– Англез! Англез с фигурами! Пляшем! Все пляшем!
Меншиков, румяный, веселый (веселье любимого государя было тем кресалом, которое высекало искры из его верного сердца), припрыгивал следом, да так, что Дарья Михайловна, которую передал ему Петр, не поспевала за мужем.
– Танцы, господа! Англез с фигурами! Кто во что горазд! – завопил Александр Данилыч благим матом. – Все в пары!
Алена успела увидеть, как расширились его лихие синие глаза при виде ее рядом с Аржановым, при виде их сцепившихся рук, – а затем Алексашка поскакал дальше, обращая свои крики словно бы ко всем, однако Алене чудился в них особый смысл:
– Господа кавалеры! Крепче дам держите, коли склонность взаимную почуяли! Не то налетит бес вроде меня, напроказит, накуролесит! Бесу – веселье мимолетное, а вам слезы! Крепче держите, коли Бог послал счастье, не отпускайте своих красавиц!
Аржанов наклонился к Алене, еще крепче стиснул руку.
– Никогда не отпущу, хочешь? – быстро, шало спросил он, а когда Алена без раздумий выдохнула в ответ: «Да!» – на мгновение облегченно прикрыл глаза. И не успела Алена удивиться, что он еще мог сомневаться в ответе, как Аржанов увлек ее в хоровод танцующих.
Ах, как теперь благодарила Алена Катюшку за то, что подруга заставила ее поглубже запустить руку в кошелек Фрица! Какой необычайно нарядной, великолепной показалась она себе вдруг! Каким счастьем оказалось ловить взгляды дам, перебегающих с сияющего лица Аржанова на светящееся лицо Алены, а потом на ее наряд! Ох, какое платье, какое… Шнурованье, щедро расшитое жемчугом, было бледно-золотистым, как и блонды, легким облачком клубившиеся по краю декольте. Лиф шелковый, легкий, слегка травчатый золотистыми нитями, с золотой лентою вместо пояса. Он расходился на груди, а юбка была сплошная, очень тяжелая и пышная, но без всяких фишбейнов. Ее сшили из травянисто-зеленой тафты с золотыми и серебряными, а кое-где даже мрачно-красными цветами. Внизу юбку украшала широкая волна жесткой золотой фалбалы. Чудилось, будто Алена стоит на золотом постаменте. А волосы были убраны золотыми и жемчужными нитями – тонкими, едва заметно проблескивающими в пышных русых волосах…
Государь потанцевал немного, снял парик, нахлобучил его опять на хозяина – и объявил, что устал, уходит «полежать», запретив, однако, гостям расходиться. Сказать правду, ни у кого и в мыслях такого не было! Прибыл генерал-прокурор Павел Петрович Ягужинский – душа всех ассамблей и балов – и, как всегда, увлек общество своей неистощимой веселостью. Танец, раз начавшись, уже не прекращался: один плавно перетекал в другой. Ягужинский начал с англеза, потом перешел в польский с пируэтами. Затем составился новый танец, причем опять прыгали и делали разные забавные фигуры.
Где-то в глубине Алениной души то и дело вспыхивало опасение, что если танец кончится, Аржанов отпустит ее руку, а потому она с увлечением подхватывала всякое па.
По счастью, угомону на Ягужинского не было. Не находя новых фигур, он поставил всех в общий круг и предоставил своей даме, госпоже Лопухиной, начать танец, который все по порядку должны были повторять за ней, с тем чтобы кавалер следующей пары выдумал что-нибудь новое, ближайший к нему – так же, и далее до последней пары. В числе многих выдумок были следующие: Лопухина, потанцевав в кругу, обернулась к Ягужинскому, поцеловала его и потом стащила ему на нос парик, что должны были повторить между собой все кавалеры и дамы. Надо ли говорить, что и Алена сделала это, и только она одна знала, что никогда по доброй воле не оторвалась бы от твердых губ Аржанова… По счастью, какой-то кавалер, сделав перед своей дамой реверанс, поцеловал ее: в воздухе тут же воцарилось звучное чмоканье, а Егор коротко, яростно впился в губы Алены – и тут же отпрянул с несчастным выражением лица. У нее кровь стучала в висках, так что ехидный смешок Меншикова, мелькнувшего где-то рядом, ей, наверное, просто послышался… Некоторые пары, потанцевав в кругу, начинали пить за здоровье общества, другие прыгали, третьи нюхали табак – словом, всяк делал то, что ему подсказывали его находчивость и остроумие. Алена обмирала при мысли, что сделает Аржанов, когда настанет их черед, однако сего не случилось – Бог весть, к счастью, нет ли.
Ягужинский, выдумщик, связал все пары носовыми платками и шарфами и начал водить веселую вереницу с собой по всему дому: по этажам, на чердак, в сад…
Где-то на боковой лестнице в глаза Алене бросилась толпа слуг, помиравшая со смеху, глядя на господские забавы. Среди хохочущих лиц одно поражало своим выражением: лицо Лёньки. Бледное, вытянутое, с потемневшими, испуганными глазами. Увидев, что Алена смотрит на него, Лёнька замахал руками, не то желая остановить ее, не то сказать что-то, – однако вереница танцующих в это время пустилась бегом, и Алену увлекло вперед.
Она оглянулась – Аржанов шел следом, не сводя с нее глаз. От сердца сразу отлегло – и тем ужаснее показалось ей внезапное явление Катюшки, громогласно объявившей, что, поскольку утром им с Фрицем ехать чуть свет, сейчас уже пора возвращаться домой.
