Негромко зазвенели колокольчики.
– Доктора Хэндса, пожалуйста, – сказал вежливый, но властный женский голос.
И он явился, вынырнув из вселенского субстрата, в белых перчатках, при трости черного дерева с золотистым набалдашником. Во фраке с бархатным воротником и манжетами о пяти запонках каждая. Вниз по внешней стороне узких черных брюк спускалась черная же атласная полоска. Он был в шляпе. Серия Мау впервые заметила, как он обут: в остроносые танцевальные туфли из лакированной кожи. Она увидела, что шляпа, перчатки, костюм, обувь и трость состоят из чисел, наползающих друг на друга, стиснутых так плотно, что возникала иллюзия слитных поверхностей. Неужели весь мир так устроен? Или только доктор Хэндс?
– Серия Мау! – воззвал он, протянув к ней руку. – Потанцуем?
Серия Мау шарахнулась от него. Она вспомнила, как мать бросила ее сражаться со всем миром без поддержки. Она подумала об отце и о том, к чему он ее хотел принудить в сексе. Вспомнила и брата, который, даже зная, что они расстаются навсегда, отказался помахать ей.
– Я не умею танцевать, – сказала она.
– А чья это ошибка? – рассмеялся доктор Хэндс. – Если билета не купить, как тогда в лотерею выиграть?
Он широким жестом обвел окружающее пространство. Серия Мау увидела, что стоит перед витриной лавки фокусника, – маленькая культиварка в подвенечном платье рядом с высоким худощавым человеком с тонкими усиками и живыми, энергичными голубыми глазами. Их окружали предметы, виденные ею во сне, – ретротовары, инвентарь фокусника, детские игрушки. Пластиковые рубиновые накладные губы. Ярко-оранжевые и зеленые перья. Белые шарфы, которые вылетят из шляпы живыми белыми голубями. Мотки поддельной лакрицы. Сердечко на Валентинов день с диодной подсветкой. Обувь с внутренним каблуком, чтобы казаться повыше, и якобы рентгеновские очки; кольца для фокусов, усаженные полудрагоценными камнями, и якобы неснимаемые наручники. Всем этим стремишься владеть в детстве, когда кажется, что в мире всегда что-нибудь отыщется, а потом найдется и еще что-нибудь.
– Выбирай, что тебе по душе, – предложил доктор Хэндс.
– Это же сплошь подделки, – заупрямилась Серия Мау.
Доктор Хэндс рассмеялся.
– И в то же время все они реальны, – сказал он. – Вот что восхитительно.
Он отпустил ее руку и закружился в элегантных па, крича:
– Йо-йо-йо, йо-йо-йо!
Затем повторил:
– Ты могла бы выбрать все, что тебе по душе.
Серия Мау понимала, что он прав. И в панике рванулась прочь от этой мысли во все стороны, будто с края самого высокого обрыва во Вселенной.
– Оставь меня! – завопила она.
Корабельная математичка (которая все это время и была доктором Хэндсом, ну или его частью) тут же ее усыпила. Затем, проверив состояние остальных компонентов проекта (для этого потребовалось немало помотаться в десяти измерениях пространства и особенно по четырем измерениям времени), переделала «Белую кошку» сообразно своим представлениям о прекрасном, по кратчайшему пути отправилась в Сигма-Конец и бросилась в червоточину. Работы был непочатый край.
Сигма-Конец.
Дядя Зип, прищурясь, наблюдал за ними.
– В погоню, – скомандовал он.
– Слишком поздно, дядя. Они уже там.
Дядя Зип смолчал.
– Они мертвы, – определил пилот. – И если отправимся за ними, погибнем сами.
Дядя Зип пожал плечами. Он ждал.
– Там не место для человеческих существ, – предостерег пилот.
– Разве ты не хочешь узнать, что там? – спросил дядя Зип ласково. – Разве не за этим ты сюда явился?
– Да. Ладно, погибать, так с музыкой.
«Белая кошка» безмолвно возникла из противоположного конца червоточины, словно корабль-призрак. Двигатели ее были отключены. Коммуникаторы молчали. Внутри ничто не двигалось; снаружи лениво моргал единственный синий путеводный огонек, обычно используемый лишь на парковочной орбите, – неохотно и регулярно подмигивал пустоте. Сам корпус покрылся шрамами и оспинами, его местами сточило от контакта со средой без названия, словно путешествие через червоточину было эквивалентно тысячелетнему пребыванию в кофемолке, где движения зерен так же далеки от ньютоновских, как путь поезда с кручи. Быстро остывая, корабль из алого стал сливовым и затем принял обычный свой оттенок закаленной стали. Многих наружных установок недоставало. Позади тонкой скрученной пленочкой белого света сиял выход из червоточины. Часа два-три корабль бесконтрольно кувыркался в пустоте. Затем возгорелся термоядерный факел. «Белая кошка», точно повинуясь неслышной команде, встряхнулась и перелетела на парковочную орбиту у ближайшего крупного небесного тела.
Вскоре после этого проснулась Серия Мау Генлишер.
Она оказалась в своем баке. Вокруг царила тьма. Ей было холодно. Она пребывала в недоумении.
– Экраны! – приказала она.
Ничего не случилось.
– Я на своем корабле или где? – воскликнула она.
Тишина. Она неловко поерзала во тьме. Протеома бака показалась ей безжизненной и тягучей.
– Экраны! – воскликнула она.
