О лебедь, почему ты так жесток,
Будучи дважды рожденным?[48]
Скажи, зачем ты губишь царевну
В этом дремучем лесу? —
ему казалось, что он попадал в новый мир. Песня совершенно преображала в его представлении и окружающую знакомую природу, и его собственную жалкую жизнь. Сказание о царевне Дамаянти и лебеде озаряло душу юноши чудесным светом. Трудно с уверенностью сказать, кем он казался себе в эти минуты, но, уж во всяком случае, не бедным сиротой из труппы бродячих актеров.
Когда в полутемном углу ветхого жилища бедняков несчастный ребенок, ложась вечером спать, слушает сказку о царевиче, царевне и сокровищах семи царей, душа его, сбросив цепи нищеты и бесприютности, переселяется в тот волшебный мир, где нет невозможного, где он получает все, чего лишен в реальной жизни: новый прекрасный облик, великолепные одежды и неодолимую силу. Так и этот обездоленный мальчик из труппы бродячих актеров песнями создавал для себя иной мир и сам преображался в нем. Мелодии его песен с непостижимой, волшебной силой передавали и плеск воды у его ног, и шелест листьев, и крик птицы, и образ приютившей его, несчастного, богини с лицом, светящимся ласковой улыбкой, с руками, украшенными золотыми браслетами, с нежными, как лотосы, стопами прекрасных ног, окрашенными в красный цвет. Но иногда очарование песен вдруг исчезало, и появлялся прежний, взлохмаченный Нилканто из труппы странствующих актеров; подходил Шорот и закатывал ему несколько звонких пощечин, что было последствием жалобы соседа — хозяина мангового сада. Нилканто снова становился предводителем мальчишек и затевал новые проказы на земле, в воде и на ветвях деревьев.
Из Калькутты приехал на каникулы брат Шорота Шотиш, студент колледжа. Кирон была очень рада его приезду — теперь у нее появилось новое занятие: она стала в шутку задирать младшего брата мужа, который был, кстати сказать, одного с нею возраста. То она посыпала на свои ладони порошок сурика и, подкравшись, закрывала ими глаза молодого человека, то писала у него на спине «обезьяна», то, сильно хлопнув дверью, запирала ее снаружи и, звонко смеясь, убегала. Шотиш, не желая оставаться в долгу, мстил ей тем, что похищал ее ключи, подсыпал красного перца в ее бетель или незаметно привязывал край ее сари к ножке кровати.
Так проходили дни — в шутках, смехе и суете. Бывали иногда и ссоры, и слезы, и просьбы о прощении, за которыми следовало примирение.
Непонятно, что за бес вселился с этих пор в Нилканто. Кто его оскорбил и чем — этого юноша и сам не мог бы сказать, но чувство горькой обиды переполняло его сердце. Он стал издеваться над преданными ему мальчишками, доводя их до слез, без всякой вины с их стороны, стал бить ни за что ни про что свою любимую собачонку, невзирая на ее жалобный визг. Он не щадил даже растения и, проходя по улице, сбивал палкой ветки с деревьев и кустов.
Кирон очень любила усаживать перед собой и кормить того, кто с аппетитом ест. Нилканто в полной мере обладал этим качеством, и, сколько бы раз его ни приглашали отведать чего-нибудь вкусного, он никогда не отказывался — поэтому Кирон частенько угощала его. Молодой женщине доставляло особенное удовольствие смотреть, как этот мальчик-брахман уплетает за обе щеки. Но с тех пор как приехал Шотиш, у Кирон уже часто не оставалось времени наблюдать за едой Нилканто. Раньше такого рода событие нисколько не влияло на его аппетит: выпив молоко, он поднимался лишь после того, как, выполоскав чашку водой, выпивал эту воду. Но теперь, если его кормила не сама Кирон, Нилканто чувствовал себя несчастным, пища казалась ему невкусной; он вставал не доев и, чувствуя, что комок подкатывает к горлу, сдавленным голосом говорил служанке:
— Мне не хочется есть.
Он надеялся, что Кирон, узнав об этом, преисполнится к нему состраданием, пошлет за ним и станет настойчиво упрашивать его покушать, но он не поддастся уговорам и твердо скажет: «Мне не хочется есть». Однако Кирон ничего не узнавала, никого за ним не посылала, а то, что оставалось недоеденным, уничтожала служанка. После ужина мальчик гасил свет в своей комнате, бросался на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, горько-горько рыдал в темноте. Но о чем он плакал, на кого жаловался? Кто мог прийти и утешить его? Никто… Наконец являлась утешительница всех страждущих — фея сна и мягким прикосновением нежных рук мало-помалу успокаивала бедного сироту.
Нилканто пришел к твердому убеждению, что Шотиш пытается очернить его в глазах Кирон. Когда Кирон почему-либо бывала не в духе, ему казалось, что из-за наговора Шотиша она сердится на него, Нилканто. С тех пор мальчик начал усердно и страстно молить бога о том, чтобы в следующем рождении он стал Шотишем, а Шотиш — Нилканто.
Проклятие брахмана, даже не произнесенное вслух, никогда не бывает бесплодным. Веря в это, юноша молча, сосредоточенно разил Шотиша пламенем брахманского гнева, но огонь сжигал лишь его самого, а с верхнего этажа дома все так же до его слуха доносились шутки и звонкий смех Шотиша и Киронмойи.