Рука Алены была мгновенно отпущена, однако Аржанов смотрел так тоскливо, что Алена поняла: ничего не потеряно, и, расставаясь сейчас, они непременно увидятся завтра. Она попыталась сказать ему об этом взглядом. Он улыбнулся. От этой улыбки можно было сойти с ума. От этих прищуренных глаз… Только теперь, омытая весельем вечера и нежностью Егора, Алена осознала, в какой беспросветной тоске жила все время с тех пор, как нашла его – и потеряла. Она уверяла себя, что отныне все будет иначе, но сердце все же падало, болело, когда Катюшка уводила ее, когда заталкивала в карету.
В это время в честь отбывающих иноземцев начался фейерверк, состоящий из ракет, огненных колес, водяных хвостов, белого и голубого огня, искрами падающего с небес. По обе стороны кареты возникали и исчезали разноцветные сполохи, Катюшка с Фрицем кричали в восторге, а Алена едва сдерживала слезы: почему казалось, будто мимолетное счастье ее рассыпалось вдруг, будто этот неживой огонь, будто призрачный жар-цвет? Почему?
Дома к ней бросился было Лёнечка, хотел что-то сказать, но Алене, ей-богу, было не до него! Вихрь, именуемый Катюшкою, закружил ее на всю ночь связыванием последних узлов, упаковкой последней посуды, поисками каких-то пропавших мелочей, о которых Катюшка не вспоминала месяцами, но которые вдруг оказались жизненно важными… До самого утра не то что не прилегли – не присели ни на минуту, и Алена была полумертва от усталости, когда осознала себя стоящей на крыльце, обцелованной Катюшкою и облитой ее слезами, тупо машущей вслед удаляющейся карете, которая просела под тяжестью бессчетных узлов и сундуков. И это были только Катюшкины вещи: багаж Фрица везли на отдельной телеге. Из одного окошка кареты высовывались взлохмаченная Катюшкина, из другого – стриженая Фрицева голова, их машущие руки.
– А на чудище мы так и не поглядели! – донесся еще плаксивый Катюшкин вскрик, а потом и карету, и голоса, и даже скрип колес поглотил густой туман, холодной сырой пеленою ползущий по огородам, так что на расстоянии десяти шагов ничего не было видно, кроме острых крыш…
– Уехали? – недоверчиво спросила Алена у утренней тишины.
Она знала, предвидела, что будет скучать по Катюшке, но сейчас слишком устала, чтобы ощутить боль от разлуки с неугомонной подружкою. Теперь она опять одна осталась… Некому слова сказать, не с кем посмеяться, некого побранить. Одиночество! Конечно, есть Лёнечка. И, может быть…
Теплая волна прихлынула к сердцу, и Алена украдкой улыбнулась. Может быть, еще нынче. Нынче же вечером. Или завтра. Нет, лучше сегодня!
Прислуга, всхлипывая, разбрелась по дому. Лёнька затворял ворота.
«Спросить его, чего хотел сказать, – с трудом вспомнила Алена. – И спать… спать до вечера…»
Вдруг ее бросило в пот, а через мгновение пробрало ознобом. Мерзкий железный привкус появился во рту, голова закружилась – и Алена едва успела перегнуться с крыльца, как ее вывернуло в жесточайшем приступе рвоты.
Слабость охватила такая, что Алена упала бы тут же, на ступеньках, да, на счастье, Лёнька набежал, подхватил, усадил.
– Ты что? – Он торопливо отер ее потный лоб, стал дышать на ледяные руки. – Уж не отравилась ли? Ну, говори? Не он ли чего подсунул, душегуб? Пила вчера что? Ела?
От изумления Алена забыла про тошноту. Лёнька был на себя не похож, вовсе сумасшедший.
– Да у меня маковой росинки с обеда во рту не было, – сказала она, с отвращением вытирая губы. – На ужин мы не остались, уехали собираться. И меня уже которое утро тошнит, выполоскало, правда, впервые…
В Лёнькиных глазах что-то мелькнуло – Алена обмерла. Не может быть, чтобы и ему пришла та же самая мысль… та же самая!
«Господи Иисусе, матушка Пресвятая Богородица… – Алена едва могла поднять руку перекреститься. – А ну как я беременна?»
Догадка была такой внезапной, такой пугающей, что Алена замахала руками, отгоняя ее, и, будто дитя, которое торопится заговорить о другом, о чем угодно, только не о самом страшном, спросила у Лёнечки – жалобно, едва ли соображая, о чем вообще говорит:
– Какой еще душегуб? Кто меня отравить хотел?
– Кто? – сощурился Лёнька. – Ты разве не признала его? Я-то думал, ты с ним плясала оттого, что поглядеть поближе хотела. Но, скажу тебе, с этим волком шутить опасно! Без жалости, без совести!
– С кем я танцевала? – беспомощно уставилась на него Алена. – Это Аржанов, он…
– Знаю, кто он! – с ненавистью перебил Лёнька. – Сыскарь государев. Сто лет его знаю, а только теперь разглядел толком. Ты что же, Алена, вовсе без глаз? Неужели не признала его? Да ведь это он, он! Порази меня Господь на этом месте, коли лгу! Это он! Тот самый, что у Никодима на цепи сидел! Мы с тобой его спасли, а он… Он и есть убийца! На дыбу пойду, но докажу, на пытки! Хотел еще вчера «Слово и дело!» вскричать, да… Алена! Алена, ты что?! Алена!..
Голос Лёньки сделался тоньше комариного писка, а лицо его вдруг исчезло, растворилось в душной мгле, которая навалилась на Алену – и завладела всем ее существом.