друг ради друга, длились десятилетиями. Двадцать пять тысяч потомков[949] евреев, спасавшихся в партизанском отряде Бельских, живут по сей день, их называют «бельскими детками». «Сестры» по лагерям, гетто и лесам образовали суррогатные семьи – они друг для друга единственные родные люди, оставшиеся со времен молодости[950].
Однако далеко не все разделяли тягу к такому послевоенному товариществу. Вероятно, потому, что всегда работала одна, что прожила бо́льшую часть Холокоста под маской, Бэля Хазан и после войны оставалась совершенно «отдельной», воспоминания свои большей частью держала при себе и создавала для себя новый мир. «Я воспитывала детей и погрузилась целиком в повседневную жизнь. По поводу своей личной истории старалась не распространяться, – писала она. – Я не хотела, чтобы мои дети росли под мрачной тенью Холокоста». Но эта личная история, конечно, «продолжала жить во мне с неослабевающей силой»[951].
В январе 1945 года, когда русские приблизились к Освенциму, где она работала в лазарете, Бэлю отправили с маршем смерти в Германию. В лохмотьях, босая, она шлепала по снегу три дня и три ночи без еды и воды. Каждого, кто сбивался с темпа, кто останавливался хоть на миг, кто наклонялся зачерпнуть снега, чтобы утолить чудовищную жажду, расстреливали на месте. Обочины той дороги были усеяны тысячами трупов. Выдававшую себя за нееврейку Бэлю, которая была тяжело больна, направили в один из вспомогательных лагерей Равенсбрюка, а потом в трудовой лагерь под Лейпцигом, где она добровольно вызвалась работать медсестрой и откуда сбежала, когда больных узников переносили в американскую зону. Ее воспоминания, написанные в 1945 году в один присест, открываются главой под названием «Маршем смерти – к жизни».
Американцы, которые не могли сдержать слез, глядя на ее истощенное тело, помогли Бэле добраться до Сионистского бюро в Париже, где она наконец сбросила «арийскую маску» Брониславы Лимановской; годы опасной конспирации наконец остались позади. Там она познакомилась с солдатами еврейской бригады из Палестины, вместе с которыми перебралась в Италию. Один из них, журналист Хайм Зельшинский, взял у нее интервью и описал историю ее жизни. В Италии Бэля провела три месяца, работала психологом: выслушивала душераздирающие рассказы сорока трех девочек от шести до четырнадцати лет, главным образом живших в семейных партизанских лагерях. Их группа называлась «Группой Фрумки»[952] – в честь Фрумки Плотницкой, которую посмертно наградили польским орденом Креста[953].
(Так же и белостокская связная Хася организовала детский дом в Лодзи, где, не имея специального образования, опекала разношерстное собрание из семидесяти трех травмированных еврейских сирот[954], прятавшихся во время войны в монастырях, в домах у поляков, на партизанских базах, на советской территории, в лагерях смерти, в шкафах, в лесах. Спустя годы некоторые тогдашние «воспитатели» задавались вопросом: правильно ли было менять место и образ жизни тех детей, и без того травмированных, мечтавших хоть о какой-нибудь стабильности, жаждавших стать частью семьи, а не народа? Но, по словам Хаси, в то время в Польше опасались за безопасность этих детей и их защитников и считали морально неприемлемым позволить считаным осколкам польского еврейства ассимилироваться и перейти в христианство. Более двух лет длилось «путешествие» Хаси с ее сиротами, но они добрались-таки до Палестины, и она всю жизнь поддерживала с ними связь.)
В 1945 году Бэля с группой девочек эмигрировала в Палестину, где вышла замуж за Хайма, того самого интервьюировавшего ее журналиста; они взяли звучавшую более по-израильски фамилию Яаари и вырастили двоих детей. Несмотря на давнюю причастность к «Свободе», Бэля никогда не ощущала тесной связи с подпольщиками и догадывалась, что «Дом борцов гетто» – закрытое сообщество. Она держала свои воспоминания при себе – но никогда ничего не забывала.
Однажды с Бэлей связалась Бронка Клибанская, одна из бывших белостокских курьеров, работавшая в Яд Вашеме. В гетто у Бронки были романтические отношения с Мордехаем Тененбаумом, женихом убитой впоследствии Тэмы. Бронка спрятала собранный им архив Белостокского гетто, и он же отдал ей для сохранности принадлежавшую Тэме фотографию с рождественской вечеринки в гестапо, на которой запечатлены Бэля, Лонка и Тэма. Теперь Бронка хотела отдать ее Бэле. Эту память об их героической молодости Бэля держала на тумбочке возле кровати до конца жизни[955].
Когда в 1990 году «Дом борцов гетто» обратился к Бэле с предложением опубликовать ее мемуары сорокапятилетней давности, та поначалу отказалась – боялась снова окунуться в жуткие воспоминания. Но в конце концов согласилась – ради невинных и отважных, которые не дожили. Она решила сделать это ради Лонки, которая на смертном одре попросила ее об этом. Ради своих благополучно живущих детей и внуков, ради грядущих поколений.