Витка, составлявшая спокойный фон для бурной общественной жизни мужа, свой пыл направила в другое русло. В отличие от Аббы и Ружки, она никогда не говорила о своем прошлом[970] и конечно о своих ранних годах в Польше. Когда ее первому ребенку исполнилось три года, у Витки развился туберкулез. Врач сообщил, что жить ей осталось четыре месяца, но она ему возразила: «Я выживу»[971]. И выжила. Почти два года она провела в изоляции, не имея возможности вблизи видеть сына. В период реабилитации записалась на заочные курсы истории, английского и французского. И хотя ей запретили иметь еще детей, она через несколько лет родила дочь. Это тоже было сопряжено с трудностями: ей не разрешили кормить девочку грудью и находиться в непосредственной близости к ней из опасения заразить.
Жизнь женщин кибуца с кухней и шитьем ее не привлекала; она участвовала в обучении детей. В возрасте сорока пяти лет[972] Витка поступила в университет и получила специальность клинического психолога, диплом бакалавра искусств, а впоследствии и более высокие ученые степени. Она была ученицей доктора Джорджа Штерна[973], пламенного и незаурядного врача-практика, специализировавшегося в использовании инстинктов – это было ее сильной стороной – для работы с маленькими детьми. Витка разработала метод, в соответствии с которым дети с разными отклонениями выражали себя через цвет, использовала для общения с ними их довербальные навыки, без карты прокладывая путь, как делала когда-то в лесу. Она создала успешную, широко востребованную практику и обучила многих врачей, заинтересовавшихся ее методом. На пенсию ушла в возрасте восьмидесяти пяти лет.
Дочь Витки Шломит, с которой у нее были непростые, но тесные отношения[974], написала стихотворение для книги о матери, которую после смерти Витки издал «Морешет». Ее сын Михаэль, иерусалимский художник, создал новеллы-комиксы о жизни обоих родителей. Когда его спросили о личности матери, он ответил не задумываясь: «У нее был гойский характер. Несмотря на отчетливо еврейскую внешность, она по натуре не была еврейкой, потому что всегда шла навстречу опасности». Он рассказывал, что Витку привлекали люди, внушающие страх, от Аббы до Штерна, ее тянуло к огню, она могла притронуться к нему, и в буквальном, и в переносном смыслах. «Правила ей были нипочем. Она обладала настоящей дерзостью»[975].
Владка Мид прибыла в Соединенные Штаты[976] на втором пароходе, привезшем в Америку выживших после Холокоста евреев, и поселилась в Нью-Йорке с мужем Беньямином, тем самым, который помогал ей устраивать потайные отделения в чемоданах. Вскоре после приезда Еврейский комитет труда – тот, что присылал деньги в Варшаву, – направил ее читать лекции о своем военном опыте. И Владка, и Бен принимали самое активное участие в создании организаций, мемориалов и музеев, посвященных Холокосту, в том числе Мемориального музея Холокоста в Вашингтоне, Округ Колумбия. Владка была официально признана одним из национальных лидеров в этой области. Она организовывала выставки о восстании в Варшавском гетто, а также инициировала и возглавляла международные семинары по изучению Холокоста. Она не отрывалась от своих бундовских корней и стала вице-президентом Еврейского комитета труда, а также выступала с еженедельным комментарием на радиостанции WEVD[977], вещавшей на идише. Дочь и сын Владки и Бена оба стали врачами. В конце жизни Владка переехала в Аризону, где и умерла в 2012 году, не дожив нескольких недель до девяноста одного года.
Реня всегда была миниатюрной и хрупкой, физически слабой. Тем не менее она всегда воплощала собой силу. «Когда она входила в комнату, – рассказывал ее сын, – это было похоже на вспышку пламени»[978]. Ее веселый нрав и оптимизм мировосприятия удивляли даже ее родных. «Как мог человек, прошедший через то, через что прошла она, быть таким счастливым? – изумлялась ее старшая внучка Мерав. – Обычно выживают пессимисты, но не в ее случае», – добавляла Мерав, вспоминая, как ее савта любила море, прогулки по берегу или по городу[979]. В семидесятичетырехлетнем возрасте Реня даже совершила путешествие на Аляску[980].
Ее муж Акива умер в 1995 году, но Реню окружали поклонники, даже когда ей было за восемьдесят. Ее внешний облик никогда не тускнел: она была всегда нарядна и изысканна. Однако с годами становилось очевидно, что ей все больше и больше нужна повседневная помощь. И тогда Реня уговорила своих друзей переехать в дом престарелых, все организовала, проверила и, создав свой избранный круг, переехала сама. Она по-прежнему была веселой и быстрой, всегда находилась в центре внимания, завораживала людей своим внешним видом и энергией. В восемьдесят семь лет она часто покидала свою обитель и возвращалась лишь к полуночи. Ее дети едва ли не каждый вечер были близки к панике.
