— Нет.
— Я знаю, хотел, — сказала она. — И тебе не стыдно?
Тогда он сказал торжественно:
— Тоурунн, если бы я и мог кого-то не заметить, так только не тебя. Я обязан тебе жизнью.
Она смотрит на него многозначительным взглядом, совсем как тогда, сначала на его волосы, потом на руки, потом в глаза и, наконец, мимо него, куда-то в сторону; поглощенная своими мыслями, она напевает новую мелодию, и, хотя она не смотрит прямо на него, он прекрасно чувствует, что она ни на секунду не выпускает его из виду, и у него начинает учащенно биться сердце, и он немного боится, ибо ему вдруг приходит в голову, что она хочет снова отнять у него здоровье.
— Я слышала, будто ты тут каждому стараешься угодить, — сказала она.
— Ты прекрасно знаешь, Тоурунн, как я благодарен тебе, — сказал он, хотя, по правде говоря, он уже не чувствовал почти ничего общего с тем человеком, если только его можно назвать человеком, которого привезли на носилках через горы к этой неестественно белесой девушке со стеклянистыми глазами, чтобы он принял из ее рук жизнь.
— А почему ты так смотришь на меня? — спросила она. — И даже не подал мне руки? Конечно, ты боишься.
Почему она все время говорит, что он боится: может, у нее что-то недоброе на уме? Уж не хочет ли она отнять у него здоровье? Он протянул ей руку.
— Я не узнаю тебя, ты стал другим человеком, — сказала она и искоса взглянула на него своими холодными светлыми глазами. — Глупо, когда человек расшибается в лепешку ради постороннего. Даже если ты воскресишь постороннего из мертвых, он забудет тебя через неделю. Встретит на дороге и не узнает.
— Но ведь ты получаешь золотые монеты со всех концов страны за то, что лечишь людей!
— Замолчи! — сказала она.
Он замолчал. Новая мелодия, которую она напевала, была не так безмятежна, как прежний вальс, и не так красива, скальду было неприятно, что она поет во время разговора с ним.
— Почему ты не хочешь немного пройтись со мной? — спросила она. — Ведь я подарила тебе жизнь.
А когда они пошли, уронила:
— Все-таки ты чудной!
Он не ответил.
— Почему ты ничего не говоришь? — спросила она.
— Ты велела мне молчать, — ответил он.
— Я имела в виду совсем другое.
— Что же я должен говорить?
— Что хочешь, — сказала она, — скажи мне, что хочешь, просто потому, что я — это я. И потому, что ты скальд. Скажи, что хочешь, лишь бы я вновь обрела самое себя, ведь ты скальд.
— О чем ты?
Она, задумавшись, пропела отрывок мелодии. Вдруг она неожиданно сказала:
— Нам пришлось уехать с хутора. Нечем было платить. Вчера нас выгнали.
— Не может быть!
— Когда человеку нечем платить, его выбрасывают на улицу.
— А Фридрик не мог тебе помочь? — спросил он простодушно.
Она остановилась, потом вдруг ударила его по лицу и гневно сказала:
— Как тебе не стыдно!
Он схватился за щеку, хотя ему было не очень больно, и спросил:
— За что ты меня ударила?
Ее губы искривила такая ненависть и такое страдание, что ему стало страшно.
— И эта насмешка — вся благодарность за то, что я попросила Фридрика вернуть тебя к жизни, когда ты был мертвее любого покойника? — спросила она.
— Тоурунн, я благодарен тебе от всего сердца, от всей души, от всего…
— А-а, заткнись ты! — сказала она.
Дальше они шли молча, она даже перестала напевать. Вдруг она положила руку ему на плечо и попросила искренне, по-детски, глядя ему прямо в лицо и чуть не плача:
— Оулавюр, если тебе дорога правда, признайся мне в одном!
— В чем? — спросил он.
— Ты действительно веришь в то, что я тебя исцелила? Скажи мне правду! Только одно слово, «да» или «нет»! Только один-единственный раз! Больше я никогда не буду просить тебя об этом. Больше тебе никогда не придется этого повторять.
— А что такое правда? — спросил он.
— Так я и знала, ах ты, изверг проклятый! — сказала она. — Проклятый изверг!
— Меня привезли к тебе на носилках, я нес тогда крест страданий всего человечества, а покинул я тебя как победитель жизни, — сказал он.
— Я не понимаю поэзии, — сказала она. — Я спрашиваю только: да или нет?
— Да, — сказал он.
— В таком случае заплати мне десять крон, — сказала она.
Он страшно растерялся от столь неожиданного требования и покраснел до корней волос.
— Знаешь, Тоурунн, у меня никогда в жизни не было ни одного эйрира. Мне даже ни разу не представлялась возможность заработать десять крон. Ведь тебе известно, что последние два года я вообще не в состоянии был работать. Но если я смогу все лето проработать поденно в Товариществе по Экономическому Возрождению, я надеюсь к осени заработать немного денег.
— Работать, работать, слушать тебя тошно, — сказала она. — Если ты не достанешь мне сейчас же десять крон, я тебя за мужчину считать не буду.
— Как же я могу их достать, Тоурунн? Ведь сначала человек должен поработать, а уже потом он получит вознаграждение.
