— Ты должен попытать счастья у Пьетура Три Лошади, — предложила она.
— Мне трудно на это решиться, — ответил скальд. — Такие люди, как он, внушают мне страх. Кроме того, одна уважаемая женщина, которую я вчера встретил, сказала мне, что в этих краях нет важных господ, готовых прийти на помощь беднякам.
— Чушь! — заявила девушка. — Поверь мне, если ты наговоришь Пьетуру Три Лошади достаточно пакостей про старосту, он сделает для тебя все что угодно. Видишь ли, каждый из них завидует тому, что украл другой.
Некоторое время он размышлял над ее словами, а потом сказал удрученно:
— Нет, это не для меня. Я не могу заставить себя говорить дурно о людях. Наверно, это оттого, что я вообще не верю, что на свете есть плохие люди. Если человек поступает дурно, я всегда думаю так: «Этот человек не слышал божественного откровения».
— Какого откровения? — спросила девушка.
— Это неважно, — ответил он. — Тебе не обязательно понимать такие вещи, ведь ты сама — частичка солнца.
— Ты необыкновенно великий скальд, — сказала девушка, — такой великий, что и не замечаешь человеческой жизни, даже своей собственной. Но все равно ты должен жить, хотя бы никто, кроме меня, так не считал.
Протестовать было бесполезно, она решила, что он должен жить, хотя он и великий скальд. Поскольку он не мог говорить дурно о старосте, она сообщила ему другое верное средство, которое безотказно действует на Пьетура Три Лошади даже тогда, когда все остальное уже не помогает: надо громко рыдать, выть, жаловаться и кричать, что умираешь.
— Я всегда так делаю, если его управляющий перестает отпускать нам в кредит, а нам нечего жрать. Пьетур не выдерживает и швыряет мне что-нибудь из своей кухни, вообще-то он в глубине души христианин и неплохой человек и всегда помогает тому, кто причитает достаточно жалобно и воет достаточно громко.
Юношу так восхитила смелость ее образа мыслей и бесцеремонность в выборе средств, что он невольно, словно ища защиты, прижался к ее груди и спрятал лицо у нее на шее.
— Мне ничего не страшно, пока ты мне помогаешь, — сказал он.
— Я никогда раньше не видела живых скальдов, — сказала она. — Но я была уверена, что они именно такие, как ты.
— Теперь уже со мной не может случиться ничего плохого, — сказал он. — Никогда.
Наступило короткое молчание, потом она прошептала:
— Как ты хорошо дышишь.
— Что? — не понял он.
— Ничего, — сказала она. — Просто мне приятно слушать, как ты дышишь.
Прошло еще несколько минут, она наклонилась к его лицу и долго-долго смотрела ему в глаза, пока они не поцеловались. Он еще ни разу не целовался по-настоящему с девушкой, после он долго вспоминал, как это приятно. Наконец он прошептал:
— Вегмей, как ты думаешь, ты могла бы выйти за меня замуж?
Она встала, потянулась и зевнула:
— Да ты спятил, парень! Неужели ты думаешь, что тут же надо и свататься?
Он тоже встал, но был очень серьезен, ведь это была самая торжественная минута в его жизни.
— Прости, Вегмей, — сказал он. — Но я считаю, что должен был сказать тебе это, прежде чем уйду.
— Да ладно уж, иди, — сказала она.
Они продолжали целоваться, идя к двери, и, хотя она несколько раз повторила, что ему пора, и подталкивала его к порогу, нельзя было разобрать, кому из них труднее отпустить другого.
Глава седьмая
Директор Пьетур жил в низком обшитом железом деревянном купеческом доме с островерхой крышей, оставшемся со времен датской торговой монополии, на широкой крыше был пристроен мезонин, выглядевший чужеродным. Трава доставала почти до окон.
— У тебя что-нибудь срочное? — спросила служанка, когда Оулавюр Каурасон, придя в себя после утренних переживаний, уже около полудня отважился, наконец, спросить директора Пьетура Паульссона.
— Да, — ответил юноша, прогуляв по поселку несколько часов в любовном угаре, он проголодался и хотел, чтобы директор помог ему немедленно.
Через минуту служанка вернулась и сказала:
— Можешь войти и объяснить директору, что тебе надо, только побыстрей, он сейчас обедает.
Она провела его через кухню, благоухавшую запахом вареного мяса, и оставила в открытых дверях, откуда ему было видно все директорское семейство, сидевшее за обедом: на столе рагу из соленой баранины, огромная брюква и жирный суп, а вокруг шумная орава детей и подростков, худая молчаливая женщина и сам Пьетур в пиджаке, в целлулоидном воротничке, восседавший во главе стола и взиравший на все сквозь свое директорское пенсне.
— Чего тебе надо? — рявкнул директор, как только заметил в дверях юношу; этот грубый окрик лишил гостя остатков смелости, он тут же забыл, что ему нужно, и растерянно остановился на пороге. Молодежь за столом утихла на мгновение, ожидая ответа гостя, но не дождавшись, разразилась громкими криками, которые обрушились на пришедшего, словно морской прибой.
— Заткнитесь, вы, болваны! — крикнул директор. — Я даже не слышу, что этот человек говорит.
— Да он ничего и не говорит! — закричали дети. — Он ненормальный, у него даже рот не раскрывается!
После такого выпада скальд набрался храбрости, открыл рот и сказал:
— Я ищу работу.
Директор, казалось, впервые видел этого юношу, но еще хуже было то, что он, по-видимому, совершенно не понимал языка, на котором тот говорит.
