– А… а мне… ты… – бестолково забормотала она и едва смогла выговорить: – За что? Почему?..
– Слово и дело государево, – буднично произнес Аржанов и, легким движением подтолкнув Ульяну в руки подоспевших солдат, отвернулся от нее, будто она вовсе перестала существовать. Он даже не посмотрел, как Ульяна медленно опустила веки и, сомлев, осела на землю, так что ее не унесли, а уволокли, словно кучу черного, зловещего тряпья. Следом тащили сникших, покорных Фоклю и Маркела.
Алена смотрела вслед им, пока они не скрылись из виду, а потом вздохнула – и почудилось, что еще ни разу в жизни не вздыхала она с таким облегчением! Словно бы некий многолетний груз свалился с ее груди, спали чудовищные цепи, и даже смерть, которая всегда стоит за плечами у всякого человека, сторожа каждое его движение, казалась не столь уж страшной.
Она теперь боялась только одного: повернуться – и взглянуть на Мишку. На это существо, которое… которое могло быть…
Она заломила руки, и Егор, не отрывавший от нее взгляда и тотчас понявший, что терзает ее, быстро сказал:
– Не думай об этом, это ложь. А если и правда – все пустое!
И вдруг какая-то мысль помрачила его чело, какая-то пугающая мысль… Слова Ульяны чем-то болезненно задели его, и это не имело отношения к Алене. Он вскинул голову, явно собираясь что-то сказать, – и тут судьба, которой явно надоело затянувшееся развитие событий, ускорила свой бег.
Вернулся Лёнька.
И со всех ног кинулся к клетке. Следом рыжий Федор в охапке тащил что-то огромное и мохнатое, напоминающее срубленную голову какого-нибудь великанского зверюги. Горшок, показавшийся из-под раскутанного тулупа, выглядел просто крошечным! Зато над ним курился пар: значит, варево еще не успело простыть.
– Ты как? – пробормотал Лёнька. – Что тут? Господи, да на тебе лица нет!
– Со мной ничего, ничего, – попыталась улыбнуться Алена, но губы свело судорогой. – Не тревожься. Потом Егор тебе расскажет.
– Федор, давай горшок, Христа ради! – ломким от напряжения голосом молвил Аржанов. – Еще минута – и я буду стрелять! – Он осекся, виновато взглянул на Алену: – Прости! Душа болит!
Она только улыбнулась в ответ, всем существом ощущая эту боль, и его тревогу, и счастье оттого, что лишь по ней изнывает его сердце. И все страдания, отпущенные ей на долю, показались сейчас ничтожной ценой за это счастье! Вот только бы не… Но она приказала себе не думать пока ни о чем: не ко времени!
По знаку Аржанова смотрельщики из Аптекарского приказа приволокли ковшик на длинной деревянной ручке. Туда вылили половину содержимого горшка и принялись всовывать посудину в клетку.
Мишка сперва поглядывал на человеческую возню с мрачным любопытством, а потом вдруг одним небрежным ударом опрокинул посудину.
Темное, травянисто-зеленое зелье растеклось по утоптанной земле, заблестело, будто камень измарагд…
Алена в отчаянии прижала руки ко рту. Егор схватился за шпагу, уже, верно, вовсе теряя голову, Лёнька прижал кулаки к глазам, рыжий Федор негромко выругался.
Алена с упреком поглядела на Мишку. Бог весть что увидел он в ее глазах, однако вдруг понурился, повесил голову и с виноватым видом уставился на лужу.
И тут Алену осенило.
– Вылейте в ковшик все, что там есть, – негромко велела она. – Не миновать мне самой дать ему зелье. Может быть, из моих рук примет?
Через минуту ковш был у нее в руках. Отцепив его от палки, Алена приблизилась к Мишке и протянула ему посудину.
Мишка обнюхал ее с явным любопытством… и Алена едва успела отдернуть ковшик, прежде чем Мишка вышиб его из ее рук.
– Да ты что? – крикнула она возмущенно. – Спятил навовсе? Пошто куролесишь? Али дитя малое?!
Мишкино лицо вдруг сморщилось. Он издал какой-то странный звук, напоминающий жалобное всхлипывание, а потом повалился на бок, поджав под себя ноги, и принялся тереть кулаками глаза, жалобно при этом повизгивая и подвывая.
Он плакал. Он заплакал потому, что Алена закричала на него!
Вдруг расплылось все в глазах, и Алене понадобилось время понять, что она и сама плачет, что слезы ручьем хлынули. Сердце сжалось от жалости.
А если правда – слова Ульянищи? Нет, не может быть… Да как бы ни было: это существо, этот Мишка, попал к медведице совсем малым ребенком. И хотя тело его росло и мужало, разум оставался прежним: детским, разумом несмышленыша, лишенного матери, напуганного темным, жутким, звериным, рычащим миром, внезапно подступившим к нему. А потом – громкоголосое людское любопытство, хохот зевак, грубость и страх, которые волнами изливались на него из праздной толпы. Да еще и Алена его напугала.
