— Милая Яртрудур, боюсь, что я вовсе не воскресший Хатлгримур Пьетурссон.
Она залилась слезами, взывая к Господу Богу и спрашивая, как мог он отнять у грешницы ее последнюю надежду. Оулавюр Каурасон разволновался еще больше. Наконец он спросил, не может ли она вообразить себе какого-нибудь другого сына, кроме его преподобия Хатлгримура Пьетурссона, и тогда она подняла на него свои мокрые, как водоросли, глаза, в которых заблестела искра надежды, и прошептала:
— Могу.
И раз уж так получилось, он вытащил из-под перины свою тетрадь со стихами и сказал, что ему очень хочется прочесть ей одно стихотворение. Она оживилась и перестала плакать. Но пока она слушала его стихотворение, он чувствовал, что она видит в нем не его самого, а кого-то другого, может быть, и он видел в ней кого-то другого, а не ее самое. Послушав его некоторое время с широко открытыми глазами, она вдруг упала на колени возле его постели, положила руки на его обнаженную грудь и сказала:
— Давай помолимся.
Он как раз дочитал стихотворение до середины, и, когда ее холодные пальцы коснулись его, он вздрогнул и в замешательстве отложил тетрадь.
— Что? — спросил он.
— Помолимся.
— Ты молись, а я послушаю, — сказал он. И она стала молиться.
Теперь все называли его учитель Оулавюр Каурасон и относились к нему с известным уважением. Ему не поручали никакой работы по усадьбе, и у него было много свободного времени для своих занятий. Через день он ходил на соседний хутор учить детей Закону Божьему, там жила молоденькая девушка, которая иногда на него поглядывала. В первый раз он перемолвился с ней словом в сумерках у ручья, где она полоскала чулки, потом столкнулся с ней в сенях и, наконец, встретился с ней в кухне, куда его пригласили выпить кофе. С ней было легко разговаривать. Зимой часто стояла непогода, а ее юные, сверкающие глаза были как солнце. Вернувшись домой, он вспоминал их и писал стихи о свободе, о синих весенних просторах, которые манят бесконечными обещаниями; видя перед собой такие глаза, веришь, что весна не только далекая сказка, прекрасный вымысел о золотом веке, которого на самом деле никогда не было в этой стране. Однажды, когда скальд сидел над своими стихами, его позвали, крикнули, чтобы он шел побыстрее: у Яртрудур припадок. Она лежала в грязи между хлевом и домом, эта поборница чистоты, которая не могла спокойно видеть ни пылинки, а ее родственница, хозяйка хутора, стояла над ней и пыталась всунуть ей между зубами гвоздь. Скальд весь выпачкался, пока донес ее до дому. Осторожно положив ее, он с удивлением увидел, что та святая болезнь, которая свалила ее на землю, подарила ей новую душу, и новое тело, и новое лицо — лицо, исполненное одухотворенности; он бы даже не узнал этой женщины, если бы не ее узловатые пальцы, которые во время молитвы касались его обнаженного тела и притязали на то, чтобы распоряжаться его судьбой. Ночью он лежал рядом с семенной картошкой и видел перед собой таинственные острова в далеком море, куда вслед за солнцем направили свой путь двое молодых людей, чтобы жить там, наслаждаясь свободой, и встретили там людей, которые были красивее и благороднее, чем свидинсвикские прихожане. Там царило счастье. Так было положено начало роману о заселении дальних островов.
Бессмысленно было бы уверять, что от разговоров с девушкой с соседнего хутора сердце не бьется сильнее; на робкое приветствие она отвечала улыбкой, на замечание о погоде — отрывком стихов, пословицей или шуткой; так начинается игра. Но кто знает, не забывает ли она о нем, как только он скрывается за углом дома?
Однажды лунным вечером, когда скальд шел домой, он встретил ее за огородом, она выносила золу, прикрыв корытце с золой фартуком, чтобы зола не летела ей в глаза.
Он сказал:
— У тебя слишком красивые глаза, чтобы выносить золу.
— А я и сама пыль да зола, — ответила она, смеясь.
— Хороший сегодня вечер, — сказал скальд.
— Он как фарфоровый, — отозвалась она, потому что месяц сверкал на снежном насте.
— В первый раз вижу, как пыль и зола превратились в фарфор, — сказал он.
— Завтра этот фарфор разобьется, — ответила она.
— Мне кажется, что такая умная девушка может немного прогуляться со скальдом, — сказал он.
Она развязала домотканый фартук и, позабыв про корыто, заскользила вместе со скальдом по замерзшей луже, громко взвизгивая. Когда они оказались за воротами усадьбы, она сказала:
— Ну, я пойду, а то как бы моя хозяйка чего не подумала.
— Пойдем к ручью, — сказал скальд. — Когда я встречаю такую веселую девушку, я чувствую себя заново рожденным.
— А зачем вечно терзаться? — спросила девушка. — Мир вовсе не так серьезен, как некоторые думают.
— Ну, а если с самого начала он был создан все-таки с серьезными намерениями? — спросил скальд.
— Мне безразлично, — ответила девушка. — Я люблю только веселых людей.
— Хотя ты сама пыль да зола?
— Именно поэтому.
