[57] свою лошадь, – и что есть силы поскакал к попову дому. Доехал до ворот, но не успел даже с лошади сойти, как этот человек набежал, схватил его и давай есть! Поп выбежал, отворил ворота, глядит – а перед ним лежит осиновое полено…
– Ох, страсти! – возопила Фокля, заметив тень, мелькнувшую на челе хозяйки. – Боязно мне, боязно!
– Бойся не бойся, а року не миновать, – совладала с собой Ульяна и махнула Алене: – Давай, лги дальше.
– Наутро, – продолжила Алена, – собрались помочане, спрашивают, что с лошадью и работником приключилось. Поп обсказал, как было дело: что кто-то схватил работника – и давай есть; прибежал он, а лошадь и работник уже мертвые, а возле них – осиновое полено. Тут один из помочан и говорит попу: «Вот что, батюшка, намедни ты похоронил колдуна, дак надо его осмотреть, не он ли загрыз работника и лошадь. Посмотрите-ка: на могиле большая дыра…» Раскопали могилу. Открыли гроб. В гробу колдуна не оказалось… Тогда бросили в гроб осиновое полено – и там очутился тот самый колдун, которого недавно хоронил поп! Все стоят и думают: «Что за притча?!» А тут вдруг является попов работник, совершенно здоровый, и кричит попу: «Батюшка, прокляни ты этого колдуна!» Поп проклял колдуна, могилу зарыли, и помочане все пошли жать. После обеда поп только что лег заснуть – и видит во сне: является к нему этот колдун и говорит: «Ладно, что тебя научил работник меня проклясти, а то бы я в сорок дней весь твой приход передушил!»
Алена умолкла.
Ульяна и Фокля, одна сверху, другая снизу, таращились на нее круглыми остановившимися глазами.
– Ох, ох, свят, свят! – наконец схватилась Ульяна за грудь, тяжело отдуваясь. – Ажно на печенях со страху легло! Чудок не померла!
– И-и, довольно, матушка, слушать про дела, от беса замышленные! – замахала на нее руками Фокля. – Спать пора, а уж завтра, когда Божий день страсти развеет…
«Завтра? – едва не вскинулась Алена. – Ты что, баба, спятила? До завтра я тут при вас сидеть не намерена. Мне нынче надобно знать, что почем!»
– Какое еще завтра! – окрысилась на Фоклю и Ульяна. – Одна речь не пословица – пусть дальше молвит, коли есть про что!
Коли есть про что?! Алена могла бы до утра рассказывать про то, как колдун колдуна заколдобил[58], и про зайца-пастуха, и мачехины чудеса, и старуху-гадюку, и свинью на мельнице, и про ворожбу по крестам, и про землю с росстани трех дорог, и бабу нехорошую, и пляшущую куклу, и как колдуны бесов мучат, и как мужик ведьму подкараулил, – говорила бы да говорила, не смолкая, довела бы слушательниц своих до полного изнеможения!..
Но у нее самой уже не много осталось сил терпеть эту гнетущую полутьму, полную исчадий прошлого, которые, чудилось, пялились на нее изо всех углов, внушая смертный ужас похлеще всех этих ведьм, колдунов да змей; невмоготу сделалось слышать в легком шуме ветра их шепоток: «Погибнешь… погибнешь ты здесь!» Хотелось бежать прочь, крича от страха, но она стиснула руки что было сил, до боли, и сдавленным голосом произнесла:
– Tак и быть, слушайте… Жил на свете один мужик. Был он богат, но богатство свое ото всех таил, да так умело, что никто ни о чем не подозревал. Однако была у того мужика сестрица. Про таких, как она, говорят: «У нее, мол, и в затылке глаза!» И вот заприметила она, что брат ночами куда-то тайком хаживает. Стала за ним следить – и выследила, что шастает он не к соседке-вдовице, своей полюбовнице, не горничным девкам подолы задирать, а на сеновал, где в углу издавна стояли старые пчелиные колоды.
Ульяна коротко вздохнула, будто подавившись воздухом, – и все, ничем более не выдала, что ее как-то поразили слова рассказчицы. Фокля же заерзала беспокойно, бегая глазами с одного лица на другое, но вот и она овладела собой, напялив ту же личину каменного спокойствия, коя была надета на Ульяну.
Тогда Алена как ни в чем не бывало продолжила:
– Зачем, думает баба, ему пыльные колоды? Нет, здесь что-то не так! Сунулась в колоду со свечой… батюшки! Там тайник, в котором чего только нет! Злато-серебро в монетах, подвески, ожерелья, браслеты, зарукавья, перстни! Баба едва не померла. Хотела было сразу сгрести добро и дай Бог ноги, да тут кто-то шумнул во дворе, она испугалась – и тихонько убралась с сеновала к себе. И с тех пор не стало ей ни сна, ни покоя: только о том и думает, как братнино добро своим сделать. Ради этого душу черту готова была запродать! И вот – дьявол-то искушает, когда Бог далеко! – услышал-таки нечистый ее мольбы и поразил ее брата в одночасье смертью.
