Когда они достигли подножья западных склонов, тени уже заметно удлинились. Около полуночи они въехали в узкую долину, окруженную неприступными горами, кое-где виднелись лачуги с дерновыми крышами; хутор Камбар стоял на берегу моря среди скал.
— Вот по тому заливу девушки из Камбара плавают на танцы в Свидинсвик. На погоду они не обращают внимания, когда куда собираются, небольшой шторм их не пугает, им все нипочем, они настоящие героини, эти девчонки.
Подъехав поближе к хутору, Реймар на радостях забыл про дорогу и двинул напрямик.
— Езди всегда напрямик, дружище, — сказал он и погнал лошадей через топкое болото, лошади проваливались по самое брюхо, носилки грозили вот-вот развалиться.
На небольшом огороженном лугу, окружавшем хутор, паслись овцы с ягнятами, никто не мешал им пастись, где вздумается, зато четыре свирепые собаки соскочили с крыши и с неистовым лаем помчались навстречу прибывшим. Два дощатых островерхих лба глядели на море, в остальном хутор казался бесформенной развалиной. Какая-то женщина в коричневом платье как бы случайно вышла во двор, прикрыла рукой глаза и посмотрела в сторону гостей, ехавших через болото. Она крикнула что-то в открытую дверь дома, оттуда вышла вторая женщина, за ней третья. Женщины недолго стояли во дворе, выглядели они скромными и бесцветными; постояв, они ушли в дом и закрыли за собой дверь.
— Они нас увидели, — шепнул, как заговорщик, скальд Реймар и подмигнул больному.
Когда гости подъехали к дому, двор был пуст, двери заперты, только собаки по-прежнему заливались лаем. Реймар подвел лошадей к дому и постучал в дверь. Никто не ответил. Реймар подождал немного и забарабанил что было силы. Но и это не дало никаких результатов. Тогда он, призвав Бога, начал кричать в окно, а когда это не помогло, влез на крышу и, вновь призвав Бога, заорал через трубу. Все было тщетно. Дом словно вымер. Так продолжалось довольно долго. Дом стойко выдерживал осаду. Но Реймар, видимо, решил не сдаваться. Вдруг в дверной щели показался глаз хозяина.
Хозяин спросил, что означает весь этот адский шум и кто его устроил.
— Здесь двое парней, — ответил скальд Реймар. Хозяин приоткрыл дверь пошире, одну руку он держал на щеколде, другой придерживал подштанники. Он уже лег спать и поздоровался со скальдом Реймаром весьма прохладно, но Реймар бросился к нему, обнял его, расцеловал и приветствовал потоком красивых слов.
— А что за чертовщина у тебя на носилках? — спросил крестьянин. — Доски, что ли?
— Там у меня больной, — ответил скальд Реймар.
— Я сам всю жизнь болел, но никто не возил меня на носилках по чужим людям, — заметил крестьянин.
— Ну, этот бедняга, если хочешь знать, того и гляди испустит дух.
— Черт бы его побрал, а что с ним?
— А-а, чего только у него нет, все у него болит, и душа и тело.
— Ну ладно, хватит, приятель, — сказал крестьянин, — я уже сыт по горло. Нечего толковать, я тебе прямо скажу: самое лучшее — отвези его к вашему лекаришке, пусть вспорет ему брюхо.
Он взглянул на юношу и вдруг сказал с сочувствием:
— Да это ж мальчишка! Чей же он, горемычный?
— Один человек велел мне привезти его в Свидинсвик. Вообще-то он на попечении прихода, но мне по дороге пришло в голову — может, лучше, чтобы его посмотрел Фридрик?
— Да я и знать не знаю никакого вашего проклятого Фридрика, — заявил крестьянин. — Тысячу раз говорил девчонке не совать нос не в свои дела. Добром это не кончится. Всю зиму шляются здесь разные помешанные. А что я имею от этого? Ничего, кроме налогов да нареканий.
— Если Тота захочет помочь мальчишке, приходу будет гораздо выгоднее заплатить ей, чем содержать его, хотя я, конечно, не уполномочен ничего обещать. Такие люди — только обуза для других, какая от него польза приходу?
— Давно он так лежит?
— Четыре года.
— Четыре года? Ты не врешь? Может, он просто ненормальный?
Крестьянин вышел из-за двери, чтобы получше рассмотреть юного многострадальца, он протянул ему руку, хотя и не слишком дружелюбно.
— Я уже сказал, нам нечего предложить гостям, жена у меня душевнобольная, положить нам вас негде, у меня у самого все нутро болит, так что лучше вам здесь не задерживаться.
Крестьянин дрожал от холода, переступал с ноги на ногу, почесывался, посматривал на небо, стараясь определить погоду, и зевал.
— Как думаешь, какая будет погода? — спросил Реймар.
— В прежние времена сказали бы, что погода будет неплохая, — отвечал крестьянин, — а что проку? Все равно все мало-помалу летит к чертям.
Но скальд Реймар не собирался сдаваться, он старался затянуть беседу как можно дольше и настроить разговор на более веселый лад, тем временем он поглядывал на окна. А юный скальд терпеливо лежал на носилках голодный как волк, тело у него было в синяках, голова гудела, и он уже давно потерял всякую надежду на чудо. После двадцатичасового пути лошади тоже были голодные и беспокойные.
— Вот такие дела, старина, — говорил крестьянин, перечисляя все новые и новые невзгоды. — Думаешь, приятно отказывать в приюте среди ночи, да еще больному, лежащему на носилках? А что поделаешь? Разве мой дом — бесплатная больница для всей страны? Я говорю бесплатная, потому что если кто и даст Тоте пару крон да сунет старухе кусок пирога с маслом, это ничего не меняет. Это все капля в море. Нет, одно к одному: овцы хиреют, трава растет плохо, корову еще в субботу надо было вести к быку, улов плохой, вчера прислали налог, кругом на меня одни жалобы, старуха больна, Тоурунн знать ничего не желает, кроме своих чудес, а высокие господа в Свидинсвике отказываются дать мне в кредит даже понюшку табаку. Разве это жизнь?
Глава двадцать четвертая
Когда разговор между гостем и хозяином дошел до этой главы в плаче Иеремии, дверь широко распахнулась и на пороге появились три прекрасные молодые девушки в ярких цветных платьях. С веселой улыбкой они подошли к великому скальду, ласково поздоровались с ним и пригласили войти в дом, хозяин исчез, точно сквозь землю провалился. Оулавюр Каурасон Льоусвикинг никогда не мог бы предположить, что в дверях столь убогого домишки могут появиться три такие обходительные девушки. Одна была одета в красное, другая — в голубое, третья — в зеленое. Их сердечные приветствия прибавили очарования позднему весеннему закату, в их радостных улыбках не было ничего напускного. Конечно, юноша на носилках был не в силах составить себе ясное представление о каждой в отдельности, они произвели на него ошеломляющее впечатление цветущей вечной женственности, и различить лица и фигуры он не мог, ведь когда глядишь на солнце, не различаешь отдельных лучей. Зато скальд Реймар оказался воплощением галантности, он выпустил из рук уздечку, повернулся к красавицам, обнял и расцеловал их по очереди, вся церемония сопровождалась бесчисленными благословениями, причитаниями, призывами к Господу Богу и взвизгиваниями.
— Господи! — воскликнули девушки, заметив носилки. — Ты, кажется, привез с собой покойника?
— Нет, — ответил скальд Реймар, — он еще жив, хотя и очень измучен дорогой. Меня попросили перевезти его сюда с западного края нагорья. Он лежит за счет прихода уже чуть не восемь лет. А не так давно ему пришла в голову блажь посвататься к одной девице, поэтому люди, у которых он жил, не захотели дальше нести за него ответственность перед приходскими властями и попросили забрать его. Вообще-то он очень толковый парнишка. Тота, дорогая, ты уже смекнула, в чем дело? Мы часто нуждаемся в твоей помощи, но на этот раз просто необходимо освободить приход от столь тяжкого бремени.
— Добро пожаловать, входи, — сказала одна.
— Добро пожаловать, оставайся у нас на ночлег, — сказала другая.
— Добро пожаловать, и расскажи нам что-нибудь интересное, — сказала третья.
Но юноше послышалось, что одна из них прибавила беззаботно, так, словно это не имело никакого отношения к делу:
— Вылечить больного? На это много времени не потребуется.
— Я выгоню наших лошадей за ограду, чтоб не попортили траву на покосе, ведь не сегодня-завтра косить, — сказал скальд Реймар.
— Да что ты! — с хохотом возразили девушки. — Оставь ты в покое своих кляч, по этому покосу и так бродит столько всякой скотины. Если нужно, отец сам выгонит их завтра утром. Тащи сюда своего покойника. У нас он мигом воскреснет. Сейчас и блинчики поспеют.
Лошадей выпустили на луг, а больного внесли в дом и положили на лавку. Стены, выкрашенные в светло-голубой цвет, портрет английского короля, надпись: «Боже, благослови этот дом», Дева Мария с приклеенным сверху сердечком, фарфоровая собачка. Девушки по очереди склонялись над юношей, разглядывая его внимательно, но без особого любопытства, и гладили его по волосам — очень уж рыжие и шелковистые были эти волосы.
Потом начался веселый разговор с Реймаром, смешные истории про незнакомых людей, про их любовные похождения и пьянство, стихи о последних событиях в Свидинсвике. Реймар от смеха даже побагровел. Оулавюр Каурасон и не подозревал, что люди могут так веселиться.
— Ну, хватит, девочки, уходите отсюда и заберите с собой Реймара туда, где ему больше нравится.
Внезапно наступила полная тишина, больной остался в голубой комнате наедине с Тоурунн из Камбара, Девой Марией, английским королем и красивой фарфоровой собачкой. Тоурунн стояла у окна и смотрела на призрачную весеннюю ночь, она вдруг сделалась серьезной, он почувствовал, что все это время она видела только его одного, хотя и смотрела совсем в противоположную сторону. Она молчала. Этот юноша был такой странный, он не походил ни на кого ни в Свидинсвике, ни в окрестностях, встречаются же еще в Исландии такие немыслимые люди. Брюки его были сплошь в заплатах, словно в течение двухсот лет они переходили по наследству от одного подопечного прихода к другому На нем была старая вылинявшая куртка, под которой он был обвязан платком, шея была обмотана грубым шарфом. Между этой жалкой одеждой и тем, кто ее носил, было вопиющее несоответствие, эта одежда свидетельствовала о сердце и образе мыслей не ее владельца, а совсем других людей. Сам юноша был красив, казалось, он излучал сияние, словно зябкий росточек; каждая линия его тела свидетельствовала о глубокой духовной жизни, каждый жест был выразителен, каждая пропорция — гармонична, кожа была такая нежная и светлая, что любое прикосновение грозило оставить на ней следы и пятна, черты лица были тонкие и правильные, рыжие волосы крупными завитками падали на уши и щеки, и от этого жаркого рыжего цвета глаза казались еще синее, они были глубокие, чистые, серьезные и вопрошающие.