Когда слушаешь красивых девушек, невольно кажется, что даже самые обычные слова таят какой-то глубокий смысл, какую-то таинственную мудрость, а может быть, так оно и есть, кто знает, может быть, именно красота и таит высшую мудрость? Скальду казалось, что девушка владеет особой мудростью, которую она противопоставляет его мудрости, словно она с какой-то определенной целью противопоставляла свою жизнь его жизни.
— Поосторожней, — сказал он. — Кто знает, а может, у меня есть остров в далеком море, где царит ничем не омраченное счастье? Может быть, я напишу тебе однажды с этого знаменитого острова?
— Ну, теперь мне и правда надо идти, а то хозяйка Бог знает что подумает, если я не вернусь, — сказала она.
Ей было восемнадцать лет.
Чуть подальше был небольшой прудик, покрытый гладким блестящим льдом, они не могли удержаться, чтобы не побежать туда и не покататься, ведь они были одногодки. Они прокатились разок туда и обратно, потом еще разок, она держала его за руку, но в этом не было ничего, что свидетельствовало бы о ветрености, она не делала никаких попыток прижаться к нему или протянуть подольше время, она была только добрым и простым товарищем, в ней совершенно не было ни лукавства, ни лживости, без которых не обходится любовь. Они прокатились и еще один раз, и пять раз, и десять, и щеки ее пылали в лунном свете.
Они опомнились лишь тогда, когда кто-то появился на склоне холма и строго окликнул Оулавюра Каурасона. Яртрудур Йоунсдоухтир сказала, что человеку с таким слабым здоровьем разумнее было бы пойти домой и лечь в постель, чем среди ночи заниматься этими дикими играми с людьми, которых он толком не знает.
— С людьми? — спросила девушка с соседнего хутора и засмеялась. — Это я — люди?
— Что тебе надо от этого парня? — спросила Яртрудур Йоунсдоухтир. — Ты, что ли, за него отвечаешь?
— А зачем мне за него отвечать? — удивилась девушка. — По-моему, каждый человек сам за себя отвечает.
— Ах, вот ты какая! — сказала Яртрудур Йоунсдоухтир. — Оулавюр, как мать и сестра, я тебе приказываю сейчас же оставить эту девицу!
— Мать и сестра! — повторила девушка с соседнего хутора и залилась смехом, но в ее смехе не было презрения, она весело смеялась, словно в ответ на какую-то шутку. Но именно то, что ее это рассмешило, ранило Оулавюра Каурасона гораздо больше, чем могли бы ранить сарказм и ирония. Он почувствовал, что выглядит смешным в глазах этой девушки с соседнего хутора оттого, что у него вдруг объявилась такая мать и сестра, и пошел прочь, не прощаясь. Яртрудур постояла еще некоторое время, осыпая девушку бранью. Излив злобу, она побежала вслед за скальдом.
— Как ты мог так со мной поступить, Оулавюр? — спросила она, догнав его.
Он не ответил.
— И тебе не стыдно, что я застала тебя в когтях у этой бесстыжей девки?
— Я не был ни у кого в когтях, — ответил он. — И никакая она не бесстыжая.
— Значит, ты с ней заодно против меня, — сказала Яртрудур и начала плакать тут же на морозе. — Думаешь, я ее сразу не раскусила? Придет время, Бог накажет тебя, тогда ты поймешь, что творишь.
Конечно, он давно уже понял, что она и ее Господь Бог союзники, но, хотя у него было тяжело на душе, ничто не могло бы заставить скальда обидеть это плачущее на морозе дитя человеческое и его Господа Бога. К тому же она, наверное, была права, хотя он и не мог бы объяснить почему: для скальда лучше не кататься по льду вместе с беззаботной девушкой.
Яртрудур часто сидела ночами и вязала что-нибудь Оулавюру или чинила старую одежду, которую где-то раздобыла для него, и никогда на его одежде не было ни единого пятнышка или морщинки, не говоря уже о дырках; она без устали стирала на него, она буквально окутала его испарениями зеленого мыла. И вечно она норовила что-нибудь сунуть ему в руку. Но вскоре он обнаружил, что она неусыпно следит за ним: днем, когда он давал уроки, он видел, как она то и дело шныряла мимо открытой двери; когда он на соседнем хуторе учил детей Закону Божьему, она частенько поджидала его у калитки или за домом, и ему приходилось возвращаться домой под ее надзором. Но когда дни удлинились и солнце стало дольше задерживаться на небе, скальда, словно узника, все чаще начала охватывать гнетущая тоска. Горы звали его, они говорили, что для скальда лучше покоиться в их объятиях, нежели жить в неволе среди людей. Небеса удлиняющихся весенних дней пользовались каждым удобным случаем, чтобы шепнуть ему что-то, точно коварный соблазнитель, который целый день пытается совратить девушку. Даже снежные бураны в самом начале весны были только маскировкой и военной хитростью этого соблазнителя.
Скальд Греттир Аусмундссон[18] жил вдали от людей и погиб в шхерах, но зато он обрел вечную жизнь в сердце народа.
Как-то по пути домой Оулавюру Каурасону попалась на дороге одна из его учениц. Она тащила на спине мешок. Ему показалось, что девочка слишком слаба для такой ноши, но он не знал, прилично ли будет ему помочь ей; до сих пор между ними не было других точек соприкосновения, кроме Авраама, Исаака и Иакова.