— Куда ты пропал? — спросила она.
— Куда ты пропала? — спросил он.
— У тебя такая походка, как будто ты немного выпил, — сказала она.
— Это потому, — ответил скальд, — что, когда я в юности впервые поднялся после многолетней болезни, мне показалось, что у меня одна нога короче другой.
— Пройдемся немного, — предложила она, — не будем стоять на месте. Мне надо поговорить с тобой.
Они двинулись, она шла вплотную к нему.
— Мне тоже надо поговорить с тобой, — сказал скальд. — У меня для тебя кое-что есть. Почему ты не пришла за этим сама?
— А что это? — спросила она.
— Стихотворение, — ответил он.
— Ох, я совсем забыла! — она взяла стихотворение и равнодушно спрятала его в карман плаща. Но она забыла и поблагодарить скальда и даже не подумала достать кошелек.
— Ты подпишешь вместе с нами вотум недоверия Юэлю? — спросила она.
— Зачем? — удивился он.
— Уже доказано, что его посудина плавает в наших прибрежных водах.
— Люди, которые выразили свое доверие Юэлю, нисколько не лучше его самого, — сказал скальд.
Она спросила:
— Неужели ты такой подлец?
— Возможно, — ответил он. — Но сторонником Юэля я никогда не был.
— Значит, люди должны расплачиваться за то, что выбрали не того, кого следовало? — спросила девушка. — Ведь они думали, что у этого проклятого негодяя много денег и что он засыплет их подачками, а он обанкротился. Говорят, что летом у него отберут его последнюю ржавую посудину.
— Ну, значит, в прибрежной полосе будет одним кораблем меньше. И одной командой меньше для акул, — сказал скальд.
— Почтмейстера вызвали в Рейкьявик, — сказала она.
— Угу, — протянул скальд, не проявив никакого интереса к поездке почтмейстера. — Странная ты девушка…
— Почему? — спросила она.
— Говоришь о таких вещах.
— А о чем, по-твоему, стоит говорить? — спросила она.
— Я не могу отвечать на такой бесцеремонный вопрос, — сказал он.
— Значит, по-твоему, не стоит говорить о том, что Юэль Юэль, как выяснилось, шпионит в прибрежных водах для иностранных рыболовных компаний и что на всех лучших исландских отмелях у него есть помощники; Пьетур Три Лошади служит связным у этих иностранцев здесь, в поселке, днем и ночью он обменивается шифрованными телеграммами с другими шпионами, находящимися поблизости.
— Мне было восемнадцать лет, когда я впервые познакомился с фру Софией Сёренсен, — сказал скальд. — В то же лето я получил от Юэля Юэля первые в моей жизни деньги. Я больше ничему не удивляюсь. Но мы с тобой так редко видимся, можно было бы поговорить о чем-нибудь более приятном.
— Это ты странный, а не я, — сказала она. — Говорить с тобой — все равно что говорить с человеком, у которого нет тени.
— Я понимаю, — сказал он, — все равно что с привидением.
— Ты можешь сжать кулак? — спросила она.
— Могу, только не очень сильно, — ответил он. — Чуть-чуть. Совсем слабо.
— Сожми изо всех сил, — сказала она и остановилась. У нее были широкие плечи, целый океан отделял одну грудь от другой. Лицо крепкое, как корабельный корпус, высокий лоб, широкий рот с припухлой нижней губой, светлые глаза под густыми бровями. Он сжал кулак.
— Ударь меня! — велела она.
— Ты женщина, — ответил он.
— Ударь меня куда хочешь. Ну, прошу тебя!
— Йорунн, — сказал он и положил руку ей на плечо, потом коснулся ее обнаженной шеи. — Мы с тобой друзья или враги?
Она ничего не ответила и пошла дальше. Когда они прошли несколько шагов, она сказала:
— Чего стоит мечта о счастье, если можно спокойно смотреть, как плохие люди обманывают невинных?
Он долго думал, потом спросил:
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Она ответила:
— Мы организовали Союз Рабочих и требуем, чтобы он участвовал в решении вопроса о поденной работе и о предоставлении работы здесь в поселке. Мы разработали тарифную таблицу. Почему ты не вступаешь в этот союз? Почему ты не разрешаешь вступить в этот союз своим близким?
— По ночам я сижу и пишу книги, — ответил он. — Никакая другая работа для меня не существует. Я скальд.
— Оулавюр Каурасон, — сказала она, — объясни мне, пожалуйста, только одно: ты с нами или против нас?
— Я никому не хочу причинять вред, — ответил он.
— Оулавюр, скажи, «да» или «нет»?
— И «да» и «нет», я здесь только гость…
— Заткнись! — сказала она. — Сушильни превратились в поле боя. Завтра утром там будут драться, и ты будешь вынужден принять одну из сторон. Или ты будешь бороться на стороне Союза Рабочих, или на стороне Пьетура Три Лошади.
— Я останусь дома, — сказал скальд, — у меня болен ребенок.
— Иначе говоря, ты хочешь послать на поле боя несчастную Яртрудур, а сам отсидишься дома?
— Ты злая, — сказал он. Пройдя молча несколько шагов, он добавил: — Неужели я снова должен отдать себя на растерзание?
— Выбирай, — ответила она. — Ты должен выбрать.
— Позволь мне здесь попрощаться с тобой, — сказал он. — Меня ждут дела.