— Господи, что за дурак! Неужели ты думаешь, что тебе что-то заплатят за твою работу? Неужели ты думаешь, что я сама не понимаю, что значит работать? Работа — это же просто глупость!
— И все-таки это единственный способ получить деньги, — сказал он.
— Ничего подобного, — возразила она. — Работа только учит ненавидеть тех, кто не работает, иначе говоря, тех, у кого есть деньги. Работать — это значит ненавидеть. Работать — это значит подыхать от скуки. Работать — это значит не иметь пищи, не иметь денег, чтобы расплатиться с долгами, это значит быть выгнанным с хутора, быть выброшенным из дому. Ты круглый дурак.
— Да, — сказал скальд. — Я глуп, это правда. Но когда я был маленький, меня пороли розгами, если я пытался увильнуть от работы. А когда я говорил то, что думаю, меня оставляли без ужина и грозили, что я попаду в ад. Вполне возможно, что мне не хватает свободы, чтобы видеть правду и тем более говорить о ней, если я ее и вижу. Человек не виноват, что он воспитан так, а не иначе, Тоурунн. Ты прекрасно знаешь, чем я был всего две недели назад, когда ты вернула меня к жизни.
— Тот, кто хоть немного ценит свою жизнь, всегда сможет раздобыть десятку, каким бы нищим он ни был, — сказала она. — Мне нужны десять крон. От тебя.
— Тоурунн, — взмолился он, — что мне делать?
— Я снова напущу на тебя болезнь, если ты не принесешь мне десять крон, — сказала она.
У него подкосились колени, глаза застлало белой пеленой и на лбу выступил пот. Эта встреча превращалась в страшный сон, в кошмар. Рано или поздно он должен был все-таки поплатиться за то, что изменил Создателю и Иисусу Христу, как он и опасался там, в горах, когда впервые услышал о Фридрике и Тоурунн. И вот пробил час расплаты, его жизнь и здоровье находились в руках неумолимых таинственных сил, эта колдунья могла свалить его с ног в любую минуту…
— Смотрите-ка, сюда идет девица, что водит дружбу с духами, под ручку с обыкновенным парнем, ха-ха-ха!
Скальд очнулся от своего отчаяния в нескольких шагах от Фаграбрехки, в дверях дома стояла Вегмей и потешалась над ними.
— Чего там брешет эта сучка из Фаграбрехки? — спросила девица, что водит дружбу с духами.
Девушка, стоявшая в дверях, кликнула ребятишек из ближайших канав и с заборов и сказала:
— Гляньте, ребята, вон идет тронутый с ангелицей!
Дети побежали за ними, улюлюкая, ругаясь и бросая им вслед комья грязи, а когда девица, что водит дружбу с духами, оборачивалась и грозила им, они неистовствовали еще больше. Но постепенно ребятишки все-таки отстали от них.
— Дай мне всего десять крон, и я снова обрету веру в себя. Ну хотя бы пять крон, ради правды.
— Тоурунн, как бы я хотел иметь тысячу крон!
— Тогда я и разговаривать бы с тобой не стала, — заявила она.
— Я придумал, что сделать, — сказал он. — Может, стоит сходить к директору Пьетуру…
— Я и сама могу достать у Пьетура Три Лошади десять крон, — сказала она, — сто крон, тысячу крон. Но это единственное, чего я не хочу. Все что угодно, только не это.
— Я могу отдать тебе все, что у меня есть, — сказал он.
— А что у тебя есть?
— Несколько книг, — ответил он.
Они шли по тропинке вдоль берега; когда они подошли к замку государственного советника, скальд попросил ее немного подождать, пока он сбегает домой. Он вернулся с «Фельсенбургскими повестями».
— Это самая большая из моих книг, — сказал он. — И в своем роде самая замечательная. Ее можно продать за пять крон, а может, даже за десять.
Они уселись на камень.
— Да это же какой-то старый хлам, — сказала она. — Кому придет в голову покупать такое старье?
— Ты даже не представляешь себе, Тоурунн, что это за книга, — сказал он.
— Ты ею очень дорожишь? — спросила она.
— Это книга судьбы, в ней говорится о жизненных надеждах и разочарованиях, — сказал он, чувствуя, что ему уже недостает этой книги, и в то же время сознавая, что с радостью пожертвует ею ради своего здоровья. — Ни одному человеку я не отдал бы этой книги, кроме тебя.
— А я ни от кого не приняла бы такого старья, — сказала она; держа книгу на коленях, она снова о чем-то задумалась и начала напевать песенку, которая была совсем не так красива, как старый вальс. Волны с брызгами разбивались о камень.
— До чего же у тебя рыжие волосы, — пробормотала она, перестав петь и искоса взглянув на него, и ее будто застывший, многозначительный взгляд и загадочная улыбка сверкнули ему совсем как той блаженной ночью в Камбаре. Но больше они не могли околдовать его. Наоборот, чем дольше она смотрела на него, тем труднее ему было выносить ее взгляд.
— Дай-ка мне твою руку, — сказала она, взяла его узкую руку, склонилась над ней и погладила ладонь. — Никогда в жизни не видела такой руки. Помнишь, как той ночью, у нас в Камбаре, мы с тобой сидели на лугу и ты положил голову мне вот сюда? — Она показала на то место, где в тот раз покоилась его голова.
Он не понимал, как это ему могло прийти на ум класть туда голову, и отвернулся. Она продолжала: