«Крестный ход» ему очень понравился как картина, но он сказал, что удивляется, как мог я взять такой избитый, истрепанный сюжет, в котором он не видит ровно ничего; и ведь он прав! конечно, я картину эту окончу после, уж слишком много работаю над ней, много собрано материала, жаль бросать.
Да, много я передумал после него, и мне кажется, что даже кругозор мой несколько расширился и просветлел.
Павел Михайлович Третьяков рассказывал подробности похорон Ф. М. Достоевского. Да, это событие в русской жизни знаменательное.
Я более всего восхищаюсь тем, что Россия начинает жить жизнью интеллектуальной. Сознательно ценят проявления собственной жизни и горячо, задушевно к ним относятся, уже не как холопы, с вечным раболепием только перед высокопоставленными властями, а как свободные граждане, отдающие дань заслуженному члену, этому великому страстотерпцу Федору…
При том, отдавая полную справедливость его таланту, изобретательности, глубине мысли, я ненавижу его убеждения! Достоевский – надорванный человек, сломанный, убоявшийся смелости жизненных вопросов человеческих и обратившийся вспять. Чему же учиться у такого человека? Тому, что идеал монастыри? «От них бо выдет спасение земли русской». А знания человеческие суть продукт дьявола и порождают скептических Иванов Карамазовых, мерзейших Ракитиных, гомункулообразных Смердяковых. То ли дело люди верящие, например Алеша Карамазов; и даже Дмитрий, несмотря на все свое безобразие, разнузданность, пользуется полною симпатией автора, как Грушенька.
Но как согласить с широкой примиряющей тенденцией христианства эти вечные грубые уколы Достоевского полякам? Эту ненависть к Западу? Глумление над католичеством и прославление православия? Поповское карание атеизма и неразрывной якобы с ним всеобщей деморализации, сухости и пр.?..
Что за архиерейская премудрость! Какое-то застращивание и суживание и без того нашей не широкой и полной предрассудков скучной жизни. Многое в этом роде противно мне.
А как упивается этим Москва! Да и петербуржцы наши сильно поют в этот унисон – авторитет пишет; как сметь другое думать!.. Ах, к моему огорчению, я так разошелся с некоторыми своими друзьями в убеждениях, что почти один остаюсь. И более чем когда-нибудь верю только в интеллигенцию, только в свежие влияния Запада (да не Востока же, в самом деле). В эту жизнь, трепещущую добром, правдой и красотой.
А главное, свободой и борьбой против неправды, насилия, эксплуатации и всех предрассудков.
Многоуважаемый Павел Михайлович!
Ваше намерение заказать портрет Каткова и поставить его в Вашей галерее не дает мне покоя, и я не могу не написать Вам, что этим портретом Вы нанесете неприятную тень на Вашу прекрасную и светлую деятельность собирания столь драгоценного музея. Портреты, находящиеся у Вас теперь, между картинами, имеют характер случайный, они не составляют систематической коллекции русских деятелей; но, за немногими исключениями, представляют лиц, дорогих нации, ее лучших сынов, принесших положительную пользу своей бескорыстной деятельностью, на пользу и процветание родной земли, веривших в ее лучшее будущее и боровшихся за эту идею…
Какой же смысл поместить тут же портрет ретрограда, столь долго и с таким неукоснительным постоянством и наглой откровенностью набрасывавшегося на всякую светлую мысль, клеймившего позором всякое свободное слово.
И. Е. Репин. Крестный ход в Курской губернии. Увидев эту картину, Лев Толстой спросил Репина, как он сам относится к происходящему. «Я изображаю жизнь», – ответил художник. В центре картины самодовольный священник, облаченный в позолоченные одежды, машет кадилом, а заодно поправляет пышную прическу. Чудодейственную икону несут впереди процессии и тщательно охраняют от народа. На заднем плане полицейский на коне замахивается нагайкой на крестьян, пытающихся подойти к иконе, а на переднем плане староста палкой преграждает путь молодому калеке, пришедшему сюда в надежде на исцеление. Лица большинства участников крестного хода печальны и покорны; общее тяжелое впечатление дополняет пейзаж, на котором вместо зеленой рощи изображены пеньки.
Притворяясь верным холопом, он льстил нелепым наклонностям властей к завоеваниям, имея в виду только свою наживу. Он готов задавить и всякое русское выдающееся дарование (составляющее, без сомнения, лучшую драгоценность во всяком образованном обществе), прикидываясь охранителем «государственности».
Со своими турецкими идеалами полнейшего рабства, беспощадных кар и произвола властей эти люди вызывают страшную оппозицию и потрясающие явления, как, например, 1 марта (убийство Александра II народовольцами 1 марта 1881 года – Ред.). Этим торгашам собственной душой все равно, лишь бы набить себе карман… Довольно… Неужели этих людей ставить наряду с Толстым, Некрасовым, Достоевским, Шевченко, Тургеневым и другими?! Нет, удержитесь, ради бога.
Какая прелесть ваша статья «На выставках в Москве»! Горячо, с душой, проникнутой глубокой идеей любви к народу и свету. Какой живой, блестящий язык, возвышенный одной правдой! Хочется бежать, кричать, говорить, толкать…
Туда бы, на собрание этой многотысячной толпы! Вскочить на стол и сказать громко, откровенно, во всеуслышание: «Долго ли вам еще прозябать в невежестве, рабстве и безысходной бедности!..»
А между тем вместо живого слова им раздают бесплатно нелепейшие брошюры, озаглавленные: «Истинная радость!», «Застигнутые врасплох!» (брошюры в духе религиозно-нравственных поучений, издававшиеся Синодом. – Ред.) и т. п.
Какие эффектные заглавия и какой дребеденью наполнены!! Уши вянут от этой семинарской морали, избитой, опошленной поповской риторики; я уверен, сам автор неистово зевал, нанизывая эти периоды устарелых поучений отцов, нисколько не интересовавшихся своими духовными чадами и думавших только о собственном мамоне. И теперь та же забота. В наше тревожное время потрудиться для пользы Отечества и получить крестик… как и подобает истинно благонамеренным сынам Отечества…
А знаете ли – по секрету между нами – мне не нравится эта ваша мысль: что значительная часть народа нашего все еще слишком нуждается, чтобы взялся один, и приказал и указал, – тогда будет толк… Сильно сомневаюсь я в этом одном. И где вы его добудете? Кому поручить, кому безусловно поверить, что он знает этого одного? Из какого лагеря будет он? И почему вы уверены, что этот один будет затевать только новое и не будет стремиться сделать свое по-прежнему, по-старинному?! А по-моему – ум хорошо, а два лучше.
Национальные дела слишком серьезны, чтобы их слепо доверить одному кому-то. Времени было много, могли бы выбрать и не одного. И что это за страсть наша – лезть непременно в кабалу каприза одного, вместо того чтобы целым обществом, дружно, сообща вырабатывать вещи, которые должны представлять всю нацию разносторонне, и, следовательно, едва ли они могут быть постигнуты одним деспотическим человеком, который бы только приказывал и указывал.
Нет, в это я не верю. Да и за что вы ратуете!!! У нас до сих пор именно так и делается. И значительная часть народа нашего вполне торжествует; берется и приказывает всегда один. У нас недостает только общественности, всесторонней разработки данного дела, недостает привлечения к нему людей любящих, понимающих это дело и с самоотвержением, без личных самолюбий способных заняться им серьезно, провести до конца известную идею, не рисуясь собственной особой. Такое действительно желательное отношение к делу у нас еще и не начиналось, и ему более всего мешают эти одни, которые мечтают только начальствовать; до сути дела им и горя мало, они его не понимают…
Если бы мне говорили посторонние люди, я никогда не поверил бы, что вы будете на стороне этих одних; а эта пресловутая воля народа! Право, это-то что-то похоже на наших московских мыслителей. Я все еще не верю, чтобы за это ратовали вы, наш честный, наш благородный рыцарь добра и правды!
Красота – дело вкусов; для меня она вся в правде. Сами великие мастера стремились всегда к правде и новизне – словом, шли вперед…
Я не фельетонист, но я не могу заниматься непосредственным творчеством. Делать ковры, ласкающие глаз, плести кружева, заниматься модами – словом, всяким образом мешать божий дар с яичницей, приноравливаясь к новым веяниям времени…
Нет, я человек 60-х годов, отсталый человек, для меня еще не умерли идеалы Гоголя, Белинского, Тургенева, Толстого и других идеалистов. Всеми своими ничтожными силенками я стремлюсь олицетворить мои идеи в правде; окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст; действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры, – предоставим это благовоспитанным барышням.
Дней восемь назад был у меня Дмитриев-Оренбургский, говорит, что картина запрещена уже (по распоряжению царя, получившего донос обер-прокурора святейшего синода Победоносцева, картина Репина была запрещена к показу публике – Ред.).
«Завтра вы получите формальное уведомление», – сказал он, но уведомления до сих пор не было. Лемех тоже слышал от г-жи Кохановой, что картина уже запрещена и мы получим уведомление, как только здесь закроем выставку – подождем формального запрещения, тогда хлопотать начну.
В Академии художеств профессор анатомии Ландцерт посвятил целую лекцию ученикам Академии, доказывая неверности в моей картине, анатомические и пропорций; говорят, ученики вступили с ним в спор и разбили его живым примером, составив из себя группу.