– Что мне делать здесь, среди всех этих стариков? – спрашивала она их в свойственной ей театральной манере, как бы с легким раздражением.
– Мама, они твои ровесники.
Но ее ровесники были старыми душой и телом, в то время как Реня – по-прежнему подвижна и полна жизни.
Многие женщины-бойцы были решительными, целеустремленными, оптимистичными, доверялись интуиции; многим из выживших были дарованы энергия и долголетие. Хеля Шюппер, которая тоже поселилась в Израиле, умерла в девяносто шесть лет, оставив трех детей и десятерых внуков. Владка ушла в девяносто, Хася в девяносто один, а Витка в девяносто два года[981]. В момент, когда пишется эта книга, Фаня Файнер, Фая Шульман и несколько виленских партизанок еще живы, всем им от девяноста пяти до девяноста девяти лет[982].
Реня никогда не отвечала на ухаживания своих поклонников. За двадцать лет вдовства у нее не было ни одного возлюбленного. Ее верность памяти мужа служила примером преданности для ее детей и внуков. «Семья – самое важное в жизни», – не уставала она повторять им; это, безусловно, был урок, усвоенный ценой ее болезненных потерь. «Всегда будьте вместе»[983].
Для Рени ее внуки (и правнуки) были главным сокровищем, но их рождения напоминали ей обо всех тех, кто безвременно ушел. Она с энтузиазмом устраивала для них пятничные и праздничные ужины, присутствовала на их свадьбах в мерцающих блестками платьях, с широкой улыбкой на лице[984]. Но им она рассказывала и истории из своей жизни – истории о войне, о своих убитых родных, – стараясь передать как можно больше из того, что хранила в памяти. Многие выжившие легче сходились с внуками, которые не были «заменой семьи» и с которыми у них были менее осложненные отношения. Они не так дрожали над внуками, как над детьми, и их страх перед слишком тесной близостью – происходивший от боязни утраты – с годами ослабевал. Своих детей Реня не водила, а внуков водила в «Дом борцов гетто» в День памяти жертв Холокоста, сознавая, как важно передать его историю потомству. Как многие дети третьего поколения, ее внуки – которые узнавали о Холокосте в школе и интеллектуально откликались на это знание, – задавали ей много вопросов, она охотно на них отвечала[985]. Это помогло ей и с Лией начать открыто говорить о своем прошлом. Ренина юность была спрятана очень глубоко, но никогда не исчезала.
В понедельник, 4 августа 2014 года, спустя почти девяносто лет после того, как родилась в Енджеюве накануне шабата, Реня скончалась. Она была похоронена на кладбище Неве-Давид в Хайфе, среди густой травы и тенистых деревьев, на берегу моря, рядом с Акивой – точно так, как она хотела. Реня пережила большинство своих друзей, но на ее похороны пришло семь десятков любивших ее людей из дома престарелых, из клиники, где она когда-то работала, а также друзей ее детей, на которых она произвела огромное впечатление и которые запомнили ее на всю жизнь. Но главное – над ее могилой стояла сплоченная, сильная семья, которую она создала из ничего, новые ветви обезглавленного дерева. Ее внук Лиран сказал надгробное слово, вспомнил ее искрометную манеру вести беседу и особенно ее чувство юмора. Сделав жест в сторону тех, кто принадлежал к поколению Рени, он сказал: «Вы всегда боролись, как истинные герои».
ЭпилогНедостающий еврей
Весна 2018 года. Спустя более чем десять лет после того, как я впервые открыла для себя «Freuen in di Ghettos» в тускло освещенном зале Британской библиотеки, я села в самолет, летевший в Израиль. Все эти женщины уже много лет жили в моей голове – теперь я собиралась выпить кофе с их детьми. Покопаться в коробках с их фотографиями и письмами. Посмотреть места, где они упокоились, прожив последующий период своих жизней. Не находя себе места от волнения, я жевала по две пластинки жвачки одновременно. Я вообще боюсь летать, а тут нервничала еще и из-за того, что мне предстояло оказаться в Израиле, где я не была уже десять лет и никогда не бывала одна. Та неделя выдалась особенно тревожной, даже по израильским меркам: сирийские бомбардировки, протесты в Газе по случаю Дня Накба[986], конфликт с Ираном, переезд американского посольства в Иерусалим и небывалая жара. Я была беглянкой из огня да в полымя.