Он некоторое время молчал. Пару раз порывался заговорить, но словно бы терял дар речи. Наконец начал:
– Это место… оно так далеко выпирает на Тракт, что там практически ушами слышишь его рев и ярость. Падаешь в червоточину вверх тормашками, кувыркаешься, все системы управления на пределе, а потом появляется это. Свет. Глубокий свет. Фонтаны, каскады, ниспадающие завесы света. Всех цветов, какие можно и нельзя себе представить. Те формы, какие себе воображали, глядя в старые оптические телескопы с Земли. Ну, ты помнишь. Газовые облака и звездные тучки, всякое такое, но они там в реальном времени человеческого восприятия эволюционируют. Они накатывают и опадают, как прибой. – Он снова замолчал, заглядывая в глубины памяти, словно позабыл о ее присутствии. Потом сказал: – И знаешь ли, это место довольно маленькое. Какая-то старая луна, они ее по червоточине спустили для своих нужд. Атмосферы нет. Горизонт искривлен. Она голая. Там одна лишь белая пыль на поверхности, подобной цементному полу…
Его голос упал до шепота:
– Цементному полу. Там слышно, как от звука шагов внутри резонирует K-од, словно в соборе. – Он повысил голос: – О, я там не остался! Я не был готов. Я увидел все это разом. Я так перепугался, что не осмелился остаться. Я прямо слышал, как шумит за вуалью Тракта K-од, я чувствовал, как изливается на меня свет. Я спиной чуял, как Тракт на меня смотрит. Я поверить не мог, что они прорубили червоточину в это безумное местечко. Я сгреб первое, что мне попалось под руку, совсем как первооткрыватели, – первое, что увидел. И свалил как можно быстрее.
Он ткнул пальцем через плечо в пакет доктора Хэндса.
– Это одна из тех штуковин, – сказал он. И вздрогнул. – Я поднял с луны «Меч караоке», но еще долго не мог никуда отправиться. Мы просто висели там в потоках света. Даже кораблю стало по-своему жутко. Я не мог себя принудить снова войти в червоточину. Червоточина – это лотерея. Даже для чувака вроде меня – это русская рулетка. Кончилось дело тем, что я определил свои примерные координаты по абсолютным навигационным ориентирам – по стандартной гравитационной волне, например, и по тем, в которых я был не столь уверен, вроде параметров анизотропии Вселенной как целого. Потом я начал долгое обратное путешествие в динатоке. Я был сломлен. Я собрал то немногое, что прихватил оттуда, и сторговал эти вещи. Я ошибся. Я вскоре понял: теперь всем в Галактике позарез захочется узнать то, что известно мне. И я спрятался.
– Но ты ведь можешь найти это место снова, – затаив дыхание, сказала Серия Мау.
– Да, – ответил он.
– Тогда возьми меня туда, Билли Анкер. На ту планету!
Он опустил взгляд на собственные ладони и спустя несколько мгновений покачал головой.
– Очень важно не привести туда их, – объяснил он. – Ты сама видела.
Он поднял руку, отметая ее возражения.
– Но причина не в этом. О да, я мог бы тебя туда доставить, несмотря на их противодействие, ведь я вижу, как этот пакет для тебя важен. Говоря между нами и «Белой кошкой», мы бы от них оторвались.
– Тогда почему бы не взять меня туда? Почему бы нет?
– Потому что это место не для таких, как мы с тобой.
Серия Мау отвела уловку прочь и скрылась за переборкой. Билли Анкера это, казалось, удивило. Снова он ее услышал уже как голос корабля. Ее голос шел отовсюду вокруг:
– Я тебя насквозь вижу, Билли Анкер.
В голосе прозвучало легкое неодобрение.
– Ты так долго трепался насчет того, чтобы свалить с Пляжа, а теперь нырнуть боишься.
Он рассердился, потом заупрямился.
– Там не место для людей, – настаивал он.
– Я не человек!
Он улыбнулся. Мягкий свет улыбки стер с его лица следы прожитых лет, и она увидела, что Билли Анкер по-прежнему парень хоть куда.
– Да нет же, ты человек, – сказал он.
21Война[46]
Эд Читаец продолжал тренироваться для номера с ясновидением.
Мадам Шэн предпочитала работать в обсерватории, среди диорам. Особо импонировала ей «Майкл Кэрни с Брайаном Тэйтом смотрят в монитор, 1999». Эда застывшие взгляды и недоверчивые лица древних ученых напрягали, он себя лучше чувствовал в офисе или баре дюнного мотеля.
Его наставница вела себя непредсказуемо. Иногда являлась сама собой, порою в обличье ресепшионистки, у которой титьки были как у Долли Партон, и нудила про оортовское кантри; или как злонравная цирковая гермафродитка Хэрриет, в черной разделенной на груди комбинации с прорезями для маленьких сосков, зачастую при цветастом спандексовом трико в обтяжку, подозрительно выпирающем в промежности. Иногда вообще не приходила, и Эду оставалось бросать кости на одеяле. (Впрочем, он теперь регулярно проигрывал. «Когда начинаешь прозревать будущее, – говорили ему старики, сгребая его деньги и удовлетворенно хихикая, – удача тебе изменяет».) Кем бы Сандра Шэн ни становилась, росточка она была невысокого. Носила короткие юбки. Курила овальные сигареты на смеси местного табака и, судя по запаху, дерьма летучих мышей; привкус у дыма был едкий. Он пытался представить ее как человека: не получалось, они слишком недавно познакомились. Во всяком случае, Сандра Шэн немолода, в этом он был уверен.
