Но замечательнее и прекраснее всего, что на этот раз привез с собой Пьетур Паульссон, оказался гроб. Подобного гроба в Свидинсвике еще не видывали, хотя трудно было бы утверждать, что свидинсвикцы так уж непривычны к похоронам. В этом поселке всегда считалось самым главным, чтобы во время похорон у гроба не отвалилось днище и чтобы он по возможности был таким же черным, как та жизнь, которую покинул покойник, как та тьма, которая поглотила его, и как то горе, которое, надо полагать, принесла его смерть. И вот директор Пьетур Паульссон сходит этим памятным осенним утром на берег, и среди его вещей прибывает красивый белый детский гробик, словно горячо любимое дитя Пьетура Паульссона воспарило к вечному свету. Этот прекрасный гроб был сделан из особого белого дерева, швы были подогнаны с бесподобным мастерством и аккуратностью. Снизу к гробу были прибиты какие-то странные полозья или планки, из-за которых он казался выше и наряднее, чем было принято в этой части страны. Крышка была сама по себе произведением искусства. На изголовье крышки был позолоченный крест, под ним две печальные позолоченные руки, слившиеся в рукопожатье, посылали последний привет и прощали все. Крышка была украшена множеством позолоченных ангельских головок с крыльями вместо ушей. Это был не только самый изумительный гроб, какой видели свидинсвикцы, но и, без сомнения, самая красивая деревянная вещь, привезенная в поселок со времен государственного советника, и люди открыто заявили, что им тяжело будет смотреть, как этот роскошный предмет скроется в черной земле.
Легко себе представить, что для директора было немалым испытанием явиться в свое новое владение после тех событий, которые здесь произошли. Не далее как три дня назад он увеличил страховку самого большого здания в поселке на сто тысяч крон, намереваясь превратить его в маяк национальной культуры. Когда он вернулся домой, будущий маяк национальной культуры представлял собой жалкую груду пепла. Директор остановился возле пожарища, прижав к щеке ладонь, опершись локтем о колено и поставив ногу на камень; так он стоял довольно долго в глубокой задумчивости, не мешая пастору и управляющему созерцать себя.
В самом центре этого опустошения уцелела одна вещь, которую разбушевавшаяся стихия не смогла одолеть. Это был огромный сейф свидинсвикского хозяйства. Сделанный из огнеупорной стали, этот сейф стоял внутри замка, точно государство в государстве, теперь он возвышался над руинами, одинокий и непобедимый. Этот сверхпрочный громадный сейф стоял на бетонном фундаменте, врытом глубоко в землю. Не существовало такой силы, которая могла бы сдвинуть с места это создание рук человеческих. В сейфе хранились все документы, счета, ценные бумаги и договоры Товарищества по Экономическому Возрождению. Но, к сожалению, когда сейф открывали в последний раз, его забыли запереть, а может быть, что-то случилось с замком. Огонь начисто уничтожил все содержимое сейфа, не осталось даже крохотного клочка бумаги, благодаря которому можно было бы составить себе хоть какое-то представление о счетах покойного Товарищества по Экономическому Возрождению.
Когда Пьетур Паульссон очнулся от своих глубоких раздумий на пепелище, пора уже было подумать о том, чтобы опустить гроб в землю.
Впервые за много лет в свидинсвикской церкви удалось собрать столько народу, — люди не проявляли никакой склонности к подобному времяпрепровождению со времен благоденствия, царившего при государственном советнике, когда они по большим праздникам собирались в церковь для того, чтобы поглазеть на Семейство. А нынче в это святое место их привело чувство прощения и близость потустороннего мира. До сих пор для этих людей, которым настолько не повезло в жизни, что здешний мир был отнят у них еще до смерти, Бог был воплощением справедливости, а потусторонний мир — детской выдумкой. Заслуга спасителя Пьетура Паульссона заключалась в том, что он вынудил Господа Бога простить нам долги наши и основал царство небесное, точно какую-нибудь базу, тут же, в свидинсвикском хозяйстве.
Эти люди, которых без конца продавали и покупали, собрались светлым осенним днем на заросшем кладбище в тот час, когда роса на увядшей траве уже высохла. Мужчины беспокойно бродили поодиночке и группами от кладбищенской калитки до дверей церкви; табака не было ни у кого. Женщины, скончавшиеся от непосильного труда еще до смерти, стояли смущенными группками вокруг запущенных могил и утирали слезы. Юноши и девушки озирались с любопытством, но здесь, на кладбище, они не смели взглянуть друг на друга. Лето прошло, работы не было никакой, в лучшем случае еще можно было наскрести немного сена для коров, которые раньше принадлежали Банку, а теперь вдруг перешли Пьетуру Паульссону, да резать на болотах торф и на спине таскать его домой, другого топлива не было и варить тоже было нечего, а ведь того и гляди начнется зима с сугробами до крыш и неумолчным плачем больных ребятишек в доме. Дни быстро становились короче. Стоило ли дивиться тому, что свидинсвикцы тосковали в этой темнице по лучу света? С испуганными глазами, похожие на беспомощных малышей, которых высекли розгами, на затравленных собаками бродяг, на чужеземцев, потерпевших кораблекрушение на песчаной отмели, стояли эти растерянные люди воскресным осенним днем на своем кладбище, переминаясь с ноги на ногу, в надежде услышать хотя бы одно-единственное слово, пусть не больше, которое помогло бы им вынести мрак надвигающейся зимы, снежные заносы, нескончаемые бури и ту смерть, которой была их жизнь. Это были уже мертвые люди.
Шестеро рослых переносчиков камней с обнаженными головами несли гроб, они сгорбились и были явно подавлены, по-видимому, им казалось, что преступления этого мира, все до одного, взвалены на их плечи и что они должны понести за них наказание. Сразу за гробом шел пастор в полном облачении вместе со своим семейством, за ним — директор Пьетур Паульссон с супругой и Тоурунн из Камбара с красной лентой в волосах и стеклянными от белого солнечного света глазами, она собиралась вскоре ехать в Англию, за ней — управляющий с женой и детьми, докторша со своими дочерьми-подростками, а дальше — люди попроще, которые присутствовали в директорском доме на молебне, — многие из них приехали из соседних поселков, дабы укрепиться в вере с помощью такой замечательной священной церемонии.
Пока кто-то ходил за ключами от церкви, мужчины опустили гроб на траву. Пастор и директор стояли у изголовья с суровыми благоговейными лицами, последние остатки всего земного были так тщательно стерты с них, что даже на носу у пастора не осталось ни одной пылинки.
Но тут из остановившейся похоронной процессии вдруг выступает женщина, подходит к гробу, становится в ногах, прямо напротив этих святых людей, и негромко кашляет, чтобы они обратили на нее внимание. Это Бродяжка Хатла. Пастор приоткрыл один глаз и посмотрел на нее, но директор был не из тех людей, которых можно было прервать во время молитвы.
— Я хотела бы спросить, — сказала женщина спокойно, — нельзя ли мне взглянуть, что лежит в этом гробу?
— В этом гробу нет ничего, что имело бы к тебе отношение, милая Хатла, — ответил пастор.
— Это мне прекрасно известно, — сказала женщина, — моих детей не хоронили в таких гробах. Сперва из них выжимали жизнь, а потом клали их в просмоленные ящики, и порой приходилось спорить до хрипоты, чтобы раздобыть такой ящик. По этому гробу сразу видно, что его не пришлось клянчить у прихода.
До сих пор директор Пьетур Паульссон витал вдали от этого мира, он стоял, прижав к животу новую шляпу, опустив голову, и время от времени шевелил в молитве губами. Но вот он кончил молитву и сказал:
— Мы не обязаны отвечать на твой вопрос про этот гроб, моя дорогая. За свои поступки мы будем отчитываться перед другими, более высокими инстанциями.
— Зачем вмешиваться в дела, которые тебя не касаются, милая Хатла? — сказал пастор.
— Я не знала, что простой человек требует слишком много, если ему хочется посмотреть, кого он хоронит, — вежливо сказала женщина.
— К счастью, нам уже давно хорошо известны твои умонастроения, милая Хатла, — сказал пастор. — Они всегда оставляли желать лучшего.
— Ах, вот как? — сказала женщина. — Ну, раз тебе так хорошо известны мои умонастроения, пастор Брандур, — что толку, если я буду держать свои мысли при себе? Я хотела только сказать, что не стоило вырывать из земли этих столетних мерзавцев, поджигателей, разбойников и убийц, чтобы петь над ними аллилуйю. Я хотела сказать, что у нас много их и на земле.
Сказав эти слова, она удалилась, а святые люди остались стоять с важными минами. Вскоре гроб внесли в церковь.
Глава двадцать седьмая
«Дорогой возлюбленный моего сердца, едва ли я смею так называть тебя, ибо в своей вере в милосердие и избавление ты стоишь надо мною так же высоко, как солнце над землей.
Когда я летом узнала, что ты из-за меня подвергся мученичеству и что злые люди отправили тебя на носилках через горы только лишь за то, что луч твоего света упал на меня, я сказала: «Боже, будь милостив к моим грехам и пошли мне здоровье, чтобы я могла отдать свою жизнь воскресшему Хатлгримуру Пьетурссону».
Я не видела твоего письма и не слышала также псалма, который ты мне сочинил, потому что и то и другое было разорвано на клочки, но я верю, что наш всемогущий Небесный Отец слышит молитвы отягощенной грехами Яртрудур Йоунсдоухтир и сохранит в своем всеведущем сердце стихи самого Льоусвикинга.
Все лето я пыталась найти кого-нибудь, кому я могла бы доверить написать тебе это письмо, ибо, хотя я и умею читать, особенно всякое духовное, пишу я очень скверно, потому что выросла под ногами у собак и людей; лучше я умру, чем опозорюсь, заставив великого скальда читать мои закорючки, но вот недавно я познакомилась с молодой женой нашего пастора, которой и осмелилась доверить свою тайну.
Я всегда искала человека, которого могла бы полюбить, так же как и все остальные, но десять лет тому назад я обратила все свои помыслы к Иисусу и стала молить его простить мне мои грехи, потому что мало людей, таких же грешных, как я, виной этому, как я уже говорила, то, что я валялась под ногами у собак и людей и не могла сама о себе позаботиться, ибо здоровья у меня не было. Мне никогда не давали за работу больше, чем кусок хлеба. Я часто слышала, что тебя ставят в пример всем, кто страдает, и уже давно хотела увидеть тебя и услышать из твоих уст слово, но когда я увидела тебя весной в день нашей свадьбы, я поняла, что нашла то, что давно уже не смела искать. Как только ты произнес первые слова, обращенные ко мне, я поняла, что я твоя мать. О Иисусе, ты, отдавший за меня свою жизнь, пошли мне силы, дабы я могла отдать за него жизнь. Помоги мне добраться до него, и с того дня я уже не покину его.