Эта глубокая, невозмутимая тишина, мне кажется, всего сильнее действовала успокоительно на нервы Джулии. Она уже не возбуждалась от внезапных криков и спокойно слушала разнощиков, которые почти целый день выкрикивали.
— Aqua. fresca! Aqua frecca! Свежей воды!
Она даже смеялась, когда продавец туфель распевал зычным голосом:
— Eccolo, Signori! Papussil Papussi! Al Papussaro!
Ho среди этой благодатной, врачующей тишины болезнь всё-таки не дремала и делала свое дело. Она сказывалась в нервной дрожи, в пароксизмах лихорадки, быстро уносивших ее силы, и, наконец, в удушливом кашле, который все чаще, настойчивее являлся и всегда, в конце его, кровь бросалась горлом.
В конце мая от Джулии осталась одна тень. Она страшно похудела и на ее впалых щеках выступили два резких розовых пятна. Громадные глаза горели ярким зловещим блеском, и грустная, болезненная улыбка почти не сходила с алых губ. Углы рта постоянно приподнимались и выказывали прелестные белые зубки.
Наступило восьмое июня. Это был день ее рождение. Я поднес ей громадный букет из белых и малиновых роз. Она сидела на своем обычном месте, на балконе. Взяв от меня букет, она смотрела на меня своими кроткими глазами и упивалась его запахом. Может быть, этот аромат напоминал ей лучшие дни веселья и восторгов.
— Merci, Эдгард!.. — сказала она тихо. — Знаешь ли, что?.. Эти розы… они пышны, красивы… Не потому ли они так красивы, что… в их короткую жизнь… они умеют уложить столько блеска, аромата?.. Глядя на них, невольно думаешь… ведь вот… природа… добивается же скоротечных, но сильных восторгов… Розы ее пылают и быстро вянут… Весенние воды пронесутся быстрыми, шумными… потоками и… замолкнут… Море забурлит волнами… и утихнет… Лето промелькнет… все в зелени… в знойном жару, в аромате цветов… Ах, милый мой друг! Как хороша бурная, страстная, восторженная… жизнь!.. Но нет, нет!.. мой милый… Я не ропщу… — И она крепко сжала мою руку ее маленькой ручкой. — Не жалуюсь… Я смирилась… Я… — Она потянула меня к себе, и я наклонился к ее лицу. — Я умру сегодня!.. — прошептала она чуть слышно… — Сегодня меня не станет… и я… освобожу тебя.
Я выдернул мою руку из ее руки.
— Перестань, Джулия! — вскричал я. — К чему расстраивать себя?.. Ты поправишься…
Она повертела головой и приложила палец к груди.
— Здесь смерть! — прошептала она… — Я уже слышу… ее… Она здесь… Да!.. — И она закивала головой… — Я отцветаю!.. Эдгард… как знаешь… тот цветок, который цветет один день… Как его зовут?.. Ты помнишь, Эдгард?
— Я не помню, Джулия.
— Знаешь, он цветет всего один день… и отдает воздуху весь свой аромат… отдает среде… безучастной среде… всю свою красоту…
Она помолчала несколько минут и снова начала:
— Нет! Эдгард!.. Я не жалею о моей жизни!.. Мне только жаль расстаться с ней. Но если бы я могла вернуть снова свои силы… Я прожила бы… точно также… бурно, весело… в шуме и блеске… Как, знаешь?.. Метеор!.. Он пронесётся, пролетит… и оставит за собой… оставит радужную полосу… так и я.
Она тяжело вздохнула и опять помолчала.
— Везде, всюду… куда являлась я… я вносила радость… радость и веселье… Многие вспомнят обо мне… вспомнят с сожалением… Я разбрасывала наслаждение… разбрасывала широкой… рукой… и если, Эдгард… эта жизнь идет… к наслаждению… как уверяет наш… Джон… то… не правда ли? Тем лучше, Эдгард!.. Тем лучше!.. Если же там… за гробом… ничего нет… То я не жалею… не жалею моей жизни… Она славно прожита!.. Я не жалею о ней… Нет!
И она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и тихо, несколько раз повторила:
— Я не жалею о ней!..
Мы опять просидели несколько минут молча. Вдруг с лица ее сбежала краска. Она сильно побледнела и перестала дышать. Букет выпал из ее рук.
— Джулия! — вскричал я, бросаясь к ней, — Джулия! Что с тобой!?
Она молчала и не двигалась.
Я схватил стакан воды, намочил ей голову… И она понемногу пришла в себя, открыла глаза. Яркий румянец снова выступил пятнами на ее щеках.
— Что такое!?… Я заснула?.. — спросила она. — Зачем же ты разбудил меня?
Я обтирал ей лицо и голову моим платком. Она взяла мою руку и приложила к ее горячей голове.
— Ляг, поди, на диван, — сказал я. — Тебе будет удобнее.
— Нет! Мне так хорошо… Покойно!.. Не буди меня…
И она вся потянулась, с улыбкой… как маленький ребенок… Но вдруг отбросила мою руку, приподнялась, широко открыла глаза и начала прислушиваться.
— Слышишь, Эдгард!?… Кто-то идет!
Я тоже стал прислушиваться.
— Никого нет… — сказал я. — Это тебе только кажется…
— Отчего, Эдгард, мне сегодня… с самого утра, кажется… что кто-то должен придти… именно сегодня?..
И действительно, с самого раннего утра, как встала, она несколько раз подходила к окнам, выходила на балкон и усиленно вглядывалась в даль, на Canallo Grande.
— Эдгард! — говорила она, — скажи мне… иногда тебе не кажется, что должно что-нибудь свершиться… особенное… Никогда не бывает этого с тобой?.. Нет?
— Никогда не бывает… Просто у тебя нервы возбуждены и дрожат.