Она протянула ему свою сильную руку.
— Враги мы или друзья? — спросила она.
— Меня ждут дела там, наверху, — повторил он.
Он сошел с дороги и прыгнул через канаву прямо в мох.
— Ты рассердился? — спросила она.
— Конечно, я дурак, — сказал он и перешагнул через колючую проволоку, натянутую вдоль дороги. — И вдобавок, как ты сама сказала, подлец.
— Чего это ты так разозлился? — крикнула она ему вслед.
Он, не отвечая, быстро шагал по мху, направляясь к горе.
Глава седьмая
Пять лет тому назад, когда Яртрудур пришла сюда через горы, преследуемая по пятам непогодой, градом и ветрами надвигающейся зимы, когда она наконец отыскала его, самоубийцу-неудачника, тогда ее делом было ухаживать за этим воскресшим Хатлгримуром Пьетурссоном и опекать его. Ей самой было еще не настолько плохо, чтобы думать только о себе, и поэтому она была полна решимости жить для него. Она сказала, что не могла забыть его глаза, она была уверена, что мир не в состоянии понять их, считала, что он выше всех людей, и утверждала, что ему необходима мать.
Скальд ответил:
— Когда-то у меня была мать. Однажды зимним днем она отправила меня в мешке к чужим людям. Я так громко плакал в тот буран, что до сих пор еще не пришел в себя и никогда не приду.
— Я никогда не брошу тебя, — сказала она.
Он посмотрел на нее. Молодость увяла на ее щеках, но ее светло-карие глаза блестели, как мокрые водоросли, напоминая ему о море, в котором нельзя утонуть.
— Раз уж я не смог утонуть, я жажду лишь одного: снова услышать чудесные звуки божественного откровения, — сказал он.
— Я буду молить Иисуса, чтобы он посылал их тебе денно и нощно, — сказала она.
— Там, где я вырос, никогда особенно не чествовали Христа, — сказал он подавленно. — Моим другом был Сигурдур Брейдфьорд.
Словно легкое облачко затянуло солнце. Может быть, тогда она в первый раз усомнилась в том, что он выше всех людей на земле, может быть, она не вполне поняла его, но это было ее первое разочарование в воскресшем Хатлгримуре Пьетурссоне.
У нее была дальняя родственница, жившая на хуторе недалеко от фьорда, там как раз искали учителя, который за очень скромную плату согласился бы учить детей чтению, письму и Закону Божьему; вот Яртрудур и прибыла за скальдом, чтобы отвезти его туда.
Нет, он не схватил воспаления легких, но после неудавшегося самоубийства его часто начинал бить озноб, ему было трудно привыкнуть к мысли, что он остался жив; он боялся, что жизнь так же не удастся ему, как не удалась и смерть. Вид его испугал детей, живших на хуторе. Он пожаловался на плохое самочувствие и попросил разрешения лечь пораньше, Яртрудур уже ушла работать в хлев.
Ему отвели место в сенях за перегородкой. Вокруг валялись инструменты, вьючные седла и семенной картофель. От перины сильно пахло гагой, но она была теплая, и на столбе висел фонарь. Когда скальд очутился там, он решил, что условия жизни на самом деле не такие уж страшные, какими человек их воображает, пока не столкнется с ними; он вытащил свои книги, карандаши и начал описывать все, что может в жизни случиться с человеком. Вскоре озноб прошел и его место заняло поэтическое вдохновение, значит, ему, возможно, еще суждено услышать божественные звуки.
Было уже очень поздно, и в доме давно все спали, когда он услышал, как кто-то снаружи шарит в поисках ручки. По старой привычке он спрятал тетрадь под перину. Яртрудур Йоунсдоухтир приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы протиснуться в щель. Он испуганно глядел на нее, но она сказала, что хочет только посмотреть его вещи. Ее бесцветные волосы были заплетены в косы. Она была очень богобоязненна и угнетена грехами, но, несмотря на это, в ее волосах, глазах и зубах было что-то хищное. У скальда на носках и башмаках оказались дырки, она уселась на краю его постели и начала штопать. Некоторое время прошло в молчании. Потом она сказала:
— Почему ты молчишь?
— А что мне говорить?
— Тогда весной ты говорил так много. Я думала о твоих словах все лето. Расскажи мне о голосах света. Об Иисусе Христе в жизни людей.
Но теперь у него уже не было желания говорить об этом, весной он узнал Вегмей, такую земную, естественную, как сама природа, девушку, от ее ног на полу оставались мокрые следы, как он мог после этого думать об Иисусе Христе в жизни людей?
Снова наступило молчание, он разглядывал ее бледную щеку, вдруг у нее задрожала шея и подбородок, потом полились слезы. Тогда он почувствовал себя подлецом, ведь он все-таки когда-то сочинил псалом для этой девушки и посватался к ней в письме, хотя письмо это так и не дошло до нее. Разве не позор изменить женщине, даже если она и начала стареть? Или он больше уже не ценил, что эта женщина явилась совсем из другого прихода, дабы сделать из него человека, когда он дошел до того, что его не брало даже несчастье — он не заболел воспалением легких, хотя сильно промочил ноги, не умер от голода, хотя ему нечего было есть, не угодил под пулю, хотя был под обстрелом, даже море не приняло его как утопленника? Кончилось тем, что он сделал ей признание, кляня себя за свой характер: