– О, перестаньте, доктор Керзон, – не отступался Мейвенс. – Что такое свобода частной жизни? Оглянитесь вокруг. Ребятишки уже трахаются на улицах. Еще десять лет пройдет – и вам придется объяснять им, что же такое означал термин «свобода частной жизни». Эти дети – они другие. Так говорят социологи. Да вы и сами это должны видеть. Они вырастают привыкшими к открытости, на свету, и они все время говорят друг с другом. Вы слышали об «аренах»? Это гигантские непрерывные дискуссии через посредство червокамер – без цензуры, международные. Иногда в них принимают участие одновременно до тысячи человек. И редко бывает, чтобы в дискуссии участвовал кто-то старше двадцати пяти лет. Они начинают мыслить самостоятельно, и им почти безразличен тот мир, который построили мы. И мы в сравнении с ними жутко закомплексованы. Что скажете?
Давид неохотно был вынужден признать, что согласен с этим. И еще он понимал, что этим дело не кончится. Очень могло быть и так, что в скором времени уязвленному старшему поколению, включая и его самого, придется убраться вон со сцены и прихватить с собой все угрызения совести и табу, и тогда молодые унаследуют этот новый мир, воистину ими понимаемый.
– Может быть, может быть, – проворчал Мейвенс, когда Давид озвучил эту мысль. – Но лично я еще не готов сдаться. А пока…
– А пока я мог бы разыскать брата.
Мейвенс задумчиво уставился на свой стакан.
– Послушайте, меня это, конечно, не касается, но Хетер, она… она – «червивая»?
«Червивыми» называли людей, находившихся на последней стадии червокамеромании. После того как Хетер вживили имплантаты в сетчатку обоих глаз, она проводила жизнь в виртуальном сне. Безусловно, она имела возможность настраивать свои червокамерные глаза на настоящее время – или хотя бы на совсем близкое прошлое. Тогда она пользовалась бы глазами так, как если бы в них не было никаких имплантатов. Но Давид знал, что Хетер почти никогда так не делала.
Обычно она странствовала по миру, озаренному выморочным светом далекого прошлого. Иногда она отправлялась на встречи с самой собой в юности, смотрела на мир своими тогдашними глазами, снова и снова переживала давние события. Давид не сомневался в том, что большую часть времени Хетер проводила с Мэри. С Мэри – младенцем у нее на руках, с маленькой Мэри, бегущей ей навстречу. Она не могла – да и не хотела менять ни единой мелочи в этих встречах.
Состояние Хетер совсем не должно было касаться Мейвенса. Давид считал, что это право каждого – выбирать свой путь, а оберегал он Хетер скорее из-за того что и его самого очень влекло к прошлому.
– Есть ряд ученых, – сказал Давид, – которые утверждают, что такое будущее ждет всех нас. Червокамеры в глазах, в ушах. Мы научимся новому восприятию, при котором слои прошлого будут видны нам как настоящее. Возникнет новый образ мышления, новый образ жизни во Вселенной. Но сейчас…
– Сейчас, – мягко проговорил Мейвенс, – Хетер нуждается в помощи.
– Да. Она слишком тяжело пережила уход дочери.
– Тогда сделайте что-нибудь. Помогите мне. Послушайте, слежение с помощью ДНК – это не то же самое, что прицепить человеку «жучка». – Мейвенс наклонился к столику. – Представьте, чего еще можно достичь с помощью такого метода. Искоренение болезней, например. Можно проследить за распространением эпидемий назад во времени вдоль векторов – воздушных, водных, каких угодно, – и мгновенный поиск заменит месяцы изнурительной и опасной детективной работы… Центры борьбы с болезнями уже ждут не дождутся этой методики. А как насчет истории? Ведь за любым человеком можно было бы проследить вплоть до материнской утробы. Немножко подработать программу – и потом можно продолжать слежение по ДНК за любым из родителей. А потом – за их родителями. Назад, в прошлое, по ветвям генеалогических дерев. А можно действовать наоборот: начать с исторической личности и обнаружить всех ныне живущих потомков… Вы ученый, Давид. Червокамера уже успела поставить историю и прочие науки с ног на голову – верно? Подумайте, чего можно было бы добиться.
Он держал крошечный диск перед лицом Давида, сжав кружочек большим и указательным пальцами. «Ну просто демон-искуситель», – подумал Давид.
/24/СЛЕЖКА ЗА БОББИ
Ее звали Мэй Уилсон.
Ее намерения были прозрачны, как осколок хрусталя.
Все началось с того момента, когда ее приемную дочь Барбару обвинили в убийстве ее приемного сына Миана и приговорили, следом за отцом – мужем Мэй, Филом, к смертной казни посредством смертельной инъекции.
Все дело было в том, что Мэй уже успела свыкнуться с мыслью о том, что ее муж был чудовищем в обличье человеческом, что он совратил и убил мальчика, вверенного их заботам. За годы она научилась обвинять Фила, научилась даже ненавидеть воспоминания о нем и, держась за такие мысли, обрела какое-никакое спокойствие.
Но все же у нее была Барбара – где-то она была, этот осколок, оставшийся от разрушенной жизни Мэй, это доказательство того, что хоть что-то у нее есть хорошего.
И вот теперь, из-за червокамеры, у нее было отнято и это. В конце концов оказалось, что это вовсе не Фил, а Барбара. С этим невозможно было смириться. Чудовищем оказался не тот, кто лгал ей все эти годы, а та, которую она вынянчила, вырастила, создала.
И она, Мэй, была не жертвой предательства, а – так уж выходило – виновницей всего происшедшего.
Безусловно, разоблачить Барбару было справедливо.
Безусловно, это было правдой. Безусловно, в отношении Фила была допущена вопиющая несправедливость, да и ко всей семье – из-за ошибочного приговора. И вот теперь эта ошибка была исправлена, хотя бы отчасти, с помощью червокамеры.
Но не справедливости, не правды, не правоты хотела Мэй. Не этого хотели все. И как только этого не видели те люди, которые так обожали червокамеру? Мэй хотела только покоя.
Ее намерения были ясны с самого начала. Нужно было найти новый объект ненависти.
Барбару она возненавидеть, конечно же, не могла, невзирая на все, что та натворила. Она все равно оставалась Барбарой, привязанной к Мэй стальным тросом.
Мэй размышляла и размышляла, и фокус ее внимания смещался.
Сначала она сосредоточила внимание на агенте ФБР Мейвенсе, том человеке, который мог бы с самого начала, во времена до появления червокамеры, узнать правду. Но он не был подходящей кандидатурой. Он был агентом в прямом смысле этого слова – он тупо выполнял свою работу вне зависимости от того, какая техника была в его распоряжении.
Значит, сама техника – вездесущая червокамера? Но ненавидеть неодушевленную аппаратуру – нет, это было слишком мелко, неинтересно.
Она не могла ненавидеть вещи. Она должна была ненавидеть людей.
Хайрем Паттерсон, конечно.
Это он наделил человечество чудовищной «машиной правды» только ради того, чтобы еще сильнее разбогатеть, – другой причины Мэй не видела.
И словно бы случайно эта машина вдобавок уничтожила религию, некогда дарившую ей утешение.
Хайрем Паттерсон.
Давид три дня упорно трудился в «Червятнике», и наконец ему удалось связать программу поиска, разработанную в лаборатории ФБР, с действующей «червоточиной».
Тогда он отправился в квартиру Бобби. Он все там осмотрел и обшарил, пока не обнаружил наконец один-единственный волосок Бобби, прилипший к диванной подушке. В одной из лабораторий обширного хозяйства Хайрема он составил последовательность ДНК.
Первым на софт-скрине появилось яркое и четкое изображение самого волоска, лежащего как ни в чем не бывало на подушке.
Давид начал отступление во времени назад. Он придумал способ, как быстро передвигать фокус в прошлое, на манер быстрой перемотки. На самом деле происходило последовательное создание новых «червоточин» вдоль длиннющей цепочки молекул ДНК, выделенной из волоса.
Давид увеличил скорость «перемотки». Дни и ночи слились в серую дымку. Волосок и подушка неизменно оставались в центре изображения.
Что-то быстро промелькнуло.
Давид вернулся назад, отстроил изображение и стал «отматывать» назад более медленно.
Эта встреча произошла более трех лет назад. Он увидел Бобби, Кейт и Мэри. Они стояли и о чем-то серьезно разговаривали.
Мэри была наполовину скрыта плащом-невидимкой. Давид почти сразу понял: они готовятся к исчезновению. В эти самые мгновения все трое пропали из жизни Давида и Хетер.
Эксперимент удался. Программа выслеживания сработала. Теперь Давид мог передвигаться во времени вперед, добраться до настоящего и продолжать движение до тех пор, пока не обнаружит Бобби и остальных… Но пожалуй, это было лучше оставить для спецагента Мейвенса.
Завершив тест, Давид был готов отключить червокамеру, но потом, повинуясь странному импульсу, он вдруг взял в фокус червокамеры лицо Бобби, и словно бы невидимый фотоаппарат повис перед ним и через его глаза уставился во всю полноту его молодой жизни.
И Давид начал обратный просмотр.
На большой скорости он прокрутил важные моменты последних лет жизни Бобби: вот он в суде с Кейт, вот он в «Червятнике» с Давидом, ссорится с отцом, рыдает в объятиях Кейт, штурмует виртуальную цитадель Биллибоба Микса.
Давид увеличил скорость «перемотки», не спуская глаз с лица брата. Он видел, как Бобби ест, смеется, спит, играет, занимается сексом. Мерцание ночей и дней слилось в пелену, превратилось в отвлеченный фон для лица Бобби. Выражения лица сменялись настолько быстро, что и они словно бы сгладились, и в итоге Бобби все время выглядел задумчивым, с полуприкрытыми глазами – так, словно бы он спал. Приливами и отливами возникало и исчезало летнее солнце, а прическа у Бобби менялась так часто и так внезапно, что это пугало Давида: то он носил короткую стрижку, то длинные волосы, то менял натуральный, черный, цвет волос на светлый, а как-то раз появился выбритым наголо.
Годы шли и шли в обратном порядке, и с кожи Бобби исчезали морщинки, залегшие около рта и вокруг глаз, фигура приобрела юношескую тонкость и гибкость. Сначала не так заметно, потом – все более и более быстро, молодеющее лицо Бобби смягчалось, утончалось и словно бы упрощалось, блестящие полуоткрытые глаза становились более круглыми и невинными. Позади него возникали неприятные, какие-то пугающие тени – фигуры взрослых людей и какие-то огромные дома, стоящие неведомо где.