Бхобаничорон вошел в храм и молча посмотрел на обоих.
Мохамайя решительно обернулась к Раджибу:
— Раджиб, я приду в твой дом, жди меня!
Не проронив ни слова, Бхобаничорон вышел; так же безмолвно последовала за ним Мохамайя. Ошеломленный юноша замер на месте, словно услышал приговор о собственной казни.
II
В тот же вечер Бхобаничорон принес красное чели[19] и сказал Мохамайе:
— Одевайся.
Когда девушка была готова, он велел ей следовать за ним. Не то что повеления, даже знака Бхобаничорона никто никогда не смел ослушаться. Не могла ему противиться и Мохамайя.
Они отправились на берег реки, к месту сожжения трупов, находившемуся недалеко от дома. Там, в хижине для паломников, старый брахман ждал своей смерти. К его постели они и подошли. В другом углу хижины стоял жрец. Бхобаничорон подал ему знак, и тот быстро совершил все приготовления для обряда. «Меня выдают замуж за умирающего!» — подумала Мохамайя, но не оказала ни малейшего сопротивления. В полутемной хижине, озаренной только пламенем двух погребальных костров, где неясное бормотанье мантр[20] сливалось со стонами предсмертной агонии, был совершен брачный обряд.
На другой день после свадьбы Мохамайя стала вдовой. Но это несчастье не очень ее опечалило, да и Раджиб, пораженный, как громом, известием о неожиданном браке Мохамайи, обрадовался, узнав, что она овдовела.
Однако радость его оказалась недолгой — новый удар сразил юношу. До него донесся большой шум и суматоха на месте сожжения трупов: там готовили костер для Мохамайи.
Первой мыслью Раджиба было сообщить обо всем управляющему и с его помощью силой помешать этому ужасному обряду, но он вспомнил, что как раз сегодня его опекун уехал в Шонапур. Опекун хотел взять с собой и Раджиба, но тот остался, выпросив для себя отпуск.
«Жди меня», — сказала Мохамайя Раджибу, и он знал, что она не нарушит своего обещания.
Пока он получил отпуск на месяц, но, если понадобится, предполагал взять на два и на три месяца, а возможно, и совсем оставить работу и кормиться подаянием, но всю жизнь он не перестанет ждать Мохамайю.
В то время как Раджиб метался, будто помешанный, не зная, что предпринять, — то он хотел наложить на себя руки, то пытался что-нибудь придумать, чтобы спасти свою Мохамайю, — наступили сумерки, поднялся сильный ветер, и с неба хлынули потоки дождя. Ветер дул с такой силой, что Раджибу казалось, будто крыша над его головой вот-вот рухнет. Неистовствующие силы природы вторили его душевной буре, и это немного успокаивало юношу. Ему чудилось, что весь мир мстит вместе с ним. То, что он не в силах был совершить сам, исполнила за него природа, смешав небеса с преисподней.
Вдруг постучали в дверь. Юноша быстро открыл. В дом вошла женщина в намокшей одежде, с опущенным на лицо покрывалом. Раджиб сразу узнал ее: это была Мохамайя!
— Мохамайя! — воскликнул он, задыхаясь от волнения. — Ты встала с погребального костра?
— Да, я обещала прийти в твой дом. Я сдержала свое обещание. Но знай, Раджиб, я очень изменилась. Нет больше прежней Мохамайи — только душа моя осталась той же. В твоей власти вернуть меня на костер. Но если ты поклянешься, что никогда не снимешь с меня покрывало и никогда не будешь смотреть на мое лицо, я останусь.
Когда вырвешься из рук смерти, все остальное кажется незначительным.
— Пусть будет, как ты хочешь, — поспешно ответил юноша. — Но если ты покинешь меня, я не переживу.
— Так уйдем отсюда. Мы должны найти твоего хозяина.
Бросив все, что было в доме, Раджиб и Мохамайя пошли навстречу буре. Ураган бушевал с невиданной силой, трудно было удержаться на ногах. Мелкий щебень несся по ветру и впивался в тело. Опасаясь, что падающие деревья их придавят, они свернули с дороги и пошли открытым полем. Порывы сильного ветра подхлестывали их в спину, как бы стараясь отогнать этих людей от человеческого жилья и сравнять с землей.
III
Пусть читатель не сочтет этот рассказ за вымысел. Говорит, что в те времена, когда существовал обычай шахмарана[21], такие случаи бывали, хотя и редко.
Мохамайю, связанную по рукам и ногам, положили на костер и в назначенное время зажгли его. Загудев, пламя поднялось вверх, но вдруг подул сильный ветер и хлынул дождь. Все, кто присутствовал при сожжении, укрылись в хижине паломников. Дождь погасил костер, однако веревки, связывавшие руки девушки, успели сгореть. Несмотря на нестерпимую боль от ожогов, Мохамайя, не издав ни единого стона, поднялась и развязала веревки на ногах. Затем, прикрыв свое тело остатками обгоревшей одежды, почти нагая, она сошла с костра.
Сначала Мохамайя направилась домой, но никого там не застала — все были на похоронах. Девушка зажгла светильник и, надев платье, взглянула на себя в зеркало, но в ту же минуту с ужасом бросила его на землю. Потом, накинув на голову покрывало, она пошла к Раджибу.
