Если ты любишь меня, какое имеет значение, что наш дом будет тесен. Я могу много работать. Я привыкла насаживать приманку, разделывать рыбу и делать всякую другую работу, связанную с рыбой. Да, я могу еще и грести. Могу также ходить за овцами, коровами и даже лошадьми. Могу мыть и стирать что угодно, а также знаю любую работу с шерстью, могу даже прясть тонкую пряжу, хотя, к сожалению, мне редко приходилось в этом упражняться. Могу выполнять и любую работу на сенокосе, я косила много лет подряд. На всяких земляных работах я тоже работала: резала торф, рыла канавы и таскала камни. Все эти работы я выполняла между страшными припадками падучей и с тяжким грузом греха в моем сердце. Но отныне я всю работу, которая выпадет на мою долю, буду выполнять с радостной улыбкой, лишь бы ты мог сочинять бессмертные псалмы о милосердии и спасении избавителя нашего Иисуса Христа. Здесь в Гиле я уже отказалась от места, так что жди меня после сенокоса, я хочу прийти к тебе через горы как можно скорее, пока не началась непогода».
Неспокойное море, порыжевшие болота, волны увядшей травы под порывами дождя и ветра, пастбища, объеденные до корня, ни цветочка, два ворона. Скальд ходит взад и вперед под дождем, и письмо в руке жжет его, как наказание. Весенний ручей разлился и стал коричневатым от осенних дождей, и лужок вокруг маленькой весенней овчарни объеден скотом, сена в овчарне больше не хранят, и кто-то сорвал навес и стащил стропила, остались лишь стены, негде было укрыться от осеннего дождя и ветра.
Жил-был в углу под крышей бедный скальд, и хотя его даже не считали за человека, иногда его просили сочинить стихотворение, если дело было особой важности, например если требовалось победить чье-нибудь неприступное сердце. Сам скальд даже не попал на те торжества, которые состоялись только благодаря его стихам; человек отнес его стихи своей возлюбленной, завоевал с их помощью ее сердце, а когда праздновали свадьбу, никто и не вспомнил о живом покойнике, что лежал в углу под скошенным потолком. Но когда свадебное веселье было в самом разгаре, на чердаке появилась, наконец, одна живая душа, такая же несчастная, как и он сам, и они с ней нашли друг друга. Бедные благословенные птицы, — и она села на край его кровати. Спустя некоторое время он воскрес из мертвых — новый человек для новой жизни. Соломинка дорога, когда человек тонет, а не тогда, когда он уже стоит на берегу; она была такой соломинкой. Да, нечего отрицать, он сочинил для нее псалом, он написал ей письмо, в котором посватался к ней, да-да, он даже женился на ней сверхъестественным образом — она ведь тоже считала, что день их свадьбы уже состоялся. Но как бы там ни было, не успев жениться на ней, он уже позабыл про нее. Выходит, надо любить всех женщин, на которых женишься? «Нет, благодарю», — думал он. За все лето он даже не вспомнил о ее существовании. Человек увидел определенную женщину на определенном месте и в определенное время. Он и любит ее прежде всего за это время и за это место, потому что женщина — прежде всего! — время и место. Это как шквал, который однажды обрушивается на берег, закрыв даже звезды на небесах. А наутро снова тихо. Волны набегают на берег уже с меньшей силой и с большими промежутками. Наконец море затихает и в нем опять отражаются звезды.
Лето прошло, никогда ни один человек еще не пережил подобного лета. Природа подарила ему счастье цветения. Она дала ему и любовь, и замок и вложила в его уста прекрасные стихи, все было одной нескончаемой сказкой. А теперь все потеряно — и стихи, и любовь, и замок, они увяли, сгорели; без всякой надежды на спасение скальд глядит навстречу зимней пустоте.
«Если бы Хоульмфридур поцеловала меня той ночью, она спасла бы меня, — думал он. — Она бы оставила в моем сердце зернышко, которое пережило бы зиму, весной оно дало бы ростки и стало самым прекрасным цветком на земле».
Но она не захотела поцеловать его. Ее глаза были одинаково неразрешимой загадкой и во мраке осени и светлой весенней ночью. Но хотя у нее не было души, как у русалки, о которой где-то писал Йоунас Хатлгримссон, скальду казалось, что лишь она одна могла бы защитить его от той осенней возлюбленной, которая вместе с непогодой приближалась к нему через горы.
Глава двадцать восьмая
В этот день рано утром скальд выпил на чердаке кофе, все было как обычно — женщина была занята утренними делами, муж ее еще не вставал. Когда же скальд в сумерках вернулся обратно, голодный и промокший до нитки, пробродив весь день под дождем, чердак оказался пуст, все имущество супружеской четы исчезло. Скальд оглядел кухню, которая была одновременно и гостиной этого дома, и хотя ее обстановка всегда была скудна и уж никак не свидетельствовала о благосостоянии, ему вдруг показалось, что отсюда увезли огромное богатство. Исчезли тарелки с полок, чайник с плиты, мутовка со стены, спицы, кошка, сняты милые в голубую клеточку занавески. Скамейка у окна тоже исчезла, та самая, на которой скальд сидел обычно и за едой и каждое воскресенье, когда в окно светило солнце и белые чайки кружили над синим фьордом. Он сидел на этой скамейке и осенью, когда вечера стали длинные и лунный свет отражался в море. Душой этого дома была атмосфера ума, покоя и человечности, она стоила дороже, чем любое богатство, и еще утром она царила здесь. А когда скальд пришел сюда вечером, это жилье напоминало обычную чердачную каморку. Но плита еще не остыла. Это был труп человеческого жилья.
