– Правда что, – задумчиво пробормотала Маланья после некоторого колебания, – незачем, выходит!
Шаги ее снова приблизились, однако Катюшка шепнула:
– Ты, Малашенька, принесла бы мне сбитеньку горяченького, а то зазябла я что-то, да в горле пересохло. Принесешь?
– Конечно, барыня, Катерина Ивановна, как велите! – покорно откликнулась Маланья, и скоро легонький стук двери обозначил ее уход.
В то же мгновение Катюшкины руки бесцеремонно тряхнули Алену, а голос нетерпеливо позвал:
– Hу просыпайся, просыпайся же, соня! Довольно притворяться!
Алена покорно разомкнула веки – и не могла не улыбнуться, увидев близко над собою румяное, цветущее, обрамленное пышными локонами Катюшкино лицо.
– Я и не притворяюсь. Просто подумала, что ты мне пригрезилась.
Губы и язык повиновались ей так неохотно, словно вовсе отвыкли шевелиться.
– Ох, руки бы Лёньке оторвать, – пробормотала Катюшка. – Вишь, язык-то у тебя заплетается – чуток он тебя до смерти не уморил! Мы уж думали… – Она отмахнулась, усмехнулась – и крепко обняла Алену своими теплыми душистыми руками, расцеловала, по обыкновению чмокая воздух около щек, чтобы не перепачкать лицо подруги помадою. – Но до чего же я рада, рада видеть тебя живой! Кажется, никогда в жизни я так ничему не радовалась!
– Да я тоже счастлива, – пролепетала Алена, чувствуя, как защипало глаза. – Но скажи на милость: ты и правда здесь? Не снишься?
– Сдается мне, тебе кое-кто другой должен в снах являться! – задорно тряхнула головой Катюшка. – Впрочем, можешь успокоиться: я это, я, истинная! Воротилась с полдороги – и прямо кстати, чтоб тебя поздравить.
Она взяла со столика большую кружку и подсунула к губам Алены.
– Воротилась с полдороги?! – изумленно повторила та, проглотив вместе с молоком удивление о каких-то там поздравлениях. – Верно, Фриц дело какое-то вспомнил? Или новый приказ получил? – спросила она, но не прежде, чем осушила кружку до дна.
– Фриц? – Светленькие Катюшкины брови взлетели так высоко, что затерялись в пышных кудерьках, обрамляющих лоб. – Ты о чем?.. Ах да, Фриц… Ну при чем тут он?
Настала очередь взлетать Алениным бровям.
– Позволь, матушка, это как это так – при чем?! – почти испуганно вопросила она. – Ты же ведь с ним уехала?
– Уехала с ним, а приехала без него, – досадливо отмахнулась Катюшка. – И забудь, забудь ты это имя вообще! Нету его больше, Фрица, нету на свете!
– О Господи! – Алена всплеснула бы в ужасе руками, но и на вершок поднять их не смогла. – Неужто случилось что в дороге? Да жив ли он?
– Ты что подумала?! – тихонько взвизгнула Катюшка и зажала рот рукой, пытаясь заглушить хохот. – О нет, Фрицци жив и здоров. Однако все, все, все, с ним покончено навеки, и умоляю тебя: не напоминай мне больше об этих безумствах жизни моей!
– Не напоминать? – после некоторого молчания спросила Алена, испытующе вглядываясь в насупленное личико подруги.
– Н-нет! – затрясла головой Катюшка столь решительно, что все ее букольки да кудельки пришли в буйное шевеление.
– Никогда?
– Ни-ни! – Локоны снова пустились в пляс.
Алена подождала, пока они уймутся, а потом смиренно опустила ресницы:
– Изволь. Все сделаю по-твоему. Только… только прежде скажи: кто он?
Катюшка хлопнула было ресницами, но тотчас мгновенная растерянность схлынула с ее лица, и оно приняло заносчивое выражение:
– Кто – он? Он – кто?
– Ну-ну, Катюшка, – тихонько усмехнулась Алена. – Кто он? Кто тебя от Фрица сманил?
Голубые Катюшкины глаза от изумления сделались в два раза больше:
– Да ты что? Да ты о чем? Да разве я сама не властна над своей судьбою? Да я!..
Возмущение ее было столь пылким и искренним, что любой другой человек уже устыдился бы своих подозрений. Любой другой – только не Алена. Поэтому она лишь прижмурилась, выжидая, пока Катюшка прекратит свое пыхтение.
И дождалась-таки: поправив вздыбившуюся прическу и покосившееся декольте, Катюшка заносчиво вздернула носик:
– Да ну его к бесам, скажу я тебе, этого немчина! Чуть отъехали от Москвы – и словно подменили мужика. Русскую речь у него из башки будто бы вышибло в одночасье. Начал трещать только по-немецки: Катюшхен, мол, изволь отвыкать от барбарских слов и начинай учиться языку великих германцев! И зарядил: рука это – так-то, голова – так-то, ньога – еще как-то там. Что за, думаю, к чертям собачьим, ньога?! Вавилонскую башню с ним строить: язык сломаешь! Нихьт, говорю, натюрлих: не желаю глупостями заниматься! Надулся. Всю дорогу молчал, как рыба, только я не поняла, по-русски молчал или по-немецки. А как добрались до постоялого двора, он велел мне в отдельной постели спать! Наденьте, говорит Катерин Ифанофич, ночной платье и чепец, как принято в добропорядочная немецкая семья, а я буду спать в свой рубаха и свой ночной колпак!
Катюшка возмущенно перевела дух.