Ульяна и Фокля обе перекрестились – как по команде. Алена тоже – но не в память этого выдуманного брата, не в память ненавистного Никодима Мефодьевича, а чтобы храбрости набраться, – и заговорила вновь:
– Едва схоронили злосчастного, ринулась его сестра в тайник и сгребла-таки в подол драгоценности. Не подумала о том, что у покойного осталась жена, детки малые – все себе заграбастала. Воротилась домой, легла было спать, да и подумала: сем-ка я погляжу еще раз на свое богачество! Сочла барахлишко и видит: недостает одного перстенька. Приметный был перстенек, вот она его и запомнила: посередине большой измарагд, а кругом него двенадцать маленьких ставешков диамантовых[59]. И все золотой нитью повито-окручено. «Эка я дура! – стала баба себя ругать. – Знать, не до дна колодину выгребла. А перстенек цены баснословной, что я за него деньжищ могу огрести – кучу!» И бегом опять на сеновал. Забыла она, что неправедная корысть впрок нейдет, а пойдя за чужим, свое утратишь…
Алена неприметно перевела дух. Может, ей бы лучше перебраться поближе к двери? А ну как Ульяна не выдержит и на нее накинется? Хотя нет – ни тени на ее угрюмо-задумчивом лице, ни проблеска тревоги в темных глазах. Фокля беспокойно ерзает, да ведь она и минуты не может смирно усидеть, так что это еще ни о чем не говорит. Эй, а может быть, следовало рассказку переиначить? Может быть, речь в ней следовало вести не о жадной сестре, а о сестриной прислужнице росточком от горшка два вершка? В конце концов, ведь именно Фоклю видели в торговых рядах, сбывающей несусветно дорогую вещь?..
Но с полдороги оглобли не заворачивают – и Алена довершила свой рассказ:
– Сунула баба руку в тайник – вот он, перстенек цены баснословной, лежит себе на дне колоды, полеживает. Возрадовалась, цап его – да как завопит благим матом! На крик сбежался народ, работники, домочадцы. Видят, на сеновале валяется баба полумертвая, а рука у нее по локоть словно бы острыми зубами откушена. Что, да как, да почему?.. Наконец смекнул кто-то: повалил колоду, залитую кровью, начал ее трясти – и из дупла вывалился…
– Перстенек? – жадно, нетерпеливо выдохнула Фокля, но тут же была припечатана к лавке мощным Ульяниным ударом по затылку.
– Нет, не перстенек! – отважно вымолвила Алена, не отводя глаз от мрачного, темного взора, чудилось, так и сверлившего ей душу. – Не перстенек, а какая-то колючая сухая ветка – точь-в-точь будто рука человеческая. Позвали знатку[60], он и сказал, что это трава чертогрыз. Вишь ли, позвала сестра черта на подмогу – черт ей руку-то и отгрыз!
Бог знает, чего ждала Алена после окончания рассказа: что Ульяна набросится на нее, ударится в крик… Только не того широкого зевка, которым вдруг исказилось лицо хозяйки.
– А-ах! Скла-адно врешь! – провыла Ульяна, крестя рот. – Скла-адно, да больно долго. Про осиновое-то полено куда забавней было и страшней. Спать пора. Завтра поутру еще чего-нибудь расскажешь. Иди-ка, вон ляжешь в сенцах. Ну, Бог с тобой!
И она ушла за занавеску в сопровождении Фокли, которая – ей-же-ей! – сделалась еще меньше росточком.
Такой удачи Алена не ждала, даже предполагать не могла. Она могла уйти отсюда в любую минуту – и уйдет… но не прежде, чем доберется до тайника. Если ее догадки верны и Ульяна либо Агафоклея замешаны в краже сокровищ, сегодня ночью кто-то из них наведается на сеновал и подчистит забытое. Вчера перстенек еще лежал на дне колоды: вспомнив прежние воровские навыки, Лёнька произвел разведку и доложил, что колода вся пылью поросла, а сокровище – на месте. И если Алена все рассчитала правильно…
Она могла немного поспать, не вскидываясь при каждом шорохе. Ульяна и Фокля не так глупы, чтобы красться мимо подозрительной странницы. Окна в светелках широки: не только тщедушная Фокля, но и дородная Ульяна при надобности просунется, так что они вполне могут спокойно слазить на сеновал и вернуться никем не замеченные.
Впрочем, сон не шел к Алене. Она лежала на какой-то ряднушке, прислушиваясь к ночной, полной таинственных шорохов тишине, силясь уловить стук отворяемой рамы, какой-нибудь шум: ведь неуклюжая Ульяна непременно должна была нашуметь! – но так ничего и не дождалась.
Пропели первые петухи. Алена решила ждать до вторых, долее медлить было опасно: начнет светать – все пропало! И чуть только, хрипло со сна, заголосили в амбаре птицы, она неслышно поднялась, для надежности разулась (не хотелось бы за что-нибудь зацепиться растоптанными, не по ноге, лапоточками!), помолившись Богу, чтоб двери не скрипнули, выбралась на крыльцо – и ах, какая же самосветная, сверкающая ночь обступила ее!
Бледно-золотой месяц меркнул в серебристом сиянии, лившемся с небес, и Алена невольно замерла, глядя в небеса почти растерянно, почти со страхом перед явленной ей ни с чем не сравнимой красотой мирозданья.
Никогда в жизни не видела она, чтобы так прихотливо плелись узоры созвездий! Чистота небес была поразительная, и Алена, которая любила звезды, умела их различать и никогда не путала Стожары с Волосынями и Кигачами[61], а Чигир-звезду[62] умела отыскать с одного взгляда, впервые разглядела за знакомыми, на диво яркими узорами еще какие-то жемчужные нити, нанизанные Творцом в прихотливом, им одним постигаемом порядке.