II
После обеда лодка продолжала свой путь. Оннопурна ласково расспрашивала Тараподу о его семье и родных. Юноша сначала сдержанно отвечал, а затем, чтобы избежать дальнейших расспросов, вышел на палубу.
Река во время дождей разлилась и своим беспокойным поведением доставила огромное волнение природе-матери.
Прорвав тучи, яркие лучи солнца освещали затопленные вдоль берега камыши и заросли тростника, сливающегося на горизонте с синей полоской леса. Вся природа, будто юная красавица, пробудившаяся от сна по мановению волшебной золотой палочки, расцвела под безгласным ласковым взором голубого неба; прекрасная своей молодостью, беспредельная в своей щедрости, она трепетала, сверкала, манила.
Тарапода устроился в тени паруса на палубе. Перед его глазами проплывали спускающиеся к реке изумрудные луга, затопленные поля джута, покачивались зеленые побеги риса. Узкая дорожка бежала от берега реки к деревне, приютившейся в тени лесов. Вода, земля и небо, жизнь, движение, глубина вверху и внизу, красочные, привольные дали — словом, весь огромный, вечно бодрствующий и одновременно безмолвный мир притягивал к себе юношу.
Теленок с поднятым хвостом, бегущий по берегу, деревенский жеребенок, прыгающий на лугу со связанными ножками, баклан, усевшийся на шесте для просушки сетей или стремительно ныряющий в реку за рыбой, дети, играющие в воде, веселая болтовня и звонкий смех девушек, стирающих белье на реке, перепалка продавщиц рыбы с рыбаками — все было ново для Тараподы, за всем он следил с ненасытной любознательностью.
На палубе юноша заводил разговор с лодочником. Иногда он брал шест и отталкивал лодку от берега. Когда рулевой закуривал трубку, Тарапода садился за руль; когда требовалось, очень ловко переставлял парус.
— Что ты ешь по вечерам? — спросила юношу Оннопурна незадолго до того, как спустились сумерки.
— Все, что придется, а иногда и ничего.
Оннопурну слегка обидело то равнодушие, с каким красивый юноша отнесся к ее заботам о нем. Доброй женщине хотелось накормить, одеть, как-то приласкать этого бездомного юношу, но ничто не радовало его. Оннопурна посылала слуг на берег купить для него лакомств, молока, но Тарапода ел не больше, чем всегда, и отказывался от молока. Даже на уговоры обычно молчаливого Мотилала он коротко отвечал:
— Я не люблю молоко.
Прошло два дня. Тарапода с большой охотой и ловкостью выполнял всякую работу, начиная с покупок на рынке и приготовления пищи и кончая управлением лодкой.
Ничто не ускользало от внимательного взора юноши. Его увлекала любая работа, за какую бы он ни брался. Его глаза, руки и ум всегда были чем-то заняты. Как вечно живая природа, Тарапода был ровен, спокоен и деятелен. Каждый человек на земле имеет свое определенное место, а этот юноша был только радостной, искрящейся светом струей в бескрайном голубом потоке мира. Он не думал ни о прошлом, ни о будущем, и единственной его целью было неуклонное движение вперед.
Общаясь с людьми различных профессий, Тарапода научился многим занимательным вещам. Его безмятежный ум с удивительной легкостью запечатлевал все, что видел. Народные напевы, длинные песни из джатр[62] — все запоминал он.
Однажды вечером Мотилал, по своему обыкновению, читал вслух «Рамаяну». Когда он дошел до повествования о Куше и Лабе[63], Тарапода не выдержал, сошел вниз и сказал:
— Оставьте книгу, я сейчас спою вам о Куше и Лабе.
И он запел. Нежно лилась песня, мелодичная и ласковая, подобная звукам флейты. Гребцы и рулевые столпились у дверей каюты. Радость и печаль слышались в песне. Чудесные потоки музыки неслись к вечернему небу. Безмолвные берега оживились, люди, плывшие мимо на лодках, с волнением внимали песне, а когда юноша замолчал, все с грустью вздохнули, сожалея, что песня окончилась так скоро.
Оннопурна прослезилась; ей хотелось обнять юношу, прижать его к своей груди, вдохнуть аромат его волос. А Мотилал-бабу подумал о том, что, если бы можно было удержать Тараподу в семье, юноша заменил бы ему сына. Только сердце маленькой Чарушоши наполнялось завистью и ненавистью.
III
Чарушоши была единственной дочерью и безраздельно владела любовью своих родителей. Ее капризам и упрямству не было конца. В отношении еды, прически и одежды у нее всегда было свое особое мнение, но и оно не было постоянным.
Когда семью приглашали в гости, Оннопурна всегда с трепетом ожидала нового каприза дочери. Если Чарушоши не нравилась прическа, она заставляла переделывать ее бесконечное число раз и в конце концов разражалась рыданиями. Временами, когда девочка бывала весела и всем довольна, она не давала покоя матери, не зная меры, крепко обнимала ее, целовала, смеялась, плакала. Этот ребенок был какой-то неразрешимой загадкой.