Оулавюру Каурасону рассказали, что нынче в полдень новый владелец свидинсвикского хозяйства директор Пьетур Паульссон призвал к себе супругов и рассчитал их. Прежний владелец, который их нанимал, разорился и прекратил свое существование, все его бумаги сгорели. В эти трудные времена новый владелец не мог позволить себе роскошь держать у себя на службе ненадежного пьянчугу и тем более поэтессу, которая не только отказывается поддерживать культурные мероприятия, проводимые в поселке, но заподозрена также и в том, что развратила молодого человека и даже организовала заговор против своего властелина и благодетеля. Супруги поспешно собрали свои пожитки и, несмотря на плохую погоду, в утлой лодчонке покинули поселок.
Все приходит и уходит своим чередом, бесполезно молить о том, чтобы обрести что-то или избежать чего-то. Так ушло лето, забрав все, что оно подарило скальду Оулавюру Каурасону Льоусвикингу; еще, возможно, налетит шквал и опрокинет их лодку. Он стоит на берегу, час отлива, осень.
Ночью скальд забрался на сеновал и устроил себе гнездо в прелом сене, точно так же он спал и в предыдущие ночи. Одежда на нем понемногу высохла, пока он думал о всех напастях, с которыми столкнулся в жизни. Когда же он наконец заснул, ему приснилось, что он попал в расщелину между двумя отвесными горными уступами. Он карабкался по ним, безнадежно ища выхода. Сверху громоздились каменные стены, внизу зияла глубокая пропасть. Несколько раз он просыпался в ужасе, задыхаясь, и ему казалось, что он падает. Один раз он решил, что уже наступило утро, и вылез наружу посмотреть, какая погода, но было еще темно и по-прежнему лил дождь. За время сна его тревога и скорбь не ослабели, а скорее усилились. Он пошел бродить, чтобы скоротать время, но еще никто не вставал, а дождь все лил, лил и лил, и скальд укрылся от дождя под какой-то стеной.
Ближе к рассвету понемногу начало сереть. Проснулись в своих домах люди, они пили горячую кофейную бурду или снятое молоко, а может быть, ели хлеб и даже баранки. Только теперь, когда у него уже не было надежды получить кофе, до него вдруг дошло, кто все лето поддерживал в нем жизнь. Ведь до сих пор он никогда не думал о женщине с чердака с этой точки зрения. В его глазах она прежде всего была поэтессой, он никогда не смел думать о ней в связи с простейшими человеческими потребностями. И вдруг он обнаружил, что именно об этих ежедневных потребностях она и заботилась, отказавшись удовлетворить его высшую потребность, да, конечно, лучше сжечь свои стихи, чем позволить ему послушать их. Она заботилась обо всем, в чем он нуждался, с такой простотой и скромностью, что он и не замечал этого. Она дала ему кровать, и простыню, и подушку, и одеяло. Еще она дала ему будильник, чтобы он не просыпал утром. Она дала ему одежду на смену — и верхнюю, и белье; чулки, ботинки, шапку и даже носовой платок. Он и не замечал, как его грязная одежда исчезала и возвращалась чистой. Если у него на чулках появлялись дырки, они были заштопаны, прежде чем он успевал их заметить, если рвались ботинки, на них появлялись заплаты, если его волосы становились слишком длинными, их подстригали. За ее столом он получал самую лучшую пищу, какой он прежде и не знал, — молоко, сыр, масло, скир[15], сахар, свежую рыбу, картошку, ржаные лепешки, мясо, по воскресеньям — блинчики с сахаром, иногда хворост. Кроме того, она давала ему бумагу и чернила, чтобы он мог сочинять перед очагом свои бессмертные стихи или писать историю своей жизни. Это она, немногословная и спокойная, превратила долгое лето в сплошной праздник. И если она возвышалась над буднями, то именно потому, что не питала никакого отвращения к будничной работе, но справлялась с нею без всякого усилия, подобно скальду, парящему на вершинах красоты, в то время как его рука машинально выводит глупые однообразные буквы человеческого алфавита.
В девять часов утра, когда прошли уже целые сутки, как у скальда не было во рту ни крошки, он набрался духу и отправился к директору Пьетуру Паульссону. В дверях стоял новый страж, и попасть к директору было уже не так легко, как прежде, но ведь теперь не директор принадлежал этому хозяйству, а хозяйство принадлежало ему. Женщина, показавшаяся в дверях, выглядела так, словно всю свою жизнь была привратницей у государственного советника. Она сказала, что гость должен подождать на улице, пока директор примет его, и заперла у него перед носом дверь. Скальд пытался поплотнее прижаться к двери, чтобы под стрехой укрыться от дождя. Из дома пахло кофе. У скальда застыли пальцы. Наконец он набрался мужества и постучал снова. Та же самая женщина появилась в дверях и посмотрела на него таким взглядом, как будто видит его впервые.