В полдень, когда лодочники и рыбаки уходят на обед, крестьяне спят, птицы замолкают и паром бездействует, когда беспокойный мир отдыхает, преображаясь в огромный безлюдный дом, — в безмолвии под знойным необъятным небосводом оставались лицом к лицу только немая природа, залитая щедрым солнечным светом, и немая девочка в тени невысокого дерева.
Нельзя сказать, чтобы у Шубхи совсем не было друзей. В хлеве стояли две коровы с кличками Шорбоши и Пангули. Они никогда не слышали своих имен из уст девочки, но хорошо знали ее поступь. Она была бессловесна, но ее шепот и невнятное бормотанье животные понимали лучше всяких слов. Они понимали, когда Шубха ласкала или журила их; если же девочка, войдя в стойло, обнимала Шорбоши за шею, та терлась щекой о ее щеку, а Пангули, устремив кроткие глаза на своего маленького друга, лизала ей лицо.
Шубха должна была три раза в день ходить в хлев, но она бывала там значительно чаще, особенно в те дни, когда ее обижали дома. Тогда она тотчас же шла к своим молчаливым друзьям. Животные с покорными, полными сочувствия глазами каким-то особым, неведомым чутьем понимали сердечную боль девочки и, подойдя к ней, молча, осторожно терлись рогами об ее руки, неуклюже пытаясь утешить, ее.
Были еще козы и кошки, но к ним Шубха не чувствовала особой привязанности; тем не менее они проявляли к ней не меньшую любовь, чем коровы. Котенок часто спокойно дремал, устроившись на мягких коленях девочки, и очень любил, когда Шубха нежными пальцами гладила его по шее и спинке.
III
Среди существ высшего порядка у Шубхи тоже был товарищ. Трудно сказать, что связывало их, потому что мальчик умел говорить и это лишало детей общего языка.
Младший сын Гоншайна, по имени Протап, был очень ленивым малым. После долгих и бесполезных попыток приучить мальчика к какому-нибудь ремеслу родители отказались от надежды добиться от него чего-нибудь путного и вывести его в люди. Но у бездельников есть одно преимущество: только домашние бранят их — почти у всех чужих они пользуются неизменной симпатией. Лентяи не связаны никакими делами и становятся как бы общественным достоянием. Как любой город нуждается в общедоступном саде, так и каждой деревне необходимы два — три праздношатающихся. Они всегда к услугам тех, кому представляется возможность повеселиться или полодырничать.
Основным занятием Протапа была ловля рыбы удочкой. На это он тратил много времени, и его почти всегда можно было застать на берегу реки за таким занятием. И здесь же происходили его встречи с Шубхой. В любом деле Протапу необходим был добровольный товарищ, а во время рыбной ловли неразговорчивый товарищ — самый лучший, поэтому Протап очень ценил Шубху. В то время как все звали ее полным именем, мальчик в знак особого расположения называл ее коротко: Шу.
Обычно Шубха садилась под тамариндовым деревом, а Протап неподалеку от нее забрасывал удочку. У Протапа была привычка жевать бетель, и девочка сама приготовляла его для приятеля. Подолгу наблюдая за Протапом, она от всей души желала помочь ему, сделать для него что-то особенное, чтобы он понял, что и она не лишний человек на земле. Но Шубха ничего не могла придумать. Тогда она мысленно обращалась к творцу и молила его дать ей силу совершить какой-нибудь необыкновенный, достойный удивления поступок, который привел бы в изумление ее приятеля и заставил бы его воскликнуть: «Смотрите-ка, а я и не думал, что наша Шу способна на это!»
Если бы Шубха была нимфой! Медленно поднявшись из воды, она вынесла бы Протапу драгоценный камень из венца змеи, и он, бросив жалкую рыбную ловлю, спустился бы с этим драгоценным камнем на дно реки. А попав в подводное царство, кого же увидел бы он на золотом троне в серебряном дворце? Конечно, немую девочку Шу — нашу Шу, единственную дочь царя этого лучезарного и спокойного подводного мира! Но это невозможно, и не потому, что есть вообще что-нибудь невозможное, а потому, что Шу родилась не в царской семье, а в семье Баниконтхи и не в ее силах было изумить Протапа, сына Гоншайна.
IV
Шубха подрастала. Она даже стала как будто разбираться в себе. В ее душе появились новые, не всегда еще понятные, но подобные океанскому приливу в глубокое полнолуние, широкие и влекущие мысли. В головке девушки теснилось множество вопросов, но найти ответ на них она не могла.
Как-то раз, глубокой ночью, в полнолуние, Шубха тихонько отворила дверь и, робко выглянув, осмотрелась по сторонам. Полная луна, одинокая, как Шубха, взирала на спящую землю. В девушке ключом била молодая жизнь, радости и печали заполняли все ее существо; она дошла до границы своего беспредельного одиночества и, сама не сознавая того, перешагнула ее. И вот наедине с безмолвной взволнованной матерью-природой стояла немая взволнованная девушка…
Между тем мысль о замужестве дочери не давала родителям покоя. Соседи осуждали их и поговаривали, что им не удастся пристроить дочь, хотя Баниконтха и был человеком богатым: его семья могла позволить себе есть дважды в день рыбу с рисом, и естественно, что у него было много врагов.
Баниконтха долго советовался с женщинами и через несколько дней куда-то уехал.
Наконец он вернулся и сказал:
— Едем в Калькутту!
Стали собираться на чужбину. Тяжелые, как густой утренний туман, слезы сжали сердце Шубхи. С безотчетным страхом, который мучил ее последние дни, ходила она, как бессловесное животное, то за матерью, то за отцом. Расширенными, большими глазами девушка с тревогой всматривалась в их лица, пытаясь хоть что-нибудь понять, но родители не говорили ей ни слова.
Как-то раз в полдень, закинув, по обыкновению, удочку, Протап, смеясь, сказал:
— Ну, Шу, достали для тебя жениха! Ты уедешь и выйдешь замуж. Но смотри нас не забывай!
И снова занялся рыбной ловлей.
Шубха взглянула на Протапа, точно смертельно раненная лань на охотника. «Что я тебе сделала?» — спрашивали ее глаза, полные немой тоски. В тот день она уже не сидела под деревом.
Проснувшись, Баниконтха курил в своей спальне, когда в комнату вбежала Шубха и, припав к его ногам, громко разрыдалась. Баниконтха пытался успокоить ее, но и сам не мог удержать слезы.
Отъезд в Калькутту был назначен на следующий день. Шубха пошла в хлев проститься с друзьями детства. Она кормила животных из своих рук, обнимала их, нежно шептала им что-то, ласково смотрела в глаза. Слезы неудержимым потоком катились по ее щекам.
Выйдя из дома светлой ночью, Шубха упала на душистую траву у давно знакомой, родной и милой реки. Девушка обнимала могучую, спокойную мать человечества — землю, как будто хотела сказать: «Не отпускай меня, мать! Держи меня так же крепко, как я тебя!»
Когда приехали в Калькутту, мать с особым старанием одела Шубху. Скрутив волосы дочери в узел, она обвязала их лентой и украсила драгоценностями, чем, надо сказать, убила природную красоту девушки. Из глаз Шубхи лились слезы. Мать ругала ее, опасаясь, что глаза распухнут и покраснеют, но никакие угрозы не могли остановить рыдания девушки.
Наконец явился жених со своим другом посмотреть невесту. Родители были обеспокоены и взволнованы так, будто сам бог сошел выбрать животное для заклания. Без конца наставляя дочь, мать довела ее до того, что девушка расплакалась еще сильнее, и в таком состоянии Шубху представили избраннику.
Жених, взглянув на нее, промолвил:
— Недурна.
Видя неутешные слезы девушки, молодой человек подумал, что у нее нежная душа. Решив, что сердце, которое так горько убивается при разлуке с родителями, будет заботливо и нежно к мужу, он сказал:
— Слезы девушки только поднимают ей цену, как жемчужины — цену раковины.
Больше он ничего не добавил.
Справились в календаре, и в один из благоприятных дней сыграли свадьбу.
Передав немую девушку молодому человеку, родители вернулись домой: их каста и будущее были спасены.
Муж Шубхи работал на западе и вскоре после свадьбы увез туда жену. Не прошло и недели, как все уже знали, что новобрачная — немая. Ну, а если кто и не догадался, в этом была не ее вина: девушка не пыталась никого обмануть. Глазами она говорила всю правду, но никто не мог понять ее! Шубха осматривалась, но нигде не находила с детства родных лиц тех, кто бы мог понять ее. Из сердца немой девушки поднимался неудержимый, нечеловеческий крик, но и его не мог услышать никто. А муж Шубхи, в следующий раз более внимательно разглядев невесту и пустив в ход не только глаза, но и уши, женился на другой девушке, которая обладала даром речи.
1892
НАСЛЕДСТВО
I
Я ухожу! — гневно сказал отцу Бриндабон Кундо.
— Ах ты, щенок! — ответил Джогонатх Кундо. — Я с детства кормил и одевал тебя! Ты никогда не сможешь мне заплатить за это. Какая наглость!
В доме Джогонатха не много тратили на еду и одежду. В древности праведники питались очень скудно, носили только крайне необходимую одежду, и Джогонатх старался следовать их великому примеру. Правда, нельзя сказать, чтобы он особенно преуспевал. Частично это происходило из-за пороков, свойственных современному обществу, а частично — из-за совершенно противоестественных потребностей человеческого организма.
Все шло более или менее гладко, пока не женился его сын. После свадьбы сын перестал придерживаться высоких взглядов отца в отношении пищи и одежды. Обнаружилось, что в своих стремлениях он материальное предпочитает духовному. Расходы Джогонатха все увеличивались.
Отец и сын стали часто ссориться. В конце концов, когда серьезно заболела жена Бриндабона, Джогонатх прогнал врача, прописавшего дорогое лекарство. В цене лекарства он усмотрел доказательство невежества врача. Бриндабон сначала умолял, потом требовал — все было напрасно. Когда жена умерла, он обвинил отца в ее смерти.
— Почему? — удивился Джогонатх. — Разве люди никогда не умирают, принимая лекарства? И если дорогое лекарство спасает жизнь, то отчего же это умирают цари? И почему нужно поднимать такой шум, когда умирает жена? Чем она лучше твоей матери или бабки?