— Ищешь работу? — удивленно прошепелявил он, словно повторяя слова какого-то незнакомого, диковинного языка. — Что это значит?
— Ну… ну, мне ведь надо что-то есть и где-то спать, — сказал юноша.
— Есть? И спать? — снова изумленно повторил директор, он был до того поражен, что позабыл про кусок, который поднес было ко рту, и в недоумении оглянулся на своих детей, которые надрывались от хохота независимо от того, молчал гость или говорил. Наконец директор взглянул вопросительно на жену в слабой надежде, не объяснит ли она ему, что все это означает.
— Есть и спать? Чего ему нужно?
— Не знаю, — сказала жена.
— Кто ты и откуда ты взялся? — спросил директор. Гость назвал себя, и дети уже просто взвыли от смеха, так им стало смешно, что у человека есть имя и что он откуда-то приехал.
— Да я вовсе не об этом тебя спрашиваю, — сказал директор. — Я хочу знать, под чью дудку ты пляшешь? Кто здесь тобой распоряжается?
— Я состою на попечении прихода, — ответил юноша.
— Ах вот как, ну и скотина этот староста! — сказал директор. — Иди сейчас же к нему и передай ему от меня, чтобы он провалился ко всем чертям! Диса, доченька, закрой за этим человеком дверь! Я не выношу сквозняка в доме!
Нескладная долговязая девчонка, которой уже, наверное, пора было конфирмоваться, вся перепачканная жиром, встала, чтобы закрыть за юношей дверь, но он все не уходил.
— Староста прогнал меня раз и навсегда, — сказал он.
— Что? Староста прогнал тебя? Это на него похоже, на этого болвана и крысу.
— Он велел мне идти таскать камни, — сказал юноша.
— Велел таскать камни? Так и сказал? Да как он смеет! Насколько мне известно, это я решаю, кто здесь в поселке будет таскать камни, а кто не будет.
— Ну иди же, чего встал! — сказала девчонка, которая все еще стояла у двери, готовая захлопнуть ее.
— Какого черта ты гонишь из дома незнакомого человека, дуреха? — рассердился директор Пьетур. — Входи, дружок, раз староста тебя выгнал, и расскажи мне о себе поподробнее.
Юноша перешагнул порог и начал рассказывать свою историю, но едва он дошел до того места, как его отправили на воспитание к хозяевам хутора Подножье, дети подняли такой вой, что даже приказание отца заткнуться не смогло утихомирить их.
— Плюнь на них, пусть эти болваны дерут глотки! — крикнул директор, стараясь перекричать шум. — Здесь так принято, этим бандитам больше делать нечего, как высмеивать чужих людей да гоготать. Но слава Богу, никто не обращает на них внимания. Продолжай!
Однако юноша потерял нить рассказа и никак не мог снова найти ее, ему казалось, что все окутал белый туман, он вспотел и беспокойно мял в руках шапку.
— Есть ли у тебя какие-нибудь таланты? — спросил директор, убедившись, что с историей жизни больше ничего не получится.
Этот вопрос спас юного скальда. Он умел удивительно быстро уловить даже самую незаметную нотку сочувствия и тут же воспользоваться ею, поэтому он поспешил ответить «да». Он сказал, что всегда чувствовал в себе особую склонность ко всему духовному.
— Что, что? — удивился директор, перестал жевать и свысока взглянул на юношу, а дети опять разразились дружными воплями.
— Жена, выгони отсюда детей. Я не желаю, чтобы эти болваны торчали здесь, пока я разговариваю с людьми.
К счастью, болваны уже наелись, но, прежде чем покинуть столовую, они, пробегая мимо гостя, строили ему длинные носы и душераздирающе вопили.
— Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя есть склонность ко всему духовному, дружок? — спросил директор, когда стало тихо.
— Поэзию и науку, — ответил юноша.
Директор мгновенно преобразился, он сказал:
— Присядь, пока я поем, нам надо поговорить. Дело в том, что, если б я не стал директором, я непременно стал бы скальдом и ученым. У меня есть к этому способности. Но такова уж судьба человеческая, дружище, теперь мне приходится довольствоваться лишь сочинением небольших стихотворений к случаю, то есть я подыскиваю темы для стихотворений и поручаю одной знакомой женщине написать их за меня. А ты пробовал когда-нибудь сам сочинять стихи?
— Да, — ответил Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, — я сочинил всего восемьсот шестьдесят пять стихотворений, они все записаны у меня в тетрадях, которые мне прислал отец. Кроме того, я написал много поздравительных куплетов и шуточных четверостиший, но они у меня не сохранились.
— Послушай, дружок, — сказал тогда директор. — Разреши мне, как старшему, сделать тебе одно замечание: ты ничего не достигнешь тем, что будешь стараться написать как можно больше. Я никогда не писал слишком много. Одно-два стихотворения, когда необходимо; стихи по поводу разных торжественных случаев или внезапных несчастий — этого довольно. Но писать сотни стихов без особых причин — это, как правило, кончается нытьем и жалобами на всякие несуществующие беды, потому что человеку начинает казаться, что он живет недостаточно хорошо. Так я никогда не пишу. Надеюсь, и ты тоже не из тех, кто пишет подобным образом. Скальд должен быть здоровым и в радости и в горе. Я признаю только здоровую поэзию. Я не признаю современных так называемых реалистических поэтов, вроде этого голодранца из Скьоула, которые роются по помойкам, потому что копаться в грязи присуще их свинской натуре. Скальд должен воспевать «страну, где мир царит и равенство живет». Ты меня понимаешь?