Артингсон прочел несколько раз прежде чем понял смысл этого странного места, и когда понял, он невольно приподнялся с постели. — «Да ведь это новый мир новый особенный мир, вскричал он! — Ну! а если все это сумасбродство?! Да иначе не может быть, и ничего здесь нет, кроме бездоказательных фантазий и философских соображений!»
И он с жаром принялся читать целый длинный ряд статей, которые были напечатаны в нескольких номерах под разными рубриками. Но фантазий не было в этих статьях. Философских соображений тоже не оказалось. Все это были чисто практические результаты, чисто эмпирические выводы. Приводилось множество опытов, целый ряд чертежей, объясняющих их, приводились даже математические вычисления и длинные формулы испещряли целые страницы.
И чем яснее, убедительнее становились для Артингсона эти выводы, тем яснее, отчетливее являлась перед ним фигура этой странной загадочной девушки, наклонившейся над пианино и быстро, неуловимо, быстро, игравшей перед ним дрожавшими tremolo страстную, божественную музыку.
— Я просто, кажется, весь проникся ароматом её комнаты, — подумал он, — мне все чудится этот запах, этот тонкий, нежный, освежающий и вместе с тем раздражающий запах… Или эти листы пропитались её атмосферой? И он хотел поднести к лицу эти листы, и вдруг ему бросился в глаза крупный заголовок:
«Что такое любовь?»
— Вот он неразрешимый вопрос! — подумал Артингсон, и глаза его жадно впились и забегали по строкам статьи.
«Это одно из самых великих и неопределенных явлений, говорила статья. Это явление мировое, и название собственно любви мы обыкновенно придаем только одному виду его; при том и этот вид заключает в своей рубрике множество частных категорий. В общих явлениях это чувство может быть выражено даже в мировом притяжении, если только это притяжение может быть сведено на магнитную силу. Затем, магнитные явления, или, вообще, разнородные электрические напряжения, представляются стимулами и возбудителями влечений, симпатий и, вообще тех чувств, которые мы называем любовью…
«Любовь, — читал далее Артингсон — является вместе с индивидуальностью и именно с ней связывается все, что обыкновенно называют чувством самосохранения, эгоизмом, самолюбием, со всеми их производными: честолюбием, гордостью, скупостью»…
«Все это, весь комплекс этих страстных отношения возник в силу простого сознания собственной индивидуальности и её отношения к окружающему миру»…
Далее статья указывала, каким путем он возник, разбирала и объясняла, как все органы нервной системы и других систем участвуют в явлениях этой индивидуальной любви. Статья представляла множество примеров, наблюдения, даже опытов…
«Совсем другой род любви, говорила она далее, мы видим в тех отношениях, которые можем назвать собственно любовью или симпатиями бессознательными и сознательными. Рассмотрим сперва симпатия бессознательные. При этих симпатиях является не простое индивидуальное стремление, хотя эти симпатия и выражаются часто в сильном желании обладать предметом, которые нам нравится; но при полном развитии этого чувства, самые этот предмет, независимо от нас, становится возбудителем наших чувств и, так сказать, центром притяжения…»
Затем статья разбирала явления любви матери и любви половой, сравнивая их, указывая сходство с одной стороны и глубокую разницу с другой. Далее она устанавливала категории для этих явлений и объясняла их сущность. Эта сущность скрывалась в удивительно сложных физиологических и психологических явлениях организма и преимущественно в колебаниях электромагнитных волн в нервах. Из этого основания, поставленного на фактической почве, статья шла дальше; она распределяла категории симпатий не только в разных темпераментах, но и в разных нациях; она разбирала, как называла она, полярность отношений между разными вариантами организмов мужчины и женщины, она входила в удивительные, самые тонкие физиологические и анатомические подробности.
— Какой, однако, грубый цинизм! — невольно подумал Артингсон, которого оттолкнуло это подробное описание разных частей организма. Он не привык к этим трупным исследованиям. Они казались ему чем-то грубым, материальным, при представлении о таком идеальном чувстве, как любовь.
Но вдруг все его внимание было приковано одним описанием.
Статья под одной из категории, именно 32-й, описывала его, мистера Артингсона, его страстный, умный и талантливый организм. Она описывала его натуру, его чувства, одним словом, это был точный, верный портрет его даже до мельчайших подробностей его души и тела.
— Это они с меня списали! — подумал он с сильным изумлением.
«Такия натуры, говорила статья, требуют для своих законных симпатий таких же страстных и талантливых, неудовлетворенных натур. Только тогда получают их симпатии правильное естественное течение, и, если при этом они редко достигают того довольства, которое дает им так называемое семейное счастье, то за то дети их являются в виде также страстных и талантливых натур, которые могут быть в высшей степени производительны для жизни целого общества».