– Ты что, говорю, Фрицци, белены объелся? Мне платья за день во как надоедают, чтоб я еще и ночью в них путалась. Может, еще и шнурованье затянуть? Скидавай, говорю, и ты свою рубаху, а колпак чучелу огородному подари – и марш, марш ко мне, берем-сдаем еще какую-нито крепость али целый город!.. И ты представляешь, что он мне сказал?! Я, говорит, Катерин Ифанович, желайт уважайт в ваше лицо свою будущую супругу, а потому не прикоснусь к вам более до самой свадьба! И тут я поняла, что надо спасаться…
– Катюшка! – шепотом вскрикнула Алена. – Да чем же это плохо: стать женой Фрица?
– А чем хорошо? – хладнокровно повела плечом ее подруга. – Ты же меня знаешь: по мне, или полон двор, или корень вон! А Фрицци положит мне на тарелочку половинку куриного крылышка да четвертушку огурчика – вот и весь обед. Опять пилить начал, что по утрам кашу не ем. А каша та не на молоке – на воде сварена! Ну сама посуди, разве это дело?! А как представила я себе, что этак всю жизнь: водяная кашка по утрам, огрызок курочки в обед да еще и спать одемшись… – Она сделала страшные глаза: – У него даже этот самый уменьшился, как бы усох от скупости! Нет, это не по мне! Решила – и сделала: в ту же ночь я сбежала от Фрица. Слава Богу, сыскался добрый человек…
– Ага! – значительно сказала Алена, поднимая палец.
– И ничего не ага, – приняла безразличный вид Катюшка. – Мы с господином Самойловым давние знакомые, он только все дивился, как это нас прежде судьба не свела!
– Cудьба?.. – хихикнула Алена. – Ну что, Катюшка? Вчера полюбила другого, да?
Катюшка, поджав губы, очень холодно на нее поглядела, потом не выдержала и засмеялась:
– Ну, не вчера, положим, а позавчера…
Алена смотрела на подругу с восхищением. Право, только в общении с этой очаровательной ветреницей она могла так быстро вернуться к жизни! Катюшка обладала непостижимым умением вовлекать людей в орбиту своих переживаний и так заморочивать им головы, что собственные страдания казались чем-то нестоящим. Так случилось и с Аленою. Страхи минувших дней поблекли, и хоть вертится на языке заветное имя, спросить о нем все недосуг за Катюшкиными перепутанными делами.
– Господи, Катюшка! – ахнула она. – Да ты что же, от Фрица сбежала в чем была?!
Катюшка медленно покачала головой.
– Ты, Алена, верно, вовсе спятила от Лёнькина варева, – проговорила она с осуждением. – Ну на что мои наряды Фрицу?! Да ведь он их продаст, а талеры прикарманит или в какую-нибудь эту их банку положит! Нет, не для того я столько мук приняла, чтоб ему так, за здорово живешь, все подарить! Был бы с нами Митрий, все бы сразу сладилось, но Фриц от него на выезде из Москвы избавился. Ну и что? Эко диво, думаю, разве не смогу я сама с конями да возком управиться? Пошла в конюшню – тут и встретила Hикитушку. Oн из Петербурга возвращался, да, на беду, конь его обезножел, а ни одного свободного на постоялом дворе не оказалось. Ну, он и согласился мне подсобить, а заодно самому в Москву добраться.
– Погоди! – умоляюще воздела руки Алена. – А Никитушка – это кто ж таков?
И опять наградою ей был раздосадованный Катюшкин взгляд.
– Как – кто? Да господин же Самойлов! Нет, Алена, у тебя определенно что-то с головой сделалось! Хотя, с другой стороны, спасибо все-таки жива осталась, не то что этот страдалец…
В ту же минуту Катюшка прихлопнула рот ладонью и испуганно воззрилась на Алену, однако было уже поздно.
– Страдалец? – медленно повторила та. – Какой… страдалец?
– Господи, Алена, ну чего ты так побледнела? – виновато, со слезами в голосе, забормотала Катюшка. – И так – уж краше в гроб кладут. Даже пока ты была в беспамятстве, так рвало тебя, что страшно смотреть было… Погоди-ка, давай лучше кликнем Маланью – пускай с питьем поторопится. Попьешь, отдохнешь – потом и побеседуем.
Она сунулась к двери, но Алена успела поймать подругу за руку. Губы снова отказались ей служить, однако Катюшка без труда прочла в глазах отчаянный вопрос и хмуро, неохотно молвила:
– Не стоило тебе этого говорить, конечно, однако коли так вышло… Ну, словом… этот, дикий твой… не проснулся. Как уснул, так и…
– Нет, нет, – прошелестела Алена. – Он просто выпил много этого зелья, куда больше, чем я! Он еще проснется!
Катюшка покачала головой, с жалостью глядя на нее.
– Ох, нет, нет… царство ему небесное, бедняге! Уже часа через два после того, как вынесли вас обоих из клетки, заметили, что он не дышит. Хорошо умер, тихо… упокой Господи его душу!
Алена неподвижно смотрела на Катюшку, но видела не ее. Перед ней в зыбком мареве плыло-качалось лицо со страдающими светлыми глазами, дрожали в непривычной улыбке губы, заскорузлая рука неуклюже гладила ее волосы… и звенел в ушах собственный слабый, затухающий голосок: «Как у котика-кота колыбелька золота…»
Заснул и не проснулся. Может быть, это и к лучшему. В кои-то веки Мишка уснул счастливым сном. Пусть же с миром он спит!
Рука ее взлетела, чтобы сотворить крестное знамение, – и упала. Ох, Боже мой! Если правда то, что сказала напоследок Ульяна, значит…