— Если бы я знала, что из-за этого заставят страдать Оулавюра Каурасона, я бы никогда никому ничего не сказала, — проговорила она сквозь слезы. — Оулавюр Каурасон может всегда-всегда делать со мной все-все, что захочет, и я никогда-никогда на это не пожалуюсь.
Но все слова были теперь излишни, решение дела было возложено на судьбу, или, вернее сказать, на те силы, которые присматривают за тем, чтобы все шло заведенным порядком. Учительская чета подождала, пока вдова сварит кофе, а маленькому Йоуну Оулавссону дали в руку кусочек бурого сахара. Ясина вместе с Доурой торопливо домыли оставшийся угол, потому что Рождество было уже на носу. Они молчали, не смотрели друг на друга, только наперебой сопели. После этого объяснения гости и хозяева почти не разговаривали, всех угнетали мысли о будущем, и никто не думал о приближавшемся Святом Рождестве Спасителя. Выпив кофе и посидев немного в молчании, гости поднялись и стали прощаться, и все пожелали друг другу веселого Рождества и счастливого Нового года.
Глава седьмая
Между Рождеством и Новым годом Оулавюр Каурасон был вызван в Кальдсвик, дабы предстать перед судом. Он отправился в путь ранним утром, повязав шею шерстяным шарфом и положив в карман несколько бутербродов. Жена хотела идти вместе с ним, взяв с собой маленького Йоуна Оулавссона, ибо она питала неизвестно на чем основанную веру в то, что суд непременно растрогается, увидев лицо ребенка, но скальд решительно отказался от этого. К обеду он достиг торгового городка. Он явился прямо в ратушу, где должно было слушаться его дело. Ратуша Кальдсвика ничем не отличалась от ратуш других городов: листы ржавого рифленого железа, потрескавшиеся стены, грязная лестница, сломанные дверные ручки, жалобно поскрипывающие дверные петли. Внутри на скамьях, сколоченных из неструганых досок, сидели несколько человек, от дыхания у них изо рта шел пар, на окнах намерз толстый слой льда. Оулавюр Каурасон снял шапку и поздоровался со всеми, но ему ответили неохотно. Сквозь морозную дымку скальд различил лицо старосты, а также лица Ясины Готтфредлины, смотрителя маяка и вдовы из Эйри с дочерью. Все окоченели.
— Интересно, прибыл ли уже председатель окружного суда? — спросил Оулавюр Каурасон. Посидев немного в ратуше, он тоже продрог.
Староста объяснил, что председатель окружного суда прибыл сюда сегодня утром прямо из Адальфьорда специально для того, чтобы разобрать это дело. Ничего не попишешь, если преступники и всякие подозрительные личности причиняют хлопоты судье и другим честным людям, не считаясь с зимой, лютой стужей и даже рождественскими праздниками.
Вдова из Эйри сказала, что в настоящее время судья обедает у купца Кристенсена. Смотритель маяка сказал, что он не понимает, как люди, населяющие теперь Исландию, могут быть потомками древних героев. Оулавюр Каурасон ничего не сказал. Так они ждали, дрожа от холода, девушки дули себе на руки. Наконец староста принялся ходить взад и вперед, он чертыхался и ворчал, что судья обедает вот уже три часа. Смотритель маяка заявил, что исландскую нацию погубили датчане, датские купцы всегда угнетали простой народ и мешали чиновникам исполнять свои обязанности. Вдова из Эйри хотела всех примирить и сказала, что у купца Кристенсена датчанами были только дед и бабка по отцу.
— А почему же тогда и нам не дали жаркого? — сердито спросил ее брат, смотритель маяка.
— Разве мы пришли сюда, чтобы есть жаркое? — возразила женщина.
— Говори что хочешь, а для меня все купцы — датчане, — заявил смотритель маяка.
Наконец староста сказал, что в качестве приходского старосты он не может брать на себя ответственность и заставлять свидетелей ждать так долго в этот собачий холод, он оставил вместо себя старшим смотрителя маяка и пошел искать судью.
Через некоторое время из прихожей послышались тяжелые шаги, громкие голоса и дверь распахнулась. Широкоплечий председатель окружного суда, лицом похожий на морского окуня, появился на пороге в теплой шубе, меховой шапке и высоких сапогах. Его сопровождали несколько служащих более низкого ранга, среди них были судебный писарь с папками и местный врач. Судья сел за стол, снял меховую шапку, водрузил на лысину судейскую шапочку, открыл папки и велел свидетелям выйти в прихожую: потом их вызовут к нему поодиночке.
Он попросил вдову из Эйри рассказать сперва о девушке Ясине Готтфредлине Ясондоухтир, а потом о посещении учителем Оулавюром Каурасоном хутора в Эйри за два дня до сочельника. В каком состоянии находился гость вечером, какая была обстановка в доме утром, что рассказывала девушка о том, что произошло, пока в доме никого не было? На последний вопрос вдова ответила, что, как только Оулавюр Каурасон уехал, дочь отозвала ее в сторонку и сказала:
— «Мама, а Сина говорит, что учитель утром ложился к ней в постель». «К ней в постель? — сказала я. — Какая чепуха!» Тогда дочь говорит: «А у нее на простыне кровь». «Слушать противно, какую чушь вы городите», — говорю я. Но когда я посмотрела, оказалось — правда. Я начала расспрашивать племянницу, и она сказала, что учитель вдруг лег к ней в постель, отобрал у нее Катехизис и погасил свет. «И ты ему позволила причинить себе вред?» — спрашиваю я, а она отвечает: «Да мне и больно-то почти не было, и он сразу же ушел».