— Но отчего же… скажи мне… они вчера… и третьего дня не дрожали?.. И я ничего не чувствовала?.. А сегодня дрожат… — И она как-то нетерпеливо обдергивала кружева и блонды ее легкого платья. Несколько раз расстегивала лиф или распускала легкий, ажурный галстучек на ее шее, — точно все это давило ее.
Я предложил ей сейчас, после завтрака, проехаться в гондоле, и она с радостью согласилась, даже слегка оживилась.
Позавтракав, мы отправились и почти целое утро ездили с ней по каналам и далеко выехали в море. Оно было совершенно покойно, и вся Венеция отражалась в нем, как в зеркале.
Под конец прогулки Джулия совсем утомилась и уснула у меня на коленях. Мы вернулись домой. Я внес ее в гостиницу и уложил на диван. Она не проснулась. Дыхание ее было ровно, покойно. На щеках то вспыхивал, то погасал яркий румянец. Я не будил ее.
Она проспала до самого обеда. Я прошелся по немногим улицам и по площади св. Марка. Мне было жаль потерять Джулию, но в глубине сердца я был доволен и не столько за себя, как за нее, за эту исстрадавшуюся натуру.
Я вернулся к обеду. Она все еще спала. Я велел накрыть на стол перед ее диваном и тихонько подавать кушанья. Посреди стола стоял в вазе подаренный ей мною букет из роз. Я молча сидел и не дотрагивался до супа, смотря на нее. Вдруг она открыла глаза и поднялась с дивана. Чьи-то быстрые шаги раздались в коридоре. Слуга торопливо подавал мне чью-то карточку. Но она бросилась с криком:
— Джон! — и остановилась по средине салона.
Ольд-Дикс точно вырос в дверях.
Я вскочил в изумлении. Я смотрел и не верил глазам.
Да! Это был он — старый дружище! Но как переменился он! Как он похудел, постарел. Седина сильно проглядывала в его волосах.
А она уже обнимала его и плакала. Он гладил ее волосы и целовал ее голову.
Я не знал, что со мной происходить. До того странна и неожиданна была эта сцена. Я чувствовал, что я рад был этому свиданию. Даже у меня на глазах выступили слезы радости. Но какое-то чувство недовольства собой, не то зависть, не то раскаяние, мутило душу. У меня быстро промелькнул вопрос: не лучше ли бы было если-бы я убежал от них во Флоренции и оставил бы их вдвоем? Может быть, он сумел бы удержать бедную Джулию на «тихих наслаждениях» и она не погибла бы?
Когда он протянул ко мне правую руку и обнял меня, то я крепко поцеловал его долгим поцелуем, как истинно близкого, родного мне друга; левой рукой он поддерживал Джулию.
Мы, все трое, обнявшись, подошли к дивану и все трое опустились на него. Но Ольд-Дикс тотчас же вскочил и сел подле, на стуле, с левой руки Джулии. Он взял ее за руку и пристально посмотрел на ее лицо.
— Как вы переменились! — удивился он.
— Джон! — вскричал я. — Она поправится! Она непременно поправится. Посмотри: ты ее воскресил… Она теперь смотрит совсем как здоровая.
Она тихо покачала головой.
— Джон! — сказал я… — Ты, вероятно, голоден? Мы, видишь, еще не обедали… Давай обедать, старый дружище! Живо! Весело!.. На тебе супу!
И я налил ему тарелку и смотрел на них без всякой зависти. Он сидел подле нее. Они смотрели друг на друга, как влюбленные, и держали друг друга за руки. Я налил и ей супу и принялся за свой и за вкусные горячие пирожки.
— Джон! — вскричал я. — Джулия! Что же вы не едите! Ну! Живей! Дружно!
Они оба улыбнулись и принялись тихо за суп, не переставая смотреть друг на друга.
— Откуда же ты приехал к нам, Джон? — спросил я. — Точно с неба свалился. Где ты был?
— Я из Америки.
— Как так!? На пароходе?
— Прямо на американском пароходе до Чивитта-Веккио, а там в дилижансе в Рим. В Риме я тотчас же нашел ваш золотой след и по нем приехал сюда.
— Какой золотой след?
— Как же! Мне сейчас же рассказали, какой был великолепный карнавал и как после карнавала bella e ricca Signora Julia уехала в Венецию.
И он взглянул на Джулию и у обоих глаза заблестели.
— Что же, ты все эти два месяца прожил в Америке? — спросил я.
— Нет! В Америке я пробыл только несколько дней. Я не мог пробыть дольше…
— Где же ты был?
— В Африке.
— Видишь! Как тебя метало!
— Я хотел проехать в центральную Африку, но… мне сделалось невыносимо тяжело. Меня тянуло в Европу… Я думал: пусть же меня отделяет… целый океан и отправился в Нью-Йорк…
— И возвратился снова в Европу, — перебил я его, — и приехал в Венецию, как раз в день рождение Джулии.
— Как! — удивился Ольд-Дикс.
— Сегодня мне стукнуло 23 года, — сказала Джулия. — Я уже старуха! — и она вся покраснела.
— Вот объясни, — сказал я, — у нее сегодня было предчувствие, что ты приедешь. Целый день она ждала кого-то. Объясни мне, что это такое? Разве могут быть предчувствия? Что это за вздор такой?!
Ольд-Дикс пожал плечами.
— Что я могу объяснить? — сказал он. — Отчего, как только я вышел из дебаркадера, гондольер вашей гостиницы прямо, ничего не говоря, взял мои вещи и повез сюда? Отчего, войдя в гостиницу я, никого не спрашивая, прямо отдал мою карточку и сказал, чтобы меня вели к тебе? Счастливое совпадение многих случайностей! Qui lo so!