– Да ведь я не даром, – стараюсь я поднять свое униженное положение, – я заплачу.
– Слышь ты, баит: заплачу!.. А много ли ты заплатишь? – гогочут отпетые рожи, скаля зубы и уже готовясь к остротам в своих лямках.
– Да вот постоит часа полтора или два и получит двадцать копеек.
– Стало быть, на полкварты? Вишь ты!
– Относи вперед! Вперед, живее! – командует с барки мальчик.
С тех пор как тихвинку на буксире двое дюжих гребцов на душегубке (лодчонке, привязанной у кормы каждой барки) уже отвели вглубь от берега, бечеву растянули на громадное пространство и только в конце быстро приспособленными узлами закладывали свою упряжь – потемнелую от пота кожаную петлю, хомут. Надо было сильно прибавить ходу… Но я иду рядом с Каниным, не спуская с него глаз. И все больше и больше нравится он мне; я до страсти влюбляюсь во всякую черту его характера и во всякий оттенок его кожи и посконной рубахи. Какая теплота в этом колорите!..
– Так что же, можно будет нарисовать или написать с тебя портрет? – возобновляю я со страхом и боязнью, что что-нибудь помешает моему счастью, моей находке. Типичнее этого настоящего бурлака, мне кажется, ничего уже не может быть для моего сюжета.
– Да ведь мы сейчас в Ширяеве опять на барку сядем и перевалим к кургану, в Царевщину; нам сидеть некогда, – отвечает нехотя Канин.
– А оттуда назад? Ведь будете же опять с известью идти?
– Так что? Только во время обеда разве…
В Ширяеве, прежде чем переправиться в Царевщину, они стали обедать. Прежде всего черный котелок с дужкой повесили на треножник, собрали хворосту, развели костер и чего-то засыпали в котелок. Сварилось скоро. Все сняли шапки; мальчик принес по сходне на берег ложки, соль, хлеб, нож; все помолились на восток и, поджимая, кто как, ноги, сели кругом котелка, очень тихо и почтенно, долго ели, не торопясь. Окончив, они так же серьезно помолились и только тогда вступили в разговор.
– А ведь я знаю, – сказал один шутник Канину, – ведь это он с тебя «кликатуру» спишет, просит-то не даром.
– А нам покажешь? – загрохотали все.
– Я видел ведь: весь обед он все на Канина глядел да что-то в грамотку записывал, – пояснял наблюдательный бурлак.
– Ха-ха, быть тебе в кликатуре! – допекали Канина.
Канин как-то удрученно до благочестия молчал и даже не обижался, ни с кем не связывался, не возражал; только брови его все выше поднимались к тряпице да выцветшие серые глаза детски отражали небо… Мне он казался величайшею загадкой, и я так полюбил его.
Скоро сели они на барку, поставили парусок. Барку сдвинули двое кольями и сами взобрались на нее.
Целую неделю я бредил Каниным и часто выбегал на берег Волги. Много проходило угрюмых групп бурлаков; из них особенно один в плисовых шароварах поразил меня: со своей большой черной бородой он был очень похож на художника Саврасова; наверно, из купцов… Но Канина, Канина не видно… Ах, если бы мне встретить Канина! Я часто наизусть старался воспроизвести его лицо, но от этого Канин только поднимался в моем воображении до недосягаемого идеала.
– Да что же ты киснешь? – говорит мне Васильев. – Влюбленные всем видны, и их хотя и презирают, но все не прочь помочь при случае. Вот чудачина: киснет со своим Каниным. Скажи, ведь у нас лодка есть? Есть. А Царевщина разве далеко?
– Да что ж, за час можно добраться, – просыпаюсь я к действительности.
– «Благодарю, не ожидал!» Ребята, собирайтесь, завтра после чая мы едем в Царевщину! А?
– «Благодарю, не ожидал!»
– То-то же!
Наша лодка была с косовым парусом. И мы поплыли. Какое блаженство плыть на парусе! Поставили правильно направление по диагонали через Волгу. Брат мой – на руле. Мы невольно запели «Вниз по матушке, по Волге», и нам стало вдруг весело. Хотелось дурить, хохотать: у всех были лица счастливые до глупости, до одури.
Прежде всего мы взобрались на самый Царев курган; на него шла дорога яровыми хлебами; плоская вершина круто обрывалась отвесными глыбами извести, расположенными вроде египетских колонн… И налево и направо уходила Волга между горами.
Внизу я увидел копошащихся людишек у каменоломен; они накладывали пласты извести на носилки и сносили их на барку. А ведь это мой: я по барке узнаю. А вон и Канин – это он. Надо спуститься к ним ближайшею тропою. Стараясь угадать дорогу, почти напрямик, я спрыгиваю по довольно крутым обрывам и наконец добираюсь до них.
Канин? Вот он. Но нет, это не он? Что за чудо? Он совсем не интересен: обыкновенный мужичонка… Да нет, это не он… Подхожу, здороваюсь со всеми; да, это Канин. Но куда он сбросил всю свою интересную часть? Ничего особого, этого и писать не стоит…
Я разочарован. Но узнаю, что они будут в Ширяеве как раз в воскресный день, и я могу писать портрет…
А ведь пора собираться домой! Солнце к закату. Темнеет быстро, а нам теперь ехать против течения. С парусом надо лавировать; да мы еще с непривычки…
Сумерки быстро наступали; дорога берегом взбудоражена половодными наносами, и откуда это набралось? Спотыкаешься поминутно. А вот и наша лодка. Я вооружился всем терпением: приковавшись к веслу, стараюсь подладиться под энергичные охваты весел Васильева. О, как длинна эта дорога против течения: эти четыре версты нам кажутся за десять.