– Я устала, Эд, – любила жаловаться она. – Я слишком долго над этим работаю.
Она не говорила над чем, хотя Эд считал, что речь тут о цирке Патет Лао.
Настроение Сандры Шэн было так же непредсказуемо, как обличье. Однажды, воодушевленная его успехами, она пообещала отдельное шоу.
– Отдельное шоу в главной палатке, Эд. Настоящее шоу.
На следующий день устало покачала головой, отшвырнула сигарету и с отвращением профессионалки изрекла:
– Малыш неразумный и то лучший ясновидец, чем ты. Я им этого не впарю.
Однажды после обеда в дюнном мотеле она сказала:
– Ты прирожденный ясновидец, Эд. В этом твоя трагедия.
Они проработали около часа, и Эд, устав так, что, казалось, ноги сейчас откажут, стягивал с головы аквариум – глотнуть воздуху. Снаружи кричали и носились над пляжем морские птицы. Резкий фиолетовый свет пробился через затененные жалюзи и превратил изумрудно-зеленое платье чёнсам Сандры Шэн в шкуру хищного животного джунглей. Она сковырнула табачную крошку с нижней губы. Покачала головой.
– Это и моя трагедия тоже, – призналась она. – И моя тоже.
Эд надеялся что-нибудь узнать о механизме процесса, но его ждало разочарование. Она казалась такой же озадаченной, как и он сам.
– Мне надо знать, – сказал он, – что это за дрянь, куда я башку сую.
– Забудь об аквариуме, Эд, – ответила она. – Там ничего нет. Я хочу, чтобы ты это понял. Там на самом деле вообще ничего нет.
Увидев, что не сумела его этим обнадежить, она расстроилась сама и сказала как-то:
– Никогда не забывай, что акт пророчества ведет тебя к собственному сердцу в сердце ясновидения.
И наконец порекомендовала:
– Тебе придется просто броситься в воду с головой и поплыть. Идеальное дарвиновское окружение. Опоздавшим – кости.
Эд пожал плечами.
– Это крайне неудовлетворительное описание моего опыта, – сообщил он.
Он и вправду не понимал, что с ним происходит, когда голова погружена в аквариум, но знал, что не дергается и не проявляет агрессии. Он подумал, что, наверное, в словах Сандры Шэн проступил намек на ее подлинный нрав. В принципе, они больше говорили о ней самой, чем о прорицаниях.
– В любом случае, – сказал он, – мне всегда труднее было выбрать направление, чем достичь нужной скорости. – И добавил, сам не поняв зачем: – Я с недавних пор плохо сплю.
– Всем сейчас тяжело, Эд.
– Спасибо вам огромное.
Сандра Шэн усмехнулась.
– Сходи поговори с Энни, – посоветовала она.
Из ее глазниц словно бы несколько белых мошек вылетело. Он не понял, фокус это или дурной знак, поэтому быстро сунул голову обратно в аквариум, чтобы не видеть ее. Спустя мгновение он услышал, как Сандра Шэн говорит:
– Меня блевать тянет от торговли прошлым, Эд. Я хочу в будущее.
– А я что-нибудь говорю, когда я там?
Эд продолжал работать с аквариумом, а видения его становились все кошмарнее.
Ему снился космос, но не пустой. Эдакая зачаточная тьма, свернутая в несколько слоев, как носовая волна Алькубьерре, но куда хуже. Холодная вода бессмысленно пресного моря, информационная суперсубстанция, субстрат универсального алгоритма неясной природы. Свет подрагивал и ускользал прочь по отмели. Такова была работа, для которой его наняла Сандра Шэн: прорицание или, скорее, неудача в прорицании, поскольку ему ничего не открывалось в этом бесконечном путешествии, пока он не замирал совершенно внезапно, вынужденный теперь созерцать все с вышины.
Кусочки и фрагменты пейзажа, приметнее всего – дом. Наверное, деревенская местность, старенький вокзал, живые изгороди, перекошенное поле, потом этот дом – суровый, каменный, с окнами на четыре стороны света. Ему мерещилось, что все эти объекты только миг как собрались воедино. Но в чем не приходилось сомневаться – они были до некоторой степени реальны или обладали таким качеством прежде. Он всегда приближался к дому сверху и под углом, словно планируя туда на аэролете; дом был высокий, с крышей из розовато-серой черепицы, фронтонами фламандского стиля и обширным сумрачным садом, где на лужайках и под сенью лавров всегда было пусто и холодно, как зимой. Чуть поодаль высились серебристые березы. Часто шел дождь или наползал туман. Это было на рассвете. Это было после обеда. Спустя пару мгновений Эд оказывался на крыльце дома и тут же просыпался от собственного отчаянного крика.
– Тише, – говорила Энни Глиф. – Тише, Эд.
– Я вспоминаю то, чего не видел, – рыдал Эд.
Он жался к ней, слушал биение сердца – тридцать ударов в минуту, а то и меньше. Сердце всегда успокаивало его: крупное, надежное; выводило из стоячей волны собственного ужаса. С другой стороны, оно его