Нилканто не осмеливался открыто проявлять свою ненависть к Шотишу, зато он отводил душу, устраивая ему при случае всяческие мелкие неприятности. Если Шотиш, купаясь в Ганге, оставлял на ступенях береговой лестницы мыло, Нилканто, дождавшись, когда студент нырнет, мгновенно прятал кусок, и Шотиш, возвращаясь за мылом, не находил его. Однажды во время купанья молодой человек вдруг увидал, что течение реки уносит его самую любимую, богато расшитую рубашку. Шотиш решил, что ветер сбросил ее в воду, но откуда подул этот ветер, осталось для всех непонятным.
Как-то раз, чтобы позабавить Шотиша, Кирон позвала мальчика и попросила его исполнить песню, которую он пел в труппе, но Нилканто угрюмо молчал.
— Что с тобой? — спросила крайне удивленная Кирон; юноша не ответил. — Ну спой же свою песню, ту самую… — попросила она еще раз.
— Я ее забыл, — сказал мальчик и ушел.
Наконец для Кирон настало время возвращаться домой. Все стали готовиться к отъезду; Шотиш тоже собирался ехать с ними. О Нилканто никто не вспоминал. Ни у кого даже не возникал вопрос, поедет ли он с ними или останется здесь.
Правда, Кирон предложила взять мальчика с собой, но против этого единодушно восстали все: муж, свекровь и деверь, и молодой женщине пришлось уступить. За два дня до отъезда Кирон позвала к себе мальчика и принялась ласково уговаривать его вернуться в родную деревню.
Услышав после стольких дней пренебрежения слова ласки из уст Кирон, Нилканто не выдержал и разрыдался. Глаза женщины наполнились слезами. С чувством глубокого раскаяния подумала она о том, что ей не следовало приближать к себе и лаской вызывать привязанность у того, кого она не собиралась удерживать возле себя.
Шотиш, присутствовавший при этой сцене, увидев слезы у этого переростка, проникся отвращением к нему.
— Что за болван! — воскликнул он. — Слова не вымолвит — сразу ревет!
Когда Кирон стала упрекать Шотиша за эти жестокие слова, он ответил:
— Ты, сестра, не знаешь людей и слишком всем доверяешь. Неизвестно, кто он и откуда, а живет у тебя, как царь небесный. Естественно, льву не хочется снова стать мышью, — вот он и пустил слезу, хорошо зная, что тебя легко разжалобить.
Нилканто выбежал из комнаты. В душе он превращался в нож и резал воображаемого Шотиша на куски, превращался в иглу и пронзал его, становился огнем и жег молодого человека, но реальному Шотишу все это не причиняло ни малейшего вреда, лишь сердце самого Нилканто истекало кровью.
Шотиш привез с собой из Калькутты великолепный чернильный прибор: на двух перламутровых лодках стояло по чернильнице, а между ними со сложенными крыльями сидел мельхиоровый лебедь и держал перо в клюве. Шотиш очень любил этот прибор и тщательно обтирал его шелковой тряпочкой. Кирон часто щелкала лебедя по блестящему клюву и, смеясь, говорила:
О лебедь, почему ты так жесток,
Будучи дважды рожденным? —
после чего обычно между нею и Шотишем завязывался словесный поединок, полный шуток и смеха.
Однажды утром, за день до отъезда, чернильный прибор бесследно исчез.
— Дорогой брат, твой лебедь полетел искать твою Дамаянти! — смеясь, сказала Кирон.
Но Шотиш вне себя от гнева нисколько не сомневался, что прибор украл Нилканто. Накануне вечером молодой человек видел, как мальчик слонялся возле его комнаты; видели его там и другие.
Обвиняемого привели к Шотишу. Кирон тоже была здесь.
Шотиш сразу же набросился на Нилканто:
— Это ты украл мой чернильный прибор! Куда ты его дел? Принеси сейчас же!
Не раз Шорот бил Нилканто заслуженно и незаслуженно, и мальчик всегда безропотно переносил побои. Но когда в присутствии Кирон его обвинили в краже чернильного прибора, большие глаза его вспыхнули диким огнем, грудь стала порывисто вздыматься, и, если бы Шотиш произнес еще одно слово, Нилканто бросился бы на него, как дикая кошка, и вонзил бы в него ногти своих десяти пальцев.
Кирон отозвала юношу в соседнюю комнату и мягким, нежным голосом сказала:
— Нилу, если ты взял этот прибор, отдай его потихоньку мне, и я обещаю, что никто тебе больше ничего не скажет!
Из широких раскрытых глаз Нилканто закапали крупные слезы, потом он закрыл лицо руками и горько заплакал.
Кирон вышла из комнаты.
— Я уверена, — сказала она, — что Нилканто не брал чернильного прибора.
— Кто, кроме Нилканто, мог это сделать? Никто! — решительно, в один голос возразили Шорот и Шотиш.
— Только не он! — резко ответила Кирон.
Шорот хотел снова позвать мальчика и продолжить допрос, но молодая женщина категорически воспротивилась.
— В таком случае нужно обыскать его комнату и сундук, — предложил Шотиш.
— Если ты сделаешь это, мы станем врагами на всю жизнь, — сказала Кирон. — Я не позволю шпионить за бедным ребенком, который ни в чем не виноват!