И вот эта девочка всем сердцем возненавидела Тараподу, причинив этим много беспокойства своим родителям. Во время еды Чарушоши хныкала, швыряла тарелки, все ей казалось невкусным. Она била свою служанку и постоянно на все жаловалась без всякой причины. По мере того как Тарапода все больше завоевывал своими талантами всеобщее расположение, ненависть Чарушоши к нему возрастала. Она никак не хотела признать, что юноша обладает какими-то достоинствами, и, если пытались ей доказать обратное, она невероятно злилась.
В тот вечер, когда Тарапода пел сказание о Куше и Лабе, Оннопурна, подумав, что такое пение может растрогать даже обитателей леса, решила, что смягчилось и сердце ее дочери.
— Тебе нравится эта песня, Чару? — спросила она.
Девочка в ответ только отрицательно покачала головой, дав понять, что пение Тараподы ей не нравится и никогда не понравится.
Заметив, что дочь завидует юноше, Оннопурна старалась не быть ласковой с ним в присутствии. Чару. Вечерами же, когда Чару уже ложилась спать, Оннопурна садилась у дверей каюты, а Мотилал-бабу и Тарапода устраивались на палубе. По просьбе Оннопурны юноша начинал петь. Раскинувшиеся по берегам реки всегда шумливые деревни, окутанные темнотой ночи, внимая песням, будто погружались в безмолвие, а нежное сердце женщины, очарованное пением, благодарно билось.
Неожиданно девочка быстро вскакивала с постели и, всхлипывая, злобно говорила:
— Ма, почему вы так шумите? Я не могу спать!
Девочка не могла примириться с тем, что родители, отослав ее спать, слушают пение Тараподы.
Острый ум, светившийся в глубоких черных глазах девочки, заинтересовал Тараподу. Желая как-нибудь смягчить Чарушоши, он рассказывал ей сказки, пел песни, играл на флейте, но все напрасно.
В полдень, когда Тарапода, купаясь, плавал в реке и своим светлым, гибким и стройным телом напоминал юного водяного бога, девочка не могла скрыть любопытства. Она с нетерпением ждала этого часа, но старалась, чтобы никто не догадался об этом. Маленькая актриса усаживалась и сосредоточенно вязала шарф, лишь время от времени бросая полный презрения взгляд на резвящегося в реке юношу.
IV
Тарапода даже не заметил, как проехали Нондиграм. Лодка медленно шла под парусом; иногда ее тащили на бечеве по речкам и протокам. Дни ее обитателей протекали тихо и незаметно среди красивого, спокойного разнообразия природы. Никто не торопился. Много времени отводилось на еду и купание. Когда спускались сумерки, лодка причаливала к берегу у какой-нибудь большой деревни вблизи леса, где стрекотали цикады и искрились светлячки.
Через десять дней лодка наконец достигла Кантхалии. Для встречи заминдара из его дома прибыли слуги с бамбуковыми палками в руках, паланкином и маленькими лошадками. Стражники стреляли холостыми зарядами, и перепуганные деревенские вороны подняли пронзительный крик.
Торжественная встреча заняла немало времени, и Тарапода, воспользовавшись этим, быстро обежал всю деревню. В течение нескольких часов он подружился со всеми жителями и стал называть кого братом или дядей, а кого сестрой или тетей. У юноши не было никаких привязанностей, и он удивительно легко знакомился со всеми. Не прошло и двух — трех дней, как Тарапода завоевал сердца всех крестьян.
Причина столь легкой победы таилась в том, что Тарапода умел, не насилуя себя, проникаться интересами других. Он не считался ни с какими условностями и очень быстро привыкал к любому положению, к любой работе. С мальчиками он ощущал себя мальчиком, но только чуть более умным; со стариками он держался как юноша или как почти взрослый; с пастухами он был пастухом, оставаясь в то же время брахманом. Каждому он помогал в работе, причем с таким уменьем, будто занимался этой работой давно. Если во время разговора лавочник просил Тараподу заменить его на некоторое время в лавке, он, не выражая никакого неудовольствия, брал пальмовый лист и принимался отгонять мух от сластей. Юноша был искусен в приготовлении многих вкусных лакомств. Тайны ручного ткацкого станка, так же как и работа горшечника, были ему известны.
Пользуясь любовью всей деревни, Тарапода не мог преодолеть неприязни лишь одной маленькой девочки. Возможно, он только потому и задержался на такое долгое время в Кантхалии, что догадывался о сильном желании Чарушоши выжить его в далекие места.
Чару являла собой лучшее доказательство того, как трудно понять сердце женщины.
У нее была подруга Шонамони, овдовевшая, когда ей минуло пять лет. Она болела, и некоторое время после возвращения Чарушоши домой подруги не виделись. Когда наконец она выздоровела, то при первой же встрече девочки чуть не поссорились.
Чару очень подробно рассказала историю появления в их семье новой драгоценности — Тараподы. Она полагала, что любопытство подруги будет чрезвычайно возбуждено. Но когда Чару услыхала, что Шона не только хорошо знает Тараподу, но он ее мать называет тетей, а Шона — его дадой, что он не только развлекает их игрой на флейте и пением, но по просьбе Шоны сделал ей бамбуковую флейту и часто помогал девочке срывать плоды с верхних веток и цветы с колючих кустарников, Чару показалось, что сердце ее наполнилось раскаленным углем.