Потом вызвали двоюродную сестру Ясины Доуру и спросили у нее, что рассказывала ей утром, накануне сочельника, ученица Ясина Готтфредлина о своих отношениях с учителем. От страха и холода девушка была ни жива ни мертва, зубы у нее стучали. Скоро вопросы судьи оказались слишком грубыми для этой хрупкой плоти, и поскольку она, бледная и измученная, могла лишь трястись перед судьей, не оставалось ничего иного, как вывести ее из зала суда и предоставить заботу о ней другим.
Ученица Ясина Готтфредлина Ясондоухтир, от роду полных четырнадцати лет, рассказала, что утром, за день до сочельника, она лежала и читала Катехизис, пока хозяйка дома вместе со старшими детьми ушли кормить овец и корову. Она читала недолго, вскоре проснулся их гость, ее учитель, и сказал ей «доброе утро». Ясина сказала, что она ему на это ничего не ответила. Тогда он сказал ей еще что-то, она даже не помнит, что именно, и предложил объяснить ей Катехизис. Ну, а потом? А потом — ничего. Разве он не лег к ней в постель? Ну, об этом и говорить не стоит, он немного замерз, к ней он почти и не прикоснулся и сразу же ушел обратно на свою кровать, а она продолжала читать Катехизис. Что же она говорила Доуре? Да просто глупости. Они всегда что-нибудь придумают, лишь бы посмеяться. Тогда судья перешел на дружеский тон и спросил, а что Ясина Готтфредлина думает об Оулавюре Каурасоне как об учителе и как о человеке. Ясина Готтфредлина ответила, что Оулавюр Каурасон очень хороший человек. Судья с грязной рыбьей ухмылкой спросил, не кажется ли ей, что Оулавюр Каурасон красивый мужчина?
Она ответила:
— Этого я никому не скажу.
Тут улыбка судьи мгновенно исчезла, а заодно и наиболее симпатичные черты морского окуня, и место окуня занял отвратительный колючий бычок. Он поглядел на девушку холодными, пустыми, склизкими глазками и начал задавать ей такие вопросы, что даже по самым невинным из них выходило, что речь идет об обычном изнасиловании, а некоторые вопросы могли бы вогнать в краску самую прожженную проститутку. Сначала девушка не знала, что отвечать, и смешалась. Но когда ей показалось, что судья зашел слишком далеко, она прямо заявила:
— И не подумаю отвечать на такую чушь.
Тогда судья решил припугнуть ее и спросил, отдает ли свидетельница себе отчет в том, что находится перед судьей.
Ученица ответила:
— Надо мной нет никаких судей.
Учитель Оулавюр Каурасон рассказал, что приехал в Сюдурейри страшно замерзший и измученный, было уже темно, бушевал дождь и ветер, и он попросился на ночлег. Вдова уложила его в постель и дала ему водки. Он сказал, что совершенно не привык пить водку и в результате сперва заснул как убитый во время разговора со вдовой, а потом проснулся необычно рано с ощущением пустоты, ему казалось, что он болтается на нитке и дрожит от холода. Он сказал, что ему будет очень неприятно, если его слова поймут как неблагодарность в ответ на оказанное ему гостеприимство, но одеяло у него, несомненно, было слишком короткое и спать было холодно. Он объяснил также, что в доме все время слышался непривычный, сосущий шум прибоя. Чтобы немного согреться, он лег в постель к своей ученице, но очень скоро вернулся обратно на свою кровать, так как подумал, что его поступок будет истолкован превратно. Он решительно отрицал, что причинил девушке какой-либо вред. Судья начал засыпать его вопросами, но Оулавюр Каурасон был мастер уходить от каверзных вопросов и решительно отрицал, что имел с девушкой преступную связь. Тогда судья зачитал медицинское свидетельство, составленное накануне вечером после обследования ученицы, обследование обнаружило признаки, которые нельзя считать естественными у девушки ее возраста. Порванное белье и простыня с пятнами крови были уликами против учителя.
Потом снова допрашивали свидетелей, вопросы сыпались градом, пока усталость не одолевала свидетелей и они, вслед за судьей, не лишались последних крох стыдливости. Ясина начала отвечать на все вопросы о ее прежних отношениях с учителем, не имевших никакой связи с последним случаем, она рассказала о том, как однажды вечером он в шутку ударил ее и как они боролись, что она сама бросилась на него, полушутя, полусерьезно, обычно она так же боролась с отцом, но учитель подставил ей ножку и она упала навзничь. Судья спросил, не стал ли учитель шарить у нее под платьем, но девушка быстро ответила: «Нет»; судья спросил, не расстегнул ли учитель на ней пуговицы, и она ответила, что это наглая ложь. Но вскоре ее уверткам пришел конец. Когда застенчивость девушки уже достаточно притупилась, а холод и голод заключили с судьей союз против ее упорства, она вдруг во всем созналась: да, именно так, он сделал это утром накануне сочельника, он сде