А потом меня изумило то, что они мне рассказали. Да, разумеется, Реня была веселой, остроумной, саркастичной и склонной к театральным эффектам.
Но была она также и модницей, путешествовавшей по миру. Вспышкой пламени и взрывом смеха. Общественным водоворотом. Силой радости.
Пока я слушала, как они рассказывали о своей матери, которую явно обожали и о потере которой глубоко скорбели, мне вдруг пришло в голову, что на протяжении своего поиска я, в сущности, не старалась найти родственную душу. Я посмотрела на холмы и долины, на золотой закат над Хайфой и поняла, что Реня не была моей партнершей по писанию, наоборот. Моя героиня была заменой той моей предшественницы, о какой я всегда мечтала: «счастливой родственницей», которая выжила, расцвела и радовалась жизни.
Месяц спустя я возвращалась в Варшаву из исследовательской поездки в Лондон. По крайней мере, я считала, что направляюсь в Варшаву, не предполагая, что мой отложенный бюджетный рейс приземлится на бывшем военном аэродроме в часе езды к северу от города. Посреди ночи. Одна. Добро пожаловать обратно в Польшу.
Свою первую поездку в Польшу я предприняла вскоре после того, как открыла для себя «Freuen in di Ghettos», в 2007 году. В компании своего жениха, брата и друга я отправилась в осеннее «путешествие в поисках корней» и за неделю исколесила всю страну, посетив все четыре местечка, где выросли мои дедушки и бабушки, и исторические еврейские достопримечательности в нескольких больших городах. Тогда я сама выбирала себе гидов-экскурсоводов, которые горели желанием показать мне всё и рассказать свои версии событий. Однажды мой телефон зазвонил в полночь: это был вице-мэр Лодзи, прослышавший, что я в городе. Можем ли мы завтра встретиться с ним и выпить кофе? Может ли он организовать для меня экскурсию? Новые еврейские организации возникали повсюду, чтобы обихаживать кладбища и предоставлять кошерные обеды. Еврейский общинный центр должен был вскоре открыться в Кракове. Я познакомилась с двадцати-тридцати-с-чем-то-летними людьми, которые только недавно узнали о своем еврейском происхождении: их дедушки-бабушки скрывали его от них все то время, пока Польша находилась под советским правлением. Один из гидов был моим полным ровесником, его дед происходил из того же города, что и мой, и вырос через дорогу от концлагеря Майданек. Этот парень был одержим темой войны, мы проговорили с ним всю ночь. Я приехала в Польшу в поисках своих утраченных корней, а нашла Польшу, искавшую своих недостающих евреев.
С другой стороны, я ужинала в Кракове в ресторане с «еврейской тематикой», где музыканты исполняли мелодии из «Скрипача на крыше», официанты подавали хаманташен[991] на десерт, а нашими сотрапезниками были целые автобусы рукоплескавших немецких туристов. Я встретилась с дальними родственниками, которые после войны остались в Польше в силу своих коммунистических убеждений и прожили в ней весь период советского правления и антисемитских нападок. Один из них вспоминал, как, когда он был мальчишкой, его родители однажды схватили его за руки, и они втроем убежали из гетто в лес; он пережил всю войну в партизанском лагере. Он очень сердился, рассказывая о «новой еврейской культуре» в Польше, гневно поминал кошерные обеды, которые не были предназначены для нужд настрадавшейся за долгие годы еврейской общины, а являлись, по его убеждению, просто способом осваивать американские пожертвования.
Я не знала, как отнестись к этим противоречивым интерпретациям. Признаться, я скептически оценивала рост еврейского сознания и филосемитизма в стране, пропитанной еврейской кровью.
Теперь, летом 2018 года, когда я возвращалась в Польшу для исследований, необходимых для этой книги о женщинах-бойцах, у меня по-прежнему не было уверенности. Но каким бы ни был мой опыт десятилетней давности, теперь ничего подобного здесь не осталось. С одной стороны, Варшава превратилась в урбанистический мегаполис; я жила на сорок первом этаже отеля, мои окна выходили на футуристический городской пейзаж, раскинувшийся на том месте, где когда-то было гетто, а до него – район, где жили мои бабушка с дедушкой. Отель был полон туристов из Израиля; очевидно, Варшава является популярным местом шопинга, и молодые израильтяне, вытесняемые со своего собственного рынка недвижимости, начинают вкладываться в старую родину. Я походила по городским улицам, прошла мимо памятника таким, как Фрумка Плотницкая, вдоль канализационного канала из истории Цивьи – до музея «Полин»[992], нового, внушительного музея истории польских евреев, с экспозицией, посвященной не только Холокосту, но и тысячелетней истории богатой еврейской жизни, которая ему предшествовала, и послевоенным десятилетиям.
Краков на этот раз был набит туристскими автобусами, кафе-морожеными и предупреждениями остерегаться карманников; мне все время казалось, что я в Венеции, если не считать того, что здесь кафе были более хипповыми. Найти экскурсовода теперь было труднее, большинство из них были ангажированы на несколько месяцев вперед. Краковский Еврейский общинный центр, сейчас широко признанный, открыл детский сад для еврейских отпрысков. (Его директор, американец Джонатан Орнштейн, отозвался о старых краковских ресторанах с «еврейской тематикой» как о «парке еврейского периода»[993].) В многочисленных городах существовали еврейские организации, обслуживавшие престарелое население и молодых «новых евреев».
Я присутствовала на 28-м ежегодном краковском Фестивале еврейской культуры, который учредил и возглавляет человек, сам не являющийся евреем. Фестиваль проводится в старом еврейском квартале Казимеж, стильном и немного вычурном, где чудом сохранилось семь синагог, построенных еще около 1407 года. Фестиваль привлекает евреев и неевреев со всего света. Кроме клезмерской музыки[994] и произведений искусства фестиваль включает лекции, экскурсии и семинары по изучению современных польско-еврейских отношений – и все это имеет целью ответить на вопрос: почему Польше нужны, желанны ее евреи и почему ей их недостает.
Я обедала с группой польских литераторов моего возраста, которые удивили меня своим острым интересом к моей работе; узнав, что все четверо моих бабушек-дедушек были из Польши, они стали подшучивать надо мной: я, мол, полька в большей степени, чем все они. Однажды я остановилась на людном пешеходном переходе и стала озираться: я выглядела так же, как все вокруг меня. Покупая билет на экскурсию, я автоматически получала скидку, потому что, судя по моей внешности, меня принимали за местную. Со времени, проведенного в Лондоне, я считала, что определенно выгляжу как еврейка, но сейчас, здесь, меня трудно было «опознать»… может, потому, что в Польше осталось так мало евреев.
С одной стороны, я странным образом чувствовала себя здесь как дома. С другой – правительство только что приняло закон, согласно которому обвинять поляков в каких бы то ни было преступлениях, связанных с Холокостом, противозаконно и может повлечь за собой тюремное заключение. После десятилетий советских репрессий и предшествовавшей им нацистской оккупации поляки пребывали в новой националистической фазе. Их собственный статус жертвы Второй мировой войны воспринимался как очень важный. Польское подполье было очень популярно, его символ – якорь, заканчивающийся буквой «Р» (Poland), – красовался в виде граффити на домах по всей Варшаве. Люди носили футболки с изображением нарукавной повязки участников Сопротивления. Семьи тех, кто служил в Армии Крайовой, получили большие денежные компенсации. В Кракове существовавшую долгое время экспозицию о евреях гетто – участниках Сопротивления заменили более крупной выставкой нееврейской военной истории. Поляки желали чувствовать себя героями, боровшимися против небывало сильного врага.
И тут я со своей книгой о боровшихся евреях. Я испытывала и связь, и новый уровень отторжения; и страх. Это снова была Польша двух крайностей, точно такая, какой ее описывали мои героини в своих воспоминаниях.
Глубоко тревожно, когда принимаются законы, предписывающие, какие исторические повествования дозволены, а какие нет, – это свидетельствует о руководстве, заинтересованном в пропаганде, а не в истине. Но одновременно я понимала, что поляки чувствуют себя неправильно понятыми. Варшава была практически уничтожена. Нацистский режим поработил, затерроризировал, разбомбил и убил много поляков-христиан – в конце концов, Реню держали в тюрьме и пытали как польку, не как еврейку. Принять на себя ответственность за Холокост казалось несправедливым, особенно в свете того, что польское правительство не сотрудничало с нацистами и пыталось возглавить силы Сопротивления – пусть к евреям оно относилось с весьма сдержанным дружелюбием. Конечно, такие претензии несправедливы по отношению к тем, кто рисковал жизнью, помогая евреям, – а таких, может быть, больше, чем мы знаем. При советском правлении эти поляки скрывали свою помощь, но историк Гуннар С. Полссон утверждает, что в одной только Варшаве евреев прятали от семидесяти до девяноста тысяч поляков; это дает соотношение 3–4 поляка на каждого спрятанного еврея[995]. Некоторые ученые отмечали, что евреи больше всего чувствовали себя оскорбленными и преданными, когда речь шла об их соседях-поляках, поэтому их рассказы об антиеврейских деяниях поляков особенно эмоциональны[996]. Но в то же время было много поляков, которые ничего не делали или, хуже того, закладывали евреев, продавали их гестапо за гроши или горстку сахара, шантажировали, наживались на них, без зазрения совести воруя их имущество; многие были антисемитами и преступниками. Я пыталась понять поляков, чувствующих себя жертвами, не оправдывая при этом антисемитизма и не играя в игру «кто страдал больше»