Воспоминание… нет, смутная, почти расплывчатая картина выплыла из бездн памяти: лужайка на солнечном припеке, бежит синяя-синяя, как небо, речка, женщина в белой подоткнутой рубахе полощет белье, льняная коса то и дело падает в воду, она ловит мокрый конец, забрасывает за спину, хохочет – брызги воды, брызги смеха долетают до Алены, и она хохочет в ответ, и, глядя на нее прозрачными голубыми глазами, хохочет-заливается рядом кто-то еще… льняные кудри на маленькой головенке, хлопают маленькие ладошки: «Ладушки-ладушки!» Было это? Не было?..
Она осторожно опустилась на колени, прикоснулась к грязному колтуну на Мишкиной голове – и тихо, тихо, с трудом прорываясь сквозь рыдания, молвила:
– Мишенька, братец, испей сладенького. Ох, и вкусно! – И сама сделала глоток.
Мишка очень внимательно поглядел на ее губы, потом приподнялся – и припал к ковшу. Выпив половину, он опять подсунул его ко рту Алены, и как ни стискивала та губы, все же принуждена была сделать маленький глоток, а потом еще и еще.
Ковшик опустел, и Мишка с явным разочарованием заглянул в него.
– Tо-то! – укоризненно сказала Алена. – Kабы не выпил раньше – и еще вылил бы… – Она спохватилась, что говорит несуразное, и засмеялась: – Ой, наоборот!
Голос сначала показался слишком громким – потом глухим, словно донесся издалека. Какая-то муть реяла в голове, все плотнее заволакивая сознание. Она поглядела в ту сторону, где стоял Егор, но ничего не увидела, кроме той же серой пелены, испуганно схватилась за что-то – это оказалась Мишкина рука. Мишка смотрел на нее полуиспуганными-полусонными глазами, отчаянно зевая. Алена тоже зевнула.
«Ох, круто Лёнечка наварил, – подумала она. – Проснемся ли хоть?»
Мысль о возможной смерти не напугала ее, однако Мишка вдруг забился, завыл. Очевидно, его полузвериное существо уловило в этой внезапной сонливости что-то опасное. Он беспомощно хватал Алену за руки, заглядывал в лицо, скулил – и тогда она обняла его, прижала к себе так, что голова Мишки склонилась к ней на колени, и забормотала:
Как у котика-кота
Колыбелька золота.
У дитяти моего
Есть получше его…
Голоса своего она почти не слышала, однако в сознании все яснее, все громче звучал другой голос – женский, мягкий, ласковый – до того ласковый, что у Алены слезы наворачивались на глаза:
Как у котика-кота
Подушечка пухова.
У мово ли у дитяти
Есть помягче его!..
Мишка протяжно вздохнул. Глаза его медленно закрылись. Губы сонно чмокнули, а потом слабо улыбнулись. Вот так же засыпал он некогда, во времена незапамятные, под матушкину колыбельную, а рядом сворачивалась клубочком и дремала его сестра… он не помнил ее имени, но знал, что сейчас она вернулась к нему, сейчас она рядом – и можно спокойно уснуть в тепле и ласке, потому что ничего не страшно, пока поет-напевает этот тихий голосок:
Как у котика-кота
Занавесочка чиста.
У дитяти моего
Есть почище его,
Да покраше его,
Да получше его…
Глава двадцать четвертаяПробуждение
Алена проснулась внезапно. Было такое ощущение, что плыла она, плыла по темной, глубокой, спокойной реке – и вдруг волны ни с того ни с сего вздыбились и вышвырнули ее на берег. И она лежит, цепляясь за землю, не в силах осознать, где находится, за что извергнута ласковой полутьмой в царство беспощадного света, в незнакомый, чужой мир, и кто она вообще такая.
От ощущения собственной неприкаянности и этой безвестности так закружилась голова, что Алена вскрикнула, цепляясь за что-то мягкое, на чем она лежала, – и тотчас с двух сторон над нею нависли два лица… настолько знакомых лица, что Алена вмиг вспомнила не только их, но и себя, и теперь беспомощно, растерянно переводила взор с одного из этих лиц на другое.
Ибо над нею склонялись Катюшка и Маланья.
В первое мгновение Алене почудилось, будто она очнулась в доме Аржанова после ночного приключения в казармах, и Катюшка сейчас примется трещать о том, как ей не повезло, что Аржанов увидел ее неприбранной, что, слава Богу, Алена нашлась до возвращения Фрица, который появится не нынче завтра, а Маланья будет смотреть обвиняюще и презрительно, а впереди Алену ждет встреча с Аржановым, в котором она с первого взгляда узнает…
Но тут память наконец вполне пробудилась и с такой стремительностью развернула перед Аленою свой вдоль и поперек исписанный свиток, что у той пуще прежнего заплясало все перед глазами, и она опустила веки со слабым, болезненным стоном.
Что-то зашелестело рядом – будто бы чьи-то шаги, а потом раздался Катюшкин грозный шепот:
– Куда это ты?!
– Так ведь проснулась же Аринушка, – пролепетала Маланья не без робости. – A барин молодой и сам граф сказывали, чтоб непременно позвали их, когда она очнется.
– А кто тебе сказал, что она очнулась? – воинственно прошипела Катюшка.
– Так ведь глаза… – заикнулась Маланья, однако тут же была прервана:
– Что – глаза? Они закрыты, аль не видишь? По-прежнему Алена – Алена, запомни, никакая не Аринушка! – в беспамятстве. Верно, она только начала в себя приходить, да сызнова и обмерла. Зачем же, скажи на милость, беспокоить попусту Егора Петровича и его сиятельство?