На следующий вечер перед домом остановился экипаж. Дождь лил — не переставая, на улицах по колено стояла вода. Два полицейских, поддерживая Фотика, передали его Бишонбхору. Фотик промок с головы до ног; все тело было покрыто грязью, лицо и глаза воспалены; его бил озноб. Бишонбхор осторожно поднял мальчика на руки и отнес на женскую половину дома.
— Зачем так волноваться о чужом ребенке? Отошли его домой! — воскликнула его жена, увидев Фотика.
В этот беспокойный день она лишилась аппетита и даже со своими детьми была резка.
— Я шел к маме! Почему меня вернули? — плакал Фотик.
Мальчику стало хуже. Всю ночь он бредил. На следующий день Бишонбхор вызвал доктора.
— Дядя, каникулы начались? — спросил Фотик, открыв воспаленные глаза и глядя в потолок. Бишонбхор, вытирая глаза платком, с любовью сжал худые разгоряченные руки Фотика и присел к нему на постель.
У Фотика опять начался бред.
— Ма, не бей меня! — стонал мальчик. — Я правду говорю, я не виноват…
На другой день Фотик на некоторое время пришел в сознание. Он смотрел по сторонам, как будто искал кого-то. Затем, разочарованный, повернулся к стене.
Бишонбхор, поняв душевное состояние мальчика, наклонился к его уху и тихо сказал:
— Фотик, я послал за твоей матерью.
На следующий день озабоченный и побледневший врач сказал, что состояние больного резко ухудшилось. Бишонбхор в полумраке сидел у постели Фотика и с минуты на минуту ждал приезда его матери.
— Бросай левее! Не так! Еще левее! — кричал мальчик, подражая матросам.
Во время переезда в Калькутту часть пути они с дядей проделали на пароходе, где матросы так кричали, измеряя глубину. В бреду Фотик подражал им, но в том безбрежном океане, по которому он теперь плыл, его веревка нигде не доставала дна.
В это время, рыдая, в комнату вбежала мать Фотика. С большим трудом Бишонбхору удалось успокоить ее.
Она позвала:
— Фотик, дорогой, мое сокровище!
— Что? — спросил мальчик.
— О Фотик, мое сокровище! — повторяла мать.
Мальчик медленно повернулся и, никого не замечая, тихо сказал:
— Ма, сейчас у меня начинаются каникулы. Я еду домой, ма!..
1892
КАБУЛИЕЦ
Моя маленькая, пятилетняя дочка Мини минуты не может посидеть спокойно. Едва ей исполнился год, как она уже научилась говорить, и с тех пор, если только не спит, молчать не в состоянии. Мать часто бранит ее за это, и тогда Мини умолкает, но я так не могу. Молчание Мини представляется мне настолько противоестественным, что долго я не выдерживаю, поэтому со мной она всегда беседует особенно охотно.
Как-то утром я работал над семнадцатой главой моей повести. В это время вошла Мини и уже в дверях начала:
— Папа, привратник Рамаоял называет ворону — вороной! Он ведь ничего не понимает, правда?
Но прежде чем я приступил к рассуждениям о различиях, существующих в языках, она уже говорила о другом:
— Папа, знаешь, Бола говорит, что на небе слон выливает из хобота воду, и от этого идет дождь. Какую чепуху может сказать Бола! Он ведь только болтает — день и ночь болтает!.. — И, не ожидая, пока я выскажу свое мнение, вдруг спросила: — Папа, а кто тебе мама?
«Свояченица», — подумал я, но вслух сказал:
— Мини, иди поиграй с Болой. Я сейчас занят.
Тогда она села возле моего письменного стола, обхватила колени руками и начала играть, быстро приговаривая: «агдум-багдум». В это время в моей семнадцатой главе Протапсингх вместе с Канчонмалой прыгал темной ночью в воду из высокого окна темницы.
Окна моей комнаты выходят на улицу. Неожиданно Мини бросила играть в «агдум-багдум», подбежала к окну и закричала:
— Кабуливала, эй, кабуливала![5]
Высокий кабулиец в грязной широкой одежде, в чалме, с корзиной за плечами, медленно переходил дорогу, держа в руках несколько ящиков с виноградом. Трудно сказать, какие мысли родились в головке моей дочери, когда она громко позвала его. Я же подумал, что сейчас явится несчастье в образе этой корзины, и моя семнадцатая глава не будет окончена.
Но когда кабулиец, услыхавший зов Мини, широко улыбаясь, направился к нашему дому, ее и след простыл. Она сейчас же убежала на женскую половину дома, так как была уверена, что, если заглянуть в его корзину, в ней можно найти таких же ребятишек, как она.
Кабулиец подошел и с улыбкой поклонился мне. Я подумал, что, хотя положение Протапсингха и Канчонмалы довольно критическое, мне все же следует что-нибудь приобрести у человека, раз его позвали.
Я купил кое-что. Потом мы немного побеседовали. Абдур Рохмот начал рассуждать о пограничной политике России, Англии и других стран.
Наконец он поднялся, собираясь уходить, и спросил:
— Бабу, а куда убежала твоя дочка?
Я решил рассеять напрасные страхи Мини и позвал ее. Прижимаясь ко мне, она подозрительно смотрела на кабулийца и его корзину. Рохмот вынул из корзины горсть кишмиша и сухих абрикосов и протянул ей, но она не взяла и с еще большим к нему недоверием прильнула к моим коленям. Так состоялось их первое знакомство.
Как-то утром, спустя несколько дней, я вышел из дому и увидел, что моя дочь сидит на скамейке около двери и оживленно болтает, а кабулиец, сидя рядом на земле, с улыбкой слушает ее и время от времени вставляет свои замечания на ломаном бенгальском языке. За весь пятилетний жизненный опыт у Мини еще не было такого терпеливого слушателя, не считая ее отца. Тут я увидел, что подол ее полон кишмиша и миндаля.
— Зачем ты ей дал это? Больше не давай, — сказал я кабулийцу и, вынув из кармана полрупии, отдал ему.
Он спокойно взял деньги и опустил их в корзину.
Вернувшись домой, я увидел, что эти полрупии подняли шум на целую рупию.
Мать Мини держала в руке блестящий белый кружочек и строго спрашивала:
— Где ты взяла деньги?
— Кабуливала дал.
— А зачем ты взяла деньги у кабулийца?
Мини готова была расплакаться.
— Я не брала, он сам дал!
Я спас Мини от грозящей катастрофы и увел ее из комнаты.
Оказалось, что это была уже не вторая встреча Мини с кабулийцем — все это время он приходил почти ежедневно и взятками в виде миндаля и фисташек завоевал ее маленькое жадное сердечко.
У этих двух друзей были свои шутки и развлечения. Так, едва завидев Рохмота, Мини, смеясь, спрашивала его:
— Кабуливала, а кабуливала, а что у тебя в корзине?
И Рохмот отвечал в нос, хотя в этом не было никакой необходимости:
— Слон.
Вся соль этой шутки заключалась в том, что в его корзине не мог поместиться слон. Нельзя, конечно, сказать, чтобы это было особенно остроумно, но им обоим становилось чрезвычайно весело, и, слушая осенним утром простодушный смех двух детей, я и сам радовался.
У них было еще одно развлечение. Рохмот говорил Мини:
— Кхоки[6], никогда не ходи в дом свекра.
В бенгальских семьях девочки с ранних лет приучаются к словам «дом свекра», но мы, будучи людьми до некоторой степени культурными, не знакомили Мини с ними. Поэтому она не могла понять просьбу Рохмота, но, так как не в ее характере было молчать, когда о чем-нибудь говорят, она, в свою очередь, спрашивала:
— А ты пойдешь в дом свекра?
Рохмот грозил воображаемому свекру увесистым кулаком:
— Я его изобью.
Мини представляла себе положение, в которое попадет незнакомое существо, называемое свекром, и звонко смеялась.
Сейчас ясная осень. В древности цари отправлялись покорять мир в эту пору. Я же никогда никуда не уезжаю из Калькутты, но именно поэтому моя фантазия бродит по всей земле. Как будто я — узник, заключенный в углу своей комнаты, и душа моя всегда стремится куда-то. Стоит мне только услышать название какой-нибудь страны, как я начинаю мечтать, а стоит увидеть чужестранца, в моем воображении возникает хижина у реки, среди гор и лесов, и я уже слышу рассказы о радостной и привольной жизни.
Но, несмотря на такую любознательность, мне казалось, что гром грянул бы с ясного неба, если бы я покинул свой угол. Поэтому беседы с кабулийцем по утрам за письменным столом в моей маленькой комнате во многом заменяли мне путешествия.
Кабулиец громовым голосом на ломаном бенгальском языке рассказывал о своей стране, и перед моими глазами проходили картины: высокие, труднопроходимые, выжженные солнцем темно-красные цепи гор, между ними — узкая пустынная дорога, и по ней движется караван навьюченных верблюдов; купцы в тюрбанах и проводники — кто на верблюде, кто пешком, одни с копьями, у других в руках старинные кремневые ружья…
Мать Мини — очень пугливый человек. Раздастся на улице какой-нибудь шум, и ей уже кажется, что пьяные собрались со всего света и бегут к нашему дому. За всю свою жизнь (не сказать, чтобы очень долгую) она не могла освободиться от страшной мысли, что весь мир переполнен ворами, разбойниками, пьяницами, змеями, тиграми, ядовитыми насекомыми, тараканами и солдатами, что нас постоянно подстерегает опасность заболеть малярией.
Она не была спокойна и в отношении кабулийца Рохмота, поэтому не раз просила меня получше присматривать за ним. Я со смехом пытался рассеять ее подозрения, но она забрасывала меня вопросами:
— Разве никто никогда не крал детей?
— Разве в Афганистане не существует рабства?
— Разве совершенно невозможно для громадного кабулийца украсть маленького ребенка?
Мне приходилось соглашаться, что такое предположение вполне возможно, но я говорил, что этому трудно поверить. Однако не все люди обладают одинаковой способностью верить, и в душе моей жены подозрения остались. И все же я не мог просто так, ни с того ни с сего, запретить Рохмоту приходить к нам.
Каждый год в середине месяца магх[7] Рохмот уходил на родину. К этому времени он торопился собрать все долги. Он был очень занят, ходил из дома в дом, но никогда не забывал заглянуть к Мини. Во время этих встреч у них обоих был вид заговорщиков. Если он не мог почему-либо прийти утром, он приходил вечером. При виде этого высокого человека в длинной рубахе и широких штанах, сидящего в темном углу комнаты и нагруженного корзинами, действительно становилось страшно. Но когда прибегала Мини, смеясь и крича: «Кабуливала, а кабуливала!» и я слышал, как между разными по возрасту друзьями начинались старые бесхитростные шутки, в сердце моем расцветала радость.