Как быстро, даже на Волге, летом наступает ночь! Еще девятый час вечера, а уже кажется полная ночь, и темно-темно; а главное – какое быстрое течение! Так и сносит, так и сносит нас. Хорошо, что на барках фонарики на мачтах заведены и пароходы с сильным светом видны издалека, а то страшно – как раз попадем в беду…
Добрались мы до Ширяева только в двенадцатом часу, голодные и усталые. Мысль о макаронах на спиртовке, о чае с филипповскими сушками – отрадная мысль, но ведь, значит, еще надо развести самовар, собрать, сварить, заварить… А как вкусно все кажется голодному! Но все естество тяготеет уже ко сну и покою, как только оно наглотается… Как бы опять кошмары не стали одолевать… Не могу я удержаться на умеренности, непременно нахватаюсь! Вот и теперь… О, как хорошо прилечь даже и на жесткой узкой скамейке!
Макаров в особой комнатке долго еще совершает свои омовения. Вот педант! Ни за какие коврижки не стал бы я теперь еще умываться. Брат мой спит на дворе – пристроился где-то на крыше сарая, у застрехи, и очень доволен: ветерок отгоняет комаров, дождик, если бы пошел, его не захватит. А уж воздух!.. Брат совершенно счастлив своим логовом.
Васильев не ложится. Он взял альбом побольше и зарисовывает свои впечатления Царевщины. Прелестно у него выходили на этюде с натуры эти лопушки на песке в русле Воложки.
Как часто бывает в жизни: если сегодня вечером у вас было нечто очень интересное, то завтра в это время ждите скуку.
Так и вышло.
К нам, как-то крадучись и оглядываясь, извиваясь к полу, как провинившаяся собака, попросился хозяин нашей избы. Ну, мы, конечно, обрадовались, усадили его, стали ждать от него чего-нибудь интересного, бытового.
В нашей аптеке у Васильева была водка, чтобы натереть ноги, если кто промочит их. Это очень расположило Ивана Алексеева к нашей компании. Несмотря на таинственность, он, как оказалось, был весьма словоохотлив. Мы насторожились, слушаем, слушаем, ничего не понимаем. Все больше – то неизвестные нам существительные, то междометия. Ни одной связной мысли, ни одного ясного представления; а он все быстрее и свободнее вел свой рассказ о чем-то будто бы очень хорошо известном нам и нас очень близко касающемся…
– Да мы, брат, ничего не понимаем из твоего рассказа, – говорит уныло уже потерявший всякое терпение Васильев.
– А я-то, – снова мечет Иван Алексеев, – разве понимаю? Разве я что знаю? Ты, баит, кого держишь?
– Да кто баит? – спрашиваем мы.
– А стало быть, жандарм. Что они делают, чем займаются, почему не доносишь по начальству? А я почему знаю? Наше дело темное: сказывали, мол, планиду списывают; бурлаков, вишь, в Царевщине переписали. А на горы мы за ними не лазили, рази за ними угоняешься?.. Ох, грехи наши!..
– Так разве сюда приезжал жандарм? – спрашиваем мы опять.
– Да и посейчас у шабра[11] стоит. Ты, баит, должен донести по начальству… В бараний рог! Баит…
Едва-едва выжили мы его из избы. Вот глупец!..
Я возненавидел его после одного воскресенья.
Обыкновенно «улица», деревенская улица, стала собираться против нашей избы. Это Васильев приучил: мы закупили в Самаре самых дешевых леденцов в бумажках и стали их бросать мальчишкам «на драку». Но драки стали переходить в такие кровопролитные потасовки, что мы прекратили этот спорт и только иногда оделяли хороводы девиц уже из рук, скромно. И вот, в то время как на середине улицы молодые девки, бабы и парни водили хоровод, пожилые бабы стояли у плетней, у заваленок, у ворот и смотрели на эти давным-давно потерявшие смысл и значение народные мистерии-хороводы. Маланья также стояла у дверей своих ворот с другими бабами.
Вдруг я вижу: Иван Алексеев, наш хозяин, отделился от группы мужиков и как-то боком-боком закосолапил, лепясь понад забором, прямо к Маланье. Та не успела опомниться, как он саданул ее в грудь, смазал все головные уборы (платки и очипки) и почти опростоволосил свою бабу-жену… Та с визгом, согнувшись в три погибели и от боли и от сраму, затравленной кошкой бросилась в избу…
Я недоумевал. Что это? За что? Оглядываюсь на весь честной народ с жалобой в немом взоре… И никакого ответа. Все делают вид… да нет, все ничего не делают, а просто не хотят знать того, что сейчас произошло…
Какой-то резонер мужичонка, единственный понявший мое состояние, промямлил: «Стало, муж жену учит; тут, брат, не суйся, кто их там разберет!..»
…Наутро мы увидели: прямо перед нашими окнами держал направление на наш берег большой паром. В центре стояла карафашка, запряженная парой с набором и с бубенцами. Впереди, облокотясь на перила, стояла представительная высокая фигура, ну, конечно, станового: серое пальто, пуговицы блестят, фуражка с красным околышем… Гребцы распашными веслами усиленно двигали помост с перилами, укрепленный на двух завознях. На нашем берегу стояла давно уже большая кучка мужиков, готовая к услугам…