На сей раз коммуникаторы отозвались, послав ей две-три картинки: грубого разрешения, уложенные внахлест, крапчатые от интерференции.
Она увидела обитаемую секцию K-рабля и крупный человекообразный объект белого цвета, распростертый по полу; камеры медленно облетели его кругом, и оказалось, что это расчлененный труп. Одежда, сорванная гравитационными силами, разлетелась по углам каюты, словно белье в барабане стиралки, а с нею и одна рука трупа. Стена рядом с телом была измазана красной жидкостью. Вторая картинка представляла дядю Зипа: тот играл на аккордеоне на борту корабля, бесконечно летящего вниз по червоточине. Музыку заглушали вопли пилота:
– Господи! Срань господня, вот дерьмо!
На третьей картинке губы дяди Зипа, взятые крупным планом, ожили, повторяя слова:
– Если взять голову в руки, можно отсюда выбраться.
– Зачем ты мне это показываешь? – спросила Серия Мау.
Корабль не ответил. Потом вдруг отозвался:
– Все это происходит одновременно. Это передача в реальном времени. То, что с ним произошло, все еще происходит. И будет происходить вечно.
Дядя Зип посмотрел на Серию Мау.
– Спасите, – прошептал он.
Его скрутила рвота.
– В общем, довольно интересный феномен, – заметила математичка.
Серия Мау еще мгновение наблюдала за ним.
– Выпусти меня отсюда, – сказала она затем.
– Куда ты желаешь отправиться?
Она беспомощно шевельнулась в баке.
– Нет, – проговорила она, – я имею в виду – выпусти меня отсюда.
Ответа не последовало.
– Но это ведь невозможно, правда? А что случалось тогда, ну, пока ты меня усыпляла? Я думала, что фокусника вижу, но это был лишь сон внутри сна. Я думала…
Она почувствовала себя тринадцатилетней девочкой и изобразила беспомощное пожатие плечами. Жидкость в баке вяло колыхнулась. Серии Мау почудилось, что протеома растекается по останкам ее физического тела, точно теплый плевок. Пятнадцать лет отчаяния.
– Ай, ладно, какая теперь разница? Я правда устала. Мне плевать. С меня хватит. Хочу вернуться домой и чтобы всего этого никогда не случалось. Хочу свою жизнь назад.
– Позволь тебе кое-что показать, – начала математичка.
– Что?
– Экраны, – приказала математичка. В голове Серии Мау вспыхнул Тракт Кефаучи.
– Вот как все выглядит на самом деле, – продолжала математичка. – Если ты считаешь, что в корабельном времени вещи таковы, какими являются, ты ошибаешься. Если ты думаешь, будто корабельное время что-нибудь значит, ты ошибаешься: оно не значит ничего. Понимаешь? Это тебе не «экзотическое состояние». Световые годы розового и синего пламени, несущегося из ниоткуда тебе навстречу в реальном, человеческом времени. Вот как все выглядит. Вот как оно выглядит внутри тебя.
Серия Мау горько рассмеялась.
– Весьма поэтичное описание, – ответила она.
– Загляни в огонь, – приказала математичка.
Она повиновалась. Тракт ревел и вздыхал над нею.
– Нельзя вернуть тебе твое старое тело, – сказала математичка. – Ты жаждешь жизни, но боишься ее. То, что они с тобой сделали, необратимо. Тебе это ясно?
– Да, – прошептала она.
– Отлично. И вот еще кое-что.
В этот миг перед нею словно бы возникли три высоких арочных окна с видами Тракта, прорезанные в стене, укрытой серым атласным занавесом с рюшечками. Ее перенесло в витрину лавки фокусника. В то же время, однако, она осталась внутри бака на борту «Белой кошки».
Эти места, как теперь ясно видела Серия Мау, всегда были одними и теми же. Она видела свой бак, воплощение мечты тринадцатилетки в представлении ЗВК: гроб с золотистыми молдингами в форме эльфов, единорогов и драконов, чьи героические самопожертвования продолжались снова и снова, точно смерть можно обратить, а разорвавшееся сердце – склеить. Крышка гроба была толстая, на шарнирных петлях и открывалась только снаружи, будто ЗВК боялись, что она вылезет наружу; гроб опутывали гроздья трубочек. Она существовала над ним, внутри него и за ним. Она жила в крохотных корабельных камерах наблюдения, что пылинками танцевали в каждом луче света. Под ее взглядом верхняя часть тела доктора Хэндса медленно просунулась в центральное окно. Белая рубашка его была свеженакрахмалена, а темные волосы – набриолинены. Он перегнулся так, чтобы явить ей свое тело как можно полнее, и подмигнул. Но не убрался с поклоном, а перекинул через раму длинную изящную ногу и полез внутрь.
– Нет, – прошептала Серия Мау.
– Да, – сказал он.
Двумя широкими шагами он достиг ее бака и сорвал с него крышку.
– Нет! – взвизгнула она.
Она дергалась и сучила тем, что оставалось от ее тела; жидкость, в которой она покоилась, плотная, инертная и вязкая, призванная абсорбировать воздействие ньютоновских сил, порой влияющих даже на K-рабли, выплеснулась через край гроба на лакированные туфли доктора Хэндса. Тот не обратил внимания. Нагнулся и вытащил ее наружу. Впервые за пятнадцать лет она увидела себя – через микрокамеры. Маленькое, искалеченное, желтоватое создание, чьи конечности согнуты под диковинными углами и от боли, прич