«Для мужчин этой категории, говорила статья, симпатическую пару составляют брюнетки с цветом тела десятой клетки спектра; с роскошно развитыми черными волосами и с электрическим напряжением в 0,8 м., с большими разрезами глаз, с большими черными (степень Е) глазами…»
И чем далее шло это описание, тем яснее и яснее из него выходил образ её, этой девушки, этой загадочной мисс Джени. И когда статья, с прежним цинизмом начала входить во все тонкие анатомические подробности, то руки мистера Артингсона слегка задрожали, глаза подернулись туманом, и он с негодованием бросил листки журнала…
— Все это чепуха! — вскричал он вслух, — чепуха и сумасбродство; глупые фантазии растленного воображения!
И между тем, в то же мгновение он опять с жадностью схватился за эти глупые фантазии… Впрочем, он перевернул целую страницу.
«Все наши наблюдения, говорила статья, сделаны над 30,000 субъектов и 2,000 трупов. Мы несколько раз поверяли наши опыты, и если не печатаем теперь всех длинных рядов цифр, всех таблиц, составленных нами, то это потому, что мы желаем вполне закончить наши работы и привести их к полным, цельным и связным результатам»…
Артингсон, пропустил целых два §§ и остановился на § под рубрикой: бессознательная и подавленная любовь девушки. Он с новою жадностью начал читать его.
«Одно из страстных и самых неопределенных явлений, говорил параграф, представляет подавленная любовь девушки, — любовь, которая может появиться вдруг, внезапно, вследствие встречи с мужчиной, который составляет её симпатическую пару, и которая может быть подавлена в силу разных случайных обстоятельств. Всего чаще эта любовь переходит в мистическое чувство, как и всякая половая любовь…»
Артингсон отшатнулся от этих страшных строк и задумался над ними.
«Это просто какой-то животный, грубый материализм!» — решил он, и читал дальше.
«Мы не будем указывать, — говорила статья, — на те болезненные, патологические явления, которые происходят при этих грустных случайностях. Они исследованы в медицине, они являются в виде истерики, мигреней, satyriasis и т. п. Для нас важен переход в одно состояние, в состояние quasi-болезненное, при котором нервные электромагнитные токи приходят в соприкосновение с электромагнитным током всей окружающей обстановки, состояние, при котором почти все циклы случайностей становятся доступными для организма, и он видит не только все его окружающее чрезвычайно ясно, хотя и бессознательно, видит на далекие расстояния, но он может видеть прошедшее и даже следить за развитием циклов случайностей в довольно отдаленном будущем. При этом странном состоянии индивидуум не только может отгадывать состояние другого родственного для него по магнетическому напряжению индивидуума, — он может угадывать все его мысли, чувства, он может даже воспроизводить то, что было утрачено памятью в мыслях и чувствах этого симпатичного для него индивидуума. В этом случае, само собой понятно, могут воспроизводиться как музыкальные звуки, так и поэтические мысли, отвечающие этим звукам, потому что они прямо совпадают с электромагнитными волнами нервов двух индивидуумов, взаимно симпатизирующих друг другу. В этих странных явлениях, любовь совершает как бы полный оборот. Она снова входит в область мировых явлений, в область общих магнитных токов, общих свойств тяготения!..»
Артингсон не читал далее — не мог читать. В его памяти вдруг воскресла эта вечерняя сцена, когда он, увлеченный воспоминанием прошлого, с таким восторженным одушевлением играл позабытый, на веки, казалось ему, позабытый романс, и вдруг перед ним явилась она, эта чудная девушка и пропела этот романс с такой силой и правдой.
«Потемки, мы ходим впотьмах, сэр!» — припомнилось ему…
И весь подавленный этой загадочной, фантастической сценой, он отбросил листки «Просветителя» — он не мог дальше читать их.
— «Все можно объяснить, — думал он, — но ничего нельзя разгадать»; и в тоже время чувствовал, что эта бессильная сентенция была просто порыв отчаянья; что эта статья, эта странная статья была права, что в ней точно такая-же правда, как в этой чудной, правдивой девушке.
Он загасил лампу, он закрыл глаза и старался припомнить свою милую, свою родную Джеллу и Лиду и всех, которыми так дорожило его сердце.
— «Завтра они получат мое письмо и как они все обрадуются. Лида даже расплачется и поцелует — о! непременно поцелует это письмо».
Но сквозь все эти представления, насильственные представления, перед ним вставал все тот же образ этой волшебницы, с сверкающими, восторженными, кроткими и любящими глазами, образ брюнетки с цветом тела десятой клетки спектра, с роскошно развитыми волосами, с большими черными глазами…
— «Господи— прошептал Артингсон, — это просто наваждение!»
Да! он действительно прошептал это, хотя и не верил ни в какие наваждения.
Он усиленно зажимал глаза, он старался отвлечься от этого ароматного запаха, который окружал его своей повелительной, подавляющей атмосферой, от этого смутного шелеста легкого платья, который, казалось ему, раздавался в его ушах. Он перевертывался с одного бока на другой, тяжело дышал, и тихо, дремотно всхлипывая, заснул в утомлении, ища какой-то руки, как ребенок ищет руки своей матери.