Что произошло дальше, читателю уже известно.
Теперь Мохамайя жила в доме Раджиба, но это не принесло ему счастья: покрывало легло между ними преградой, вечной и неумолимой, как смерть, и даже мучительнее смерти. Если со временем безнадежность притупляет боль невозвратимой утраты, то призрак надежды, таящийся за покрывалом, ежедневно, ежечасно причинял Раджибу невыносимые страдания.
Мохамайя была замкнута по природе, теперь же ее замкнутость еще больше усилилась из-за того, что она была вынуждена вечно прятать свое лицо под покрывалом. Это было страшно. Девушка жила, точно погруженная в безмолвие смерти, и эта немая смерть, сжимая в своих объятиях жизнь Раджиба, грозила задушить и ее.
Раджиб потерял прежнюю Мохамайю, и прекрасный образ, с детства хранимый его памятью, стал постепенно стираться, вытесняемый закутанным в покрывало существом, вечно находящимся перед его глазами.
«Все живое имеет покров, данный ему природой, — думал Раджиб, — Мохамайя же подобна описанному в пуранах Карне[22], носившему от рождения панцирь. Явившись на свет в одном покрове, она как бы родилась вторично и обрела новую оболочку».
Мохамайя никогда не расставалась с Раджибом и в то же время была невыразимо далека от него. И юноша всем своим исстрадавшимся сердцем старался постичь эту нерушимую тайну, подобно тому как звезды каждую ночь тщетно пытаются развеять своими негаснущими взорами ночную тьму.
Так жили рядом эти две одинокие, не связанные друг с другом человеческие души.
Однажды, во время сезона дождей, в конце полнолуния, прорвав облака, в первый раз показалась луна. Тихая лунная ночь бодрствовала над изголовьем уснувшей земли.
Раджиб не спал в эту ночь, он сидел у раскрытого окна. Из истомленного зноем леса на него веяло ароматами цветов; тихо стрекотали цикады. У края темнеющего леса, как начищенный лист серебра, блестело озеро.
Трудно сказать, о чем думает человек в такую минуту, но вся его душа полна одним желанием, как лес пропитан ароматами, а ночь — стрекотаньем цикад.
Я не знаю, о чем думал Раджиб, но ему казалось, будто сегодня рухнут все преграды. Сегодня ночь сбросила с себя облачный покров и явилась прекрасной и торжественно-безмолвной, как Мохамайя прежних дней. Все его существо в едином порыве потянулось к девушке.
Раджиб встал и, как лунатик, направился к ней в комнату. Мохамайя спала. Он подошел ближе и наклонился над ее постелью. На лицо девушки упал лунный свет. Но что это! Где же давно знакомые черты?
Пламя погребального костра злобным языком слизало с лица Мохамайи всю красоту, оставив на нем лишь следы своего ненасытного голода.
Юноша отскочил, не в силах подавить стон. Это разбудило Мохамайю. Она проснулась и увидела перед собой Раджиба. В тот же миг Мохамайя накинула на лицо покрывало и, быстро поднявшись, встала с постели.
Раджиб замер, словно пораженный громом. Потом он упал к ее ногам:
— Прости меня!
Ничего не ответив, ни разу не оглянувшись, Мохамайя ушла из дома. Она не вернулась. Раджиб нигде не мог ее найти.
Вечная, без слов прощения разлука оставила неизгладимый след на всей дальнейшей жизни Раджиба, опалив душу его пламенем гнева.
1892
ТЕТРАДКА
Как только Ума научилась писать, она совсем отбилась от рук. На стенах всех комнат она выводила углем кривые, неровные строчки: «Вода течет», «Лист дрожит».
Под подушкой невестки она нашла «Тайну Хоридаша» и на каждой странице книги карандашом написала: «Черная вода, красный цветок». В новом календаре, которым обычно пользовались домашние, она перепачкала надписями все листы.
В расходной книге отца, среди всяких счетов, Ума тоже сделала свои пометки: «Кто пишет и читает, тот ездит в карете».
До поры до времени никто не препятствовал этому творчеству, но однажды с Умой случилась большая неприятность.
Ее старший брат Гобиндолал, весьма невзрачный на вид человек, писал в газеты. После разговора с ним ни у кого из родных и знакомых не возникало подозрения в том, что он человек мыслящий. И действительно, в этом грехе его нельзя было обвинить. Но зато он писал в газету, и его суждения полностью совпадали с суждениями большинства бенгальских читателей.
Узнав однажды, что в работах европейских ученых по анатомии имеются серьезные ошибки, Гобиндолал, не прибегая к помощи логики, только в силу вдохновения, сочинил замечательную статью, в которой разгромил этих ученых.
И вот в полдень, когда никого из домашних поблизости не было, Ума над этой статьей чернилами надписала: «Гопал очень хороший мальчик, что ему дают, то он и ест». Я не уверен, что под Гопалом она подразумевала читателей Гобиндолала, но ярости брата не было предела. Сначала он избил Уму, потом отнял у нее все письменные принадлежности — самые заурядные, но приобретенные с огромным трудом: маленький огрызок карандаша и тупое перо, все вымазанное чернилами. Обиженная девочка как следует не понимала, за что ее так строго наказали, и горько плакала, сидя